Я вхожу в комнату, и ты плюешь в меня.

Все правильно, я вернулся слишком поздно, от меня пахнет виски и сигарами, полы плаща не то чтобы развеваются, просто пуговицы кончаются на уровне пояса, а ветер сильный. И место, откуда я вернулся, отдает вопиющим цинизмом людей со скукой Байрона или Онегина, все притворились, что им нечего терять, конечно, такое отношение заслуживает ответного плевка.

И снег, отражающий уличные фонари, скрипел под ногами лишь до двери и после двери, а между была дубовая мебель, мягкие кресла, бар у стены, люди со стаканами в креслах, за журнальными столиками, просто у окна. Шляпу я снял в прихожей; приветствовать присутствующих приходилось словами или учтивым кивком головы. Я начал с Тальберга: он смотрел на пургу, что снаружи, сквозь шторы и первым заметил мое появление. Он поднял стакан, сочетав его с многозначительным взглядом, будто бы собирался пить в мою честь и одновременно приглашая войти; я кивнул в ответ и обратился к стойке в углу, чтобы поставить туда трость, а потом приветствовал остальных, назвав их по имени. Собрание еще не началось, и развогоры велись без напряжения, хотя жребий шел, и скорее всего убийца, случайно выбранный на прошлом заседании, уже знал свою жертву, если только он был среди присутствующих.

Конечно же, я вел себя как свинья, я сразу же налил себе виски с содовой и не отказался от сигары, предложенной мне Джонсом.

Джонс спросил, справился ли я со своими проблемами на службе, я ответил, что не хотел бы об этом говорить, но, к примеру, последний роман Терезии Моры меня чрезвычайно заинтересовал, в основном изяществом конструкций, вероятно, так сложилось из-за немецкой литературно-философской традиции, но читать бытовой сюжет, написанный языком, близким к Гегелю, - совершенно восхитительное ощущение, но не успел я закончить свою мысль, как собрание началось.

Вошел Магистр и сообщил, Стеттону более не придется приходить на собрания клуба; мы поаплодировали и выпили за упокой души, - таков порядок, к тому же покой Стеттона вполне заслужен. Человек он был неприятный, полковник в отставке, понял, что занимается не своим делом, впервые побывав в бою, но ни на что другое этот человек к своим сорока пяти годам уже не был годен, и решил не отравлять более своим присутствием жизнь людей, с которыми его сталкивала судьба. Примерно то же было в речи Магистра.

Я знаю, ты презираешь меня. Такой камень лежит на душе каждого из нас, мы осознали, что для нас лучше вино и сигары, неторопливые плавные жесты и патетические речи, это лучше, чем сидеть посреди какого-нибудь (но всегда определенного) двора и отчаянно надеяться, что сквозь ночную черноту окон на тебя кто-то смотрит, надеятся до дрожи и вместе с тем понимать, что никому до тебя нет никакого дела, что все заканчивают ужинать, или уже пошли спать, или заканчивают письмо другу детства, чтобы отправить его завтра утром по пути на работу. Надежда - дешевая проститутка, приют нищих и убогих. Да. Поэтому я был там, скрывал за вежливыми манерами твое презрение, и каждый из нас, кроме, возможно, Магистра, скрывал еще чье-то.

А дискуссия в этот вечер была вокруг ядов. Тальберг сказал, что не стоит использовать сильные кислоты, потому что агония в этом случае сопровождается рвотой, а Джонс возражал и был в чем-то прав, ведь все трупы в конце концов имеют весьма неприглядный вид. Магистр не курил, вместо этого он тасовал неполную колоду карт, иногда отпивая из своего бокала. В конце встречи он ее раздал, мне попался трефовый валет, но это было неважно, важно было то, что моя карта - это не пиковый туз, и мне никого не придется убивать.

Мы попрощались и разошлись, все выщвали такси, а я пошел пешком, так как живу недалеко от клуба. Было морозно, снег скрипел под ногами, по пути я смотрел на окна, до меня вновь домогалась дешевая проститутка надежда. Это все оправдания, теперь я стою здесь, получив смачный плевок в свое лицо, и ни шляпа, ни трость, ни смокинг не опеспечат защиты мне от этого плевка. С беспомощным видом и пустотой внутри я без единой оформившейся мысли в голове смотрю на твой синюшный высунутый язык, выпученные глаза, откинутую в сторону табуретку и на люстру, испытывающую значительное напряжение из-за веревки, которая скрепляет ее и тебя.