ГЛАВА 2.

...А ЭТО И ЕСТЬ ФЕЯ, НАСЫЛАЮЩАЯ НА ДЕВУШЕК КРИТИЧЕСКИЕ ДНИ!...

И так всегда...--

...подумала Лилит, разглядывая одну из спутниц, шедших вровень с ней по этому бесконечному, уже более часа никуда не сворачивавшему коридору.

Это была красивая женщина, в длинном строгом платье, едва уловимо, – незаметно, но подчёркнуто,– сковывавшем при ходьбе каждое её движение; десятки браслетов, чёток, колье, фенечек из крупного бисера, украшавших её шею и оголённые руки, – зрительно, даже с первого взгляда,– состояли из правильных математических чисел, из прогрессий и пропорций, делились на семь, на четырнадцать, на двадцать восемь, на двенадцать, на триста шестьдесят пять; некоторые из бусинок отражали тонкий лунный серп, другие же – почти полную луну или совсем полную, а некоторые были рубинами, похожими на алые капли крови. Голову её украшал тяжёлый венок из столь же красноречиво ярких цветов, а одна рука держала, иногда пряча в карман, иногда снова зачем-то доставая оттуда, глянцевый, пёстро исчёрканный календарь.

– Ну что я здесь делаю? – с досадой, с почти безысходной усталостью в глазах, размышляла Лилит, – и почему я? Например, я, а не Блонди? Как раз для неё персонажи... -– целый заповедник, так, чтобы не сказать, террариум, персонажей для ее, Блонди, рассказок... Но мне-то за что такое счастье? А?..

Безмолвная дева, шедшая рядом по другую руку, видимо, была хранительницей всех в мире Соляриев, всех в мире Студий Загара и всех, вместе взятых, Ультрафиолетовых Ламп, какие только существовали на свете. Верх её очень широкополой шляпы был чёрным, без единого блика, как угольный порошок, и казалось, что в воздухе над шляпой даже висит, перемещаясь, небольшой столб угольно-чёрной тьмы, как висел бы в тумане столб света от вертикально бьющего в небо прожектора.

Дно её шляпы, напротив же, ослепительно светилось. Светилось дно, светилась подкладка, светились связующие линии и швы, светились, похоже, сами корни волос, а расходящиеся в стороны из-под шляпы, волосы выглядели раскалённо-белыми и окружёнными в пылающем воздухе неподвижной ядовито-сиреневатой каймой. Видимо, даже недолгий разговор лицом к лицу с такой молчаливо-пылкой особой, а уж, тем более, короткий танец с ней в паре, что, наверное, было бы весьма заманчиво, сделал бы вас за это время смуглым, как тропического аборигена. Лилит ясно представляла себе, что, прежде, чем окончится коридор, одна половина её, – Лилит, – лица, по цвету – уже будет значительно отличаться от другой...

ЕСЛИ ВАМ ОШПАРИЛИ ОДНУ ЩЕКУ УЛЬТРАФИОЛЕТОВОЙ ЛАМПОЙ, НЕ ЗАБУДЬТЕ НА ОБРАТНОМ ПУТИ ПОДСТАВИТЬ ЕЙ ВТОРУЮ, – ХОТЯ БЫ ДЛЯ ПОДДЕРЖАНИЯ СИММЕТРИИ...

Впрочем, весьма ностальгические воспоминания о лампах и об ожогах от ламп ожидают нас дальше, по крайней мере, по окончании коридора.

Эта глава грозит быть относительно долгой и почти не смешной.

Честно, говоря, поначалу, я, cotangensen, вообще предполагал создавать свои, так сказать, послесловия только на нечётные главы текста оригинала, – и работы вдвое меньше, и, чем заменить столь серьёзное, общение главного героя с фундаментально и разносторонне подкованной цитатами, дюжиной новозаветных персонажей, – в своей версии, – я тоже не совсем представлял...

Самым логичным было бы отправить мою героиню предновогодней ночью в лес на поиски подснежников, привести к костру с напевающими " гори-гори ясно " Фаддеем, Фомой, Иаковом и другими их единомышленниками, поставив и без того усталую и замёрзшую девушку в неловкое положение человека, глобально ошибшегося поляной, костром, тусовкой, временем и реальностью....

Но подобная параллель вовсе не показалась мне чем-либо гротескным. Для меня, человека с математическим образованием и почти материалиста, цифра двенадцать в обоих, – разного уровня, – легендах, лишь одинаковый слепок с оперировавшей не десятками, а дюжинами, древневавилонской математики; апостолов, – это было привычным занятием, – рисовали на циферблатах часов, на календарных кругах, в их честь, десяток или больше раз собирались переименовывать зодиакальные созвездия...

Все девять античных муз, даже, разбавленных парой-тройкой современных ( кино? интернета? трёхмерной графики?... ) тоже мало подходили на эту роль: три из них отражали далёкий от современного расклад жанров в поэзии, а одна, судя по всему, была и вовсе, научной грымзой, творческую тусовку, и впрямь, основательно перепутавшей... У меня начало получаться нечто среднее...– то, что и начало получаться. Судить не мне.

клоуз иор айз гив ми йо хенд

ду ю фил май харт биитинг

ду ю андерстенд ду ю фил тзы сэйм

эм ай онли дриминг

лав из бёрнинг лайк этёрнал флейм......--

... размышляла Лилит на английском языке вслед третьей из спутниц, напевавшей этот самый куплет; с самого начала она успела отрекомендоваться, как Фея Вечного Пламени; она выглядела значительно младше и беззаботнее остальных, на ней была бумажная, одноразовая – из магазина одноразовых вещей – юбка, такая же одноразовая блузка, а в руке – одноразовый стаканчик. К блузке её, вдобавок, был пришпилен огромный рукописный бэджик с текстом, гласившим: СПИЧКИ ДЕТЯМ – НЕ ИГРУШКА! Ещё в самом начале коридора она, действительно, достала из кармана коробОк спичек, подожгла одну из них, спрятав коробок глубоко в карман. Шёл второй час совместного передвижения по коридору, но спичка в её руке не была сгоревшей даже на четверть, даже на одну восьмую; она была по-прежнему только что подожжённой.

ОТ СЛОВА "ВЕЧНОСТЬ"

ДРОЖЖИТ КОНЕЧНОСТЬ..

... ясно припомнилось Лилит когда-то переведённое для неё Котангенсеном с норвежского, конечно же, – древнее двустишие.

– Дрожжит, ещё как дрожжит... – подтвердила Фея Вечного Пламени, мгновенно прочитав её мысль, – даже у меня, то и дело, дрожжит, а уж, --как дрожжит у тебя, --я могу себе только представить. Когда мы придём в зал ( только здесь, эта, почему-то, самая разговорчивая из фей, впервые упомянула конечную, – конечную ли? – цель их шествия...), у тебя будет возможность убедиться: в зале не идут часы, не хотят запускаться маятники или таймеры... Вечностью, оказывается, можно делиться. По чуть-чуть: чтобы другие не видели. Я протащила туда свой МР3-плейер: он, на удивление, работает; и даже высвечивает хронометраж песен. Когда мы войдём, я включу ETERNAL FLAME; она длится ровно четыре минуты, – три минуты и пятьдесят пять секунд, – но секунды не в счёт; мы даже не будем танцевать, а просто постоим, сплетя руки и слушая музыку. Твоё тело станет моложе на... четыре минуты; не сейчас, а когда-нибудь ты ещё оценишь этот подарок... Да. И кстати. Должна тебя обрадовать...( почему-то она сказала "обрадовать"? ) Все девять Старых Муз, – они сами себя так обзывают, – наверняка тоже будут в полном сборе; они все живы и здоровы, выглядят лучше, чем выглядели при тогдашнем макияже, вот только волосы... у многих с тех времён --сильно выцвели. Они стали белыми, как бумага; одни сочли, что это даже очень стильно и отличает от других, остальные, – остальные, всё же, предпочитают краситься...

Лилит резко, как пробуждаясь от полусна, повернула голову в сторону собеседницы. Теперь это было явью и не могло померещиться; не могло быть даже совпадением... Та Женщина, о которой она думала всю эту унылую, почти безмолвную, без дверей и без поворотов, дорогу, Женщина с Белоснежными волосами, обязательно должна быть там. В зале. Среди остальных. Будет страшно; будет несправедливо; будет нечестно, фальшиво, уродливо,будет чудовищно... – если её там не окажется. Так ошибаются лесной поляной, костром, тусовкой, праздником, – ошибаются дверью, как профессор Плейшнер, – ошибаются раз и навсегда в жизни.

Ещё в самом начале пути, разглядывая раскалённо-белые нити волос на заклинательнице Ультрафиолетовых Ламп, она ощутила смутное Напоминание, вселявшее надежду, но тогда ещё не решилась отдать себе в этом отчёт, а вернее, попросту, не позволила дать ход этой последней, этой волнующей, спасительной ниточке в своих путавшихся мыслях...

Там, в полутемноте зала её поиск начнётся с приступа лёгкого шока. В первом ряду составленных пологим амфитеатром, кресел, на высоте одной из спинок в воздухе будет висеть половина, а вернее даже треть, – верхняя треть, одетой в блузку и жакет, женской фигуры: только грудная клетка, руки, плечи, шея и, далее, голова; только перечисленные части тела и ничего боле! – однако движения её будут полны жизни, а лицо улыбающимся. Это окажется всего лишь Хранительница и даже Заступница Всех Телеведущих, милая и непосредственная, как Чеширский Кот, исчезающая в одном месте зала, чтобы неизменно сияя и улыбаясь, материализоваться в другом.

На всякий случай, чисто по аналогии, Лилит попытается представить себе, как должна выглядеть Муза Кинематографа, подозревая, что это должна быть очень важная и узнаваемая персона. Ей укажут на малоприметную, богемного вида, девицу, с присобранными в короткую косичку волосами и в крахмальной, белоснежной ( опять этот цвет! ) футболке. На девственно-плоский живот футболки будет спроецирован яркий четырехугольный, с чуть скруглёнными углами, луч света. Он будет направлен в одно и то же место, как бы ни вставала, ни поворачивалась, ни перемещалась по залу обладательница футболки; иногда в нём будут пробегать изорванные рамки, крестики, осколки иностранных титров, один раз в луче промчится и, мелко крошась, исчезнет в пространстве, чёрно-белый поезд братьев Люмьер; на какой-то миг эта, видимо, живая и непосредственная, но слишком погруженная в самосозерцание, – в созерцание этого собственного луча, – Муза, будет протискиваться к выходу, пройдя совсем рядом, почти соприкоснувшись в дверях с Лилит, и та ощутит до боли знакомый, понятный, видимо ей, – Лилит, – одной, запах прогретого раскалённым лучом света, женского тела и крахмально-белой ткани.

ПЕРВЫЕ ПЯТЬ МИНУТ СЕАНСА ПАЦИЕНТ ЧУВСТВУЕТ ПРИЯТНОЕ ТЕПЛО И ПОКАЛЫВАНИЕ,... НО ЭТО ТОЛЬКО ПЕРВЫЕ ПЯТЬ МИНУТ!...( из рекламного проспекта )

В девять лет она увлеклась Игрой в Пытки.

Новенькая одноклассница, Ирина, оказалась близкой соседкой по подъезду; у неё дома были важные, ездившие за границу и из-за границы, родители, младший брат, впрочем, младший всего на один класс, Виктор, мечтавший, когда он вырастет, стать отважным советским разведчиком, и загадочная двоюродная сестра Аня, на полтора или два года старше остальных, почему-то жившая в их квартире, занимая отдельную комнату.

С началом сумерек, в самой большой из комнат задёргивались шторы, на дальней стене развешивался белый экран, а в центре стола зажигался огромный, стоявший на помосте, слайдоскоп; посредством которого важные родители демонстрировали четырём парам глаз собравшихся юных зрителей, запечатлённые красОты посещавшихся ими, – родителями, – стран и городов; а, когда красОты заканчивались, – из огромной коробки учебных слайдов, докупавшихся в магазине, – извлекались и шли в ход картины великих художников; планеты, кометы, галактики, волшебные коралловые рыбы, морские ежи и анемоны...

Родители уходили, и духовное, – с волнением, – перетекало в чувственное: слайдоскоп превращался в орудие пыток...

Достаточно было, приподняв край футболки, закатив рукав рубашки или платья, прижаться телом к чуть горячему объективу светившегося слайдоскопа, чтобы первых несколько минут твоя кожа ощущала приятное тепло, похожее на знакомое тепло от полуденного пляжного солнца; можно было разговаривть и смеяться, передавать вслух свои ощущения, в то самое время, как быстро и резко, почти неожиданно к твоей коже подступала острая боль, это были всего несколько мгновений, похожих на медленный укус пчелы или на процарапывание кожи булавкой, на смазывание ранок одеколоном; их, эти минуты, нужно было, зажмурившись, перетерпеть – и боль проходила: снова было приятное тепло, в светящемся кружкЕ проступал пот, можно было снова разговаривать и смеяться, ведь другие, наверняка, думали, что тебе всё ещё больно; именно эти минуты и были самыми предательскими: час спустя на теле образовывался почти ровный красный круг, который дома следовало старательно прятать от посторонних расспросов, и расползался компактный, но весьма болезненный ожог.

Нехитрый жребий решал, кто в этот вечер будет нашей разведкой, а кто – гестапо. Когда разведчик оказывался разоблачённым и припёртым к стенке, – начинались пытки... Пара пасьянсных колод карт, помеченных едва заметными закорючками, и размешанных, как две кучки экзаменационных билетов, определяла, какой частью тела и на сколько минут должен будет прижаться к объективу слайдоскопа истязаемый. Воспитывавшийся в истинно рыцарских традициях, и вычитавший, что во времена дуэлей, одного из дуэлянтов вполне мог, по закону, заменить собой какой-нибудь другой человек, Виктор перенёс это правило на пытки, и благородно предлагал себя в жертву в случае слишком немилосердного, на его взгляд, приговора кому-либо из женской половины.

В конечном счёте, это он, Виктор, тогда спас от самой страшной, – двадцатиминутной, – расправы, одну её, Лилит, ступню и правую грудь...

Автор, в смысле, cotangensen, предвидит уже подступившую бурю...

Всё так прекрасно начиналось, -– с запаха луча света на кристалльно-белой футболке у неосторожно промелькнувшей в дверях юной Музы; а теперь...

Шесть или восемь, полагаю, в одном только Киеве, поэтесс, когда-либо прозывавшихся Лилит, в один голос, укажут на полную антидокументальность описанной сцены, и будут абсолютно правы: эта сцена вопиюща, опасна для здоровья, а главное, – полностью антидокументальна. Литклубу следует даже учредить денежную премию девушке, которая, явившись и раздевшись смогла бы предъявить на своём теле хоть один детский след от ожога злополучным слайдоскопом.

Это будет премией за вымысел...

...Клиника, чистой воды клиника, хорошо ещё, если хотя бы не психбольница, – размышляла, тем временем Лилит, – понастроили катакомб, целители хреновы!...

Если в коридорах не пахнет вымытым с хлоркой, кафелем или отваренными в дезинфицирующем растворе, халатами, – это ещё ни о чём не говорит. Зачем-то, ещё в самом начале пути, на ноги должны были повязать эти больничные, белоснежной ткани, бахиллы. А теперь, ещё этот слепящий ультрафиолетовый свет.

И эта, четвёртая. В халате...

( СТРИПТИЗОЛ. ТАБЛЕТКИ ДЛЯ РАЗДЕВАНИЯ...--будет написано на нескольких картонных упаковках; Лилит не удивит, не рассмешит, не испугает эта надпись.Её глаза и мысли в те минуты будут заняты чем-то, совершенно другим...

Зал, и впрямь, будет напоминать конференц-зал в большой клинике; стол в центре окажется, к счастью, не хирургическим, а, скорей, рентгеновским. Хорошо ли вам знакомы эти вечные, металлические, свинцовые, – холод и тяжесть рентгеновских столов? – в них всегда есть что-то средневековое, крестообразное; с глухим, низким и твёрдым ложем для головы и леденящим холодом для талии; с бесприютной, обманчивой свободой распластанных рук и ног ).

Да.

Самой мрачной из спутниц Лилит, была, несомненно, четвёртая, выглядевшая заметно старше остальных и державшаяся подчёркнуто позади, как неотступный и неумолимый конвой. Она присоединилась к шествию позже остальных; Лилит старалась как можно реже оглядываться в её сторону, но, поневоле, её тоже пришлсь внимательно изучить.

На этой женщине действительно был белый халат, – даже не халат, – накидка; красивые, подчёркнуто сильные, руки стискивали в пальцах – одна ножницы, другая скальпель, симметрично прижатые к груди и глядящие вверх своими блестящими остриями, что придавало всей её фигуре сходство с карточным королём, картинно воздевавшим к небу свои остроконечные атрибуты бубновой, пиковой, червонной или трефовой власти.

Главврач...главврач с уклоном в эвтаназию... – подумала Лилит, – в очередной раз обернувшись, и, забыв в этот момент, что Фея Вечного Пламени легко читает её мысли.

– Бери ещё круче!... – почти мгновенно отозвалась та, – но с эвтаназией ты почти угадала... Хранительница Железной Логики... Что и говорить: звучит гордо. Берегись: пока мы все молчим, она формулирует в уме всю ту тысячу вопросов, которые готовится тебе задать...

– В конце концов, у меня мало времени, – пожала плечами Лилит, когда они все уже вступили под полутёмные своды зала, – глядя на свой болтавшийся в руке, пакет с какими-то учебниками и тетрадями, – у меня его просто нет.

– Здесь ни у кого нет времени, – отозвалась Хранительница Железной Логики, – в том смысле, что здесь его вообще нет...

– Даже для меня... – Фея Критических Дней обернулась. Тяжёлые розы и маки на её венке теперь были выгоревшими, потерявшими цвет, лунные серпы, полные луны и капли крови в её чётках и бусах теперь выглядели закатившимися, полустёртыми, как цифры в электронных часах, из которых внезапно, вытащили батарейку...

Ей поднесут высокий и холодный стакан воды. Дева, с мальчиковой стрижкой и на роликовых коньках, которую окликнут, назвав Властелином Колёс, будет медленно и по одной, освобождать таблетки стриптизола от их упаковки, аккуратно пересчитывая и складывая на фарфоровое блюдце. Она, – Лилит, – запьёт первых две, ощутив, как бахиллы, сами собой расшнуровываются, и постепенно сами скатываются с её ног...

И только в этот момент произойдёт чудо.

Из полутемноты, с самого последнего, верхнего, ряда амфитеатра на неё будет глядеть знакомое, волшебное и долгожданное, окружённое белоснежными, – белоснежными даже в полутьме, – локонами волос, лицо.

Решив, что именно такими и бывают сладкие сны, Лилит быстро зажмурит глаза, машинально соберёт в пригоршню оставшиеся таблетки и запьёт их одним залпом, ставя куда-то на пол, к ногам, опустевший стакан.

продолжение следует.