Это вполне нормально, что свое появление здесь я представляю не иначе как вывалиться из какой-нибудь дыры.

Вот идете вы в напряженный – каждая минута дорога – обеденный перерыв, не ускоряя, впрочем, шага, с выверенной ежедневными упражнениями скоростью, вы и ходить-то с другой скоростью в этот час не умеете, что бы там не пыталась возразить случившаяся с вами спутница. Вы идете и не замечаете ничего вокруг: ни времени года, ни витрин, ни руки тетки-спамера, что ежедневно пытается всучить прохожим рекламу маникюрного салона (вот сегодня скользко, роем глупых пчел вам врезаются в лицо снежинки, рука ее без варежки – красная, распухла от холода, тетка третий день ходит в костюме дедамороза, по случаю декабрьской гонки, но взгляд ваш замылен, и она перед вами все в той же идиотской шапке, вместе с которой вы заметили ее еще в начале апреля.) Тетка сует рекламку в руки вашей спутнице, та комкает глянцевый лист, не читая. Стоит ли говорить, что и этого движения вы не заметите, как не заметите меня, вываливающуюся из портала, открывшегося где-то на уровне вашей груди?

Не заметите, а мне от столкновения этого передастся ваша скорость, выражение лица, скользнувшая мысль о том, что теткина рука со вздутыми красными жилами – порождение нечеловеческое; передастся мне даже тяжесть вашей спутницы где-то у левого локтя.

Так, измученная с первых минут своего появления, невольная ваша крестница, я продолжу движение вверх по проспекту, а в противоположном направлении будете удаляться вы.

Проспект накинется на меня витринами, будет сжиматься, как склерозированная вена, тысячи снежинок будут бить меня по щекам, ссыпаться за воротник, улица вздыбится под ногами, пойдет волной, я заверчусь волчком от страха – такой страшный, страшный этот ваш город, серый, бешеный, но тут вы опять попадетесь мне на пути, словно движение ваше происходит по законам никому неизвестной орбиты, и с вами будет тот же шаг, та же спутница, то же выражение лица. Дыхание мое успокоится, дорога под ногами перестанет отплясывать, витрины отодвинутся от меня с неприязнью, позволят идти, дышать. Я пойду по городу, совершенно равнодушна.

Вскоре, как и положено, на город свалится вечер. Заметят это, впрочем, только витрины, да рыжие уличные фонари, да еще какие-то лампочки, развешанные между ними. Лампочки силятся создать гирлянду, призваны быть разноцветными, но если заставить меня остановиться и перечислить их цвета, я не сумею. Для этого мне нужно будет, как минимум, поднять глаза - всё, что я успеваю заметить – разность цвета, которой они пытаются как бы отстраниться друг от друга; но и это знание оставляет меня равнодушной. Город готовится к празднику, но ни единым мускулом лицо его не предъявляет мне радости.

Ты суетлив, я спокойна, твои витрины участливо подсовывают мне под нос цифры распродаж, украшают себя, как престарелые модницы, мишурой, подмигивают, рвутся мне навстречу, я иду строго по фарватеру улицы, не приближаясь и не отдаляясь относительно обоих ее берегов, прохожие, как мелкие суденышки, снуют туда-сюда по всей ширине проспекта. Магазины тянут ко мне двери, выдыхают мне в лицо теплый концентрированный пар, вздыхают, скрывшись за моей спиной. Я иду, поддавшись заданному ускорению, словно по каким-то неотложным, но и не спешным делам, вот только у меня нет никаких дел, а вы, вы, в тот момент снова попадетесь мне на пути, и идете уже с другой скоростью, и на плече у вас повисла лаконичная сумка, и внезапно меня поразит множество знаний, которые словно через usb-порт мгновенно вольются мне в голову. И вот я уже знаю ваше имя и номер телефона, мысли вашей обеденной спутницы, даже то, куда вы направляетесь; шаг ваш изменился, но лицо остается неизменным. Я знаю, что где-то в глубине электронных мозгов вашего ноута (а в сумке лежит именно ноутбук – какой-то суперсовременный и почти невесомый), есть программка – изобретение заграничного гуру от таймменеджмента, в которую вы дисциплинированно внесли планы на вечер, на неделю, на несколько месяцев жизни. Мне дается и знание о том, что сегодня вы планировали купить подарок той самой спутнице, тяжело повисшей на левом локте, это намерение прочно сидит если не в вашей голове, так в чреве н/б.

Мы расходимся, я ежусь от накатившей вдруг ненависти к гуру, глянцевой его улыбке, и не могу сказать с уверенностью, что неприязнь эта – нечто приобретенное. Повожу плечами, словно сбрасывая снег, ремешок вашей сумки, город; меняю шаг.

Декабрь теперь на излете, город натягивается, становится ровной струной, даже, кажется, звенит, прохожие передвигаются по нему гуськом, мелкими шажками, утыкаясь в спины друг друга. Они не видят струны, но инстинктивно боятся соскользнуть с нее. Они не подозревают так же, что хранят свою траекторию прочно, словно костяшки на счетах, а значит, соскользнуть нет никакой возможности. Я иду тоже, я впервые смотрю по сторонам.

Останавливаюсь у витрины сувенирного магазина. Она кричит, она переливается огнями, она шепчет, выгибается в моем направлении. В преддверии праздника магазин, кажется, забит от пола и до потолка елочными шарами, игрушками, коробками для подарков, елочками, в витрину вжались какие-то конвертики, мишки-тедди, блестки, бантики, карнавальные маски. Предметы в этом застеколье всё прибывают, глаза мои расширятся, и я успею еще увидеть, как тысячами осколков взорвется витрина, как неудержимой лавиной хлынет на меня душная игрушечно-праздничная масса, услышу, как в звон стекла вмешаются какие-то колокольцы и какофония звуков выльется в что-то среднее между джинглбэлс и школьным звонком.

И вот, закрыв уже лицо руками, я стою, и не дышу вовсе, и если это гибель, а только о том я и могла подумать – что всё так и закончится, что я погребена заживо под лавиной праздника, если это гибель мне, то только такой она и может быть. Мне страшно, страшно, но колокольцы стихают, вот я уже не чувствую тяжести, в мою кожу не впиваются больше осколки, и я убираю руки от лица. И понимаю, что стою уже по другую сторону от витрины, а та целёхонька, магазин пуст, и только по полу разбросаны какие-то фантики и конфетти.

И я убираю руки от лица, и оказываюсь в зале с высокими потолками, в нем - я, голые стены, гулкое эхо моих шагов, и ничего кроме.

И я отнимаю руки от лица, и оказываюсь в зале с высокими потолками – все стены его – погибающий город, многоликий, глядящий в меня темными бархатными глазами графини Самойловой. Множество лиц – и одно лицо; девочка, женщина, старуха-нищенка, прекрасная девушка, в глазах их страх, они глядят на меня и не видят меня. И город гибнет, и я чувствую серное душное дыхание Везувия, а с неба валятся пористые камни, легкие

И я отнимаю руки от лица и оказываюсь перед витриной сувенирного магазина, витрина целехонька, переливается, страх уходит глубоко, скрывается как дождевая вода в ливневой канализации, и я иду, и прохожие идут, и город натянут, город звенит, но это уже не одна струна, он звенит многоголосьем, и люди движутся свободно и замысловато, словно пальцы, и город звучит как ранняя трехструнная скрипка, а мне только и остается, что уворачиваться от движений смычка, который не видят остальные. И вот я смотрю уже не по сторонам, а в лица людей, и все они – одно только лицо, ваше лицо. Мужчины и женщины всех возрастов хмурят лоб, движутся в вашем темпе, собранно, деловито, кажется, их не заботит праздничная суета, они равнодушны, а я силюсь различить среди них лицо вашей спутницы, или, хотя бы обветренное лицо женщины, что сунет мне в руки бесполезную рекламку, я бегу, я наталкиваюсь на прохожих, ломаю мелодию города, но только ваши лица встречаются мне на пути. Мне хочется найти зеркало, но это последняя ниточка, удерживающая меня в рассудке, и я не решаюсь, и сам город смотрит мне в лицо вашими лицами.

Перед ногами моими разверзается пропасть и я шагаю в нее, чтобы вывалиться из этой дыры, чтобы пролететь всю землю насквозь, чтобы со мной случился другой город, чтобы

Перед ногами моими развер

Я не могу упасть, и тогда начинаю буром вворачиваться в землю, я закрываю глаза и знаю уже, что когда открою их

Я закрываю глаза и вижу ваше лицо, и лицо вашей случайной спутницы, и бокалы шампанского у вас в руках, и губы ваши шевелятся, и пузырьки в шампанском поднимаются с самого дна. Вы говорите то, что давно уже внесено в программку, созданную гуру от таймменеджмента, спутница ваша слушает, и торжественное ее лицо соответствует ситуации, и вам вдруг хочется сократить речь, скомкать, бросить бокалы, развернуться, выйти из комнаты, но я знаю, вы знаете, даже ваша случайная спутница знает, что этого вы себе не позволите.

Мне скучно смотреть дальше, скучно, я открываю глаза, но вы не исчезаете. По лицу вашей случайной спутницы проходит дрожь, она отпивает, ставит бокал на столик, и говорит, и слов я не слышу. Она разворачивается, ищет, что накинуть поверх вечернего наряда, чтобы оставить вас, но вы выходите раньше, снежинки упрямым роем бросаются вам в лицо, звенят колокольцы, ни вы, ни она, ни я – ничего не понимаем.

И я перестаю вворачиваться в землю, я бегу, и прохожие не пугают меня, и лица их – молодые, старые, и покрытые налетом легкой грусти, и полные надежд – и какие угодно – лучшее, что могло случиться с ними, с городом, со мной. Но я тороплюсь, я спешу, я предчувствую. И я сталкиваюсь с вами, и что-то падает у вас из рук, и слова извинения, которые мы произносим одновременно – первые слова, которые слышу я, слышите вы, слышит город.