На подоконнике толстым слоем лежала пыль. Ленивые, праздные мысли купались в этой пыли, пачкались и возвращались уже грязными. Так им было легче слиться с общей обстановкой этого дня: грязное небо, грязная сырая земля, плесневелые балки соседнего строения, отсыревшая душа, которую ежеминутно топтали грязными ногами гнилые серые воспоминания.

Самоубийца сел на край подоконника и стал глядеть вперёд. Не вверх, потому что там было тускло и серо, и не вниз, потому что тогда бы он не захотел умирать.

В последнее время у него на душе было так неприглядно и гадко, что всё время хотелось встряхнуть головой, как после долгого сна, когда перед глазами плывёт. Совесть маленькими когтями впивалась ему в сердце. Совестно было умирать, нехорошо, мерзко было жить. Будто стоишь посреди болота на бревне, причём знаешь, что бревно тонет и что ты сам его топишь. Он сейчас вовсе не хотел думать о тысячу раз передуманном или рисоваться перед самим собой, играя несчастьем. Из всех чувств живее всего было любопытство, плававшее по горло в общей грязи его жизни. То был интерес к смерти – кто она, что она, что там на грани и за гранью и что вообще люди беспокоятся об этом.

На уровне глаз проходила бурая железная балка. Самоубийца принялся рассматривать её. Балка уходила далеко в воздух, прорывала небо и оставляла в нём жирную дыру. Виден был только один её конец. Неожиданно на затуманенном конце балки появилось существо, сходное видом с человеком, но вообще больше похожее на птицу. Самоубийцу прошиб холодный пот страха, а на душе будто разлилось горячее масло. Это видение даже нельзя было толком описать. Всё, что он видел, были глаза. Человеческие, большие красивые и очень выразительные глаза. Они ловили все мысли и чувства, собирали их в себе и заставляли думать о том, что хотело это создание.

Не помня кто он и зачем он, самоубийца сидел на краю подоконника и смотрел в эти поразительные глаза. Он видел в них глубину горя и отчаяния, боли и ненависти. Это была чёрная дыра, которая собирала в себе беды всех и всего, и его, самоубийцы, горе, маленькой чёрной птицей влетело туда и растворилось. Другая бездна, ещё страшнее, была наполнена горем будущим, ещё не совершившимся. Третья бездна показала ему то, куда он так стремился. И даже не показала, а лишь приоткрыла уголок чёрного покрывала, но и того, что открылось, хватило, чтобы ужаснуться. Это было что-то ярко-красное и бесконечное. Очнувшись, самоубийца увидел те же глаза. В них светилась жестокая ирония, будто существо ставило эти пропасти и горе самоубийцы на разные чаши весов.

Глаза поманили его за собой, потянув по проходу третьей бездны в липкую тьму. Самоубийца силился оторвать взгляд от этих глаз, но не мог. Он старался схватиться за что-нибудь, но вокруг была только тугая пустота. Вдруг он нащупал рукой ту самую балку, зацепился за неё и стал медленно пробираться назад. Он не знал, что останавливало его, кажется, свет бил в спину, а впереди – всё те же глаза, зовущие, умные, страшные.

Человек очнулся на пыльном подоконнике после долгого обморока. Никакой балки перед ним не было. В голове мелькали всё те же глаза, уже не имея над ним власти. Нюхая нашатырный спирт из чьих-то рук, он пытался вспомнить третью пропасть, но не мог. Постепенно из памяти стёрлась и первая, а от второй осталась какая-то навязчивая мысль, что всё это теперь на его совести и что ему нельзя, просто нельзя сейчас умирать.

Третья пропасть ждала его много лет, ждала, пока он отводил на земле чужое горе, ждала, пока он мог и хотел жить. А когда дождалась, то была уже другой, совсем другой, но какой – этого так никто и не узнал.