Литературный Клуб, Читать: «Вспомнишь ли ты меня...»

«О, женщина! Кто же тебя лепил из этой гадко крошащейся на ладонях, липнущей к пальцам, пугающе нежной глины, кто подвязывал ее связки на все то, что она способна сказать (вопреки всем законом существования нашего мира – он и сам, как женщина, родился из взорванной звезды. Непознанный…)…

Мужчину уже знают. В нем хороша его стоическая, непревзойденная правда. В женщине такой правды нет.

Из чего же сделаны женщины… фигура, которая неизбежно похожа на музыкальный инструмент, будь то безупречно-отточенная скрипка или пухленькая мандолина. И гладкость, которая иногда превращается в гадкую скользкость, и черное кокетство, притягательное и бессмысленное, траурный тюльпан (не тронь…)… и эта почти мистическая жестокость, которая в считанные минуты превращается в самую изысканную - (но) самую неприхотливую нежность! Не затем ли тот «кто-то» тебя слепил, чтобы ты была такой, какая ты есть, о, женщина.»

Безусловно, он не был моим ключом к жизни, о которой я мечтала. Но в мои милые шестнадцать именно он стоял, поперечный и перечащий, зазубренной недвижной шестеренкой в моем молоденьком лебедином горлышке. У него было редкое эпическое имя, Артур. Он был джазмен, семьянин до кончиков фактурно высеребренных жизнестойкостью волос… и просто славный малый, чьи советы деликатно и ненавязчиво вращали мой кукольный мозг. Картина следующая: мечтательная амбициозная девочка, мечтающая дарить добро и свет, и Учитель от Бога, рожденный и живущий, дабы наставлять юных нахалок на путь истинный. Артура я любила без памяти, его уроки, его советы… наши отношения учителя и ученицы были прямо-таки кисельно-нежной идиллией, пока вдруг в конце учебного года он не заговорил о моем образовании. Мол, надо продолжать образование, школы мало, твои великолепные мозги пустуют почти полностью, в них столько еще можно ввести вакцин с информацией… Как же противны были мне сами эти беседы а-ля беседы по развитию речи в детсаде «Кем быть?». Когда гаденький мальчик, с которым заставляют писать в одном туалете (взрослые ведь так не

делают! возмущается моя детская душа…), мямлит картаво: «Пава'ником! Туфыть пава’ы», и сладкая девочка с самой дорогой барби надменно скрипит, проговаривая «Р», презирая «пожарника», что хочет быть «певицей и актрисой»… и вот кошмар повторяется. Дорогой Артур, мой сэнсей без кимоно, наставник без хлесткой линейки, вдруг распинает меня и приступает к пытке. «На кого же ты пойдешь учиться?».

- Где меня научат быть свободным человеком? – спросила я. Уж не могу сказать, что конкретного получила в ответ… а не конкретность меня и не занимает. Мир достаточно классифицирован, разделен на проводочки (какой бы отрезать, чтобы взрыва избежать?..), так что не конкретное почти лишено фактического права на существование. Этот провод обесточен, эта валюта обесценилась.

Разочарования я не испытывала, но с Артуром произошло что-то вроде раздвоение моего понимания его личности… просто-напросто того Артура, с которым у нас была большая учебная любовь, голова отказывалась помещать в один контейнер с тем Артуром, который заводил эти страшные беседы. Психологическая защита – однако. Артур был упорен, а я – непреклонное злое дитя. Ну как тут найдешь священный компромисс, если уж даже ради него я не желала начинать суетные поиски вуза, где все равно ни под каким соусом никто меня не захочет… аксиома же. Но Артур верил в меня в другом контексте, нежели я без упрека верила в себя. И сердце возмущалось: Но Я! Я, мое эго, вовсе не центровавшее вокруг скромной бусинки своего существа этот бренный мир… просто мечтающее… о… свободе...

Глава II.

«Углубляясь в еще более непостижимую котловину, в мое детство, я осознаю, что некоторые вещи, причинявшие мне боль, невероятную боль – сейчас разносятся мной в пух и прах, как придирчивым модным критиком. Каждый лоскутик, каждую пуговку того наряда, в который облачено мое прошлое, я холодно и беспристрастно подвергаю пытливому анализу. Если бы я делала что-то подобное не со своей жизнью, а с чьей-либо еще, это должно быть не менее унизительно и страшно, чем первый поход девочки к гинекологу. Я прощупываю злосчастные внутренности своим воспоминаниям и думаю… Черт возьми, Жизнь ты моя несуразная! Не могу понять, чем же ты так сложна, что я возомнила себя отличной от других.

И вроде бы действительно – история девочки, ничем не примечательная, как у всех, со школой, с первой щенячьей лизней и любовью, не желающей сопроводить на выпускной (о, ужас). НО!! есть, есть оно – это шумное и упрямое «но». Совершенно ни в чем не заключенное, отправленное в свободный полет опровержение всей моей стандартности и обычности. Ну совершенно не знаю, чем именно его объяснить… проще разбирать, долго разбирать по ребрышку всякое произошедшее в ту пору событие, чем подобрать обобщение и сказать: чем я… особенная.»

* * *

…Лучшая подруга моя в тринадцать с хвостиком (этот мой жиденьких хвостик, болтавшийся вечно косо, вылезавший дурацкой сосиской из толстой-толстой резинки) была настолько странной, что даже я ее не могла понять до конца. Странность ее главная была в том, что ей нравилось абсолютно все, что я говорила, делала или планировала. Любой мой случайный истерический выпад – лакмусовая бумажка, проявлявшая в ее глазах меня «уникальной личностью, задыхающейся в рамках системы» (не цитата – но характеризует ее мысли. И это ее манера речи. Мда…). Любая моя наиглупейшая фраза (обыкновенно таковыми являлись мысли вслух) лишний раз доказывала ей, что я фонтанирую творческими изысками и, господи мой боже, являюсь неподдельно гениальной. Меня это смешило бесконечно – я не просто не знала себе применения, я даже творчество оценивать не умела. Насчет последнего моего свойства у нее тоже была целая теория.

- Ты достаточно талантлива, чтобы считать себя равной им и иметь критическое суждение о них! – глаголила моя подруга.

Как-то я сидела за партой, ковыряя мягкое дерево стержнем шариковой ручки. Хоть убейте, не помню, о чем я думала, когда тихо вякнула:

- Я чувствую себя жуком.

Моя подруга, решившая, что у меня полет гениальной фантазии, нуждающийся в подпитке, тут же завела с потаенно-восторженной улыбкой:

- Расскажи!

- Че тут рассказывать? Просто жук. Я НАВОЗНЫЙ ЖУК. Ну, хорошо. Я НЕнавозный жук.

Все это выглядело как тихая истерика, но подруга, конечно же, была в восторге и требовала, чтобы я записывала «подобные мысли». Я подумала в тот момент о толстом ежедневнике, накачанном тупыми рассуждениями вроде «я НАВОЗНЫЙ Жук», и подумала, что если не позволю себе рассмеяться, то у меня что-нибудь порвется внутри, но все обошлось.

Более ранние воспоминания связаны, в числе прочего, с моей тетей. Особенно хорошо помню ее видной девушкой семнадцати лет, казавшейся мне воплощением женской тайны. Она писала стихи, и это стократ усиливало ее обаяние. Еще она пела. У нее было сочное и песочное грудное контральто, от которого было жутковато и сладко. Пела она иногда и мне свои замысловатые экспромты. Странно, когда в гостях у ближайших родственников пятилетняя девочка вместе с кефиром и печеньем перед сном принимает тягучие песни, после которых тревожно спится.

Она склонялась ко мне и шелестела:

Я привидение водной станицы,

Детям ночами шепчу небылицы,

Скользкая гадкая морская змея.

Мне совершенно не было страшно. Только если чуть-чуть – как если смотреть ужастик, где будет хороший конец, и тебе уже очень давно это известно.

В восьмом классе я особенно остро чувствовала, как мой пульс пережимают клещами. Систематически угнетают мои мозги – распластав по линиям в тетради. Засучив рукава, окунают меня в чернила. Я долго была в детском ступоре и не слишком хорошо понимала, что давит на меня так. Сначала мне казалось, что это была просто одна персона – моя физичка; Тетка, похожая на убогую тощую амфибию, улыбающаяся разве что из ехидства, она производила на своих питомцев впечатление похлеще жесткой порнографии или книжки про инквизиторов и ведьм. Но, как я уже сказала, классе в восьмом я поняла, что причина моего дискомфорта (тотального) зарыта поглубже… Школа. Само это сухое сладковатое слово – черствое и приторное слово, мучительно-жаркое греческое словцо, под которым скрывалась душная система. Вот она, какая причина… моего несогласия со всем окружавшим меня. Дисгармония была такой колючей, что раздражение мое пугало меня саму – перспективой превратиться в ненависть, ненависть ко всему миру в частностях и в общем монолите… И это была устрашающая реальная перспектива. Я считала диагноз «ненависть» проклятием… может, потому, что воспитывали меня в вере в бога Социума. Главной заповедью со времен трусов с утятами и предновогодних горчичников для меня было одно: человек неотделим от Мира и Людей.

Помню свои пятнадцать лет, они связаны с первым моим сексуальным опытом и первой любовью, которые друг с другом, по иронии судьбы, даже косвенно связаны не были. О первом рассказывать нечего, скучно это. О втором могу сказать, что это было нежное платоническое чувство к моей однокласснице, с которой я мечтала подружиться с первого дня пребывания в школе. В пятнадцать мое чувство носило уже вполне сформировавшийся характер – совершенно настоящая любовь, с достаточным сексуальным подтекстом, с бесформенной причиной и очень четким ощущением Смысла. Доступ к дружбе с этим восхитительным созданием с рыжими волосами едва ли не до колена, которое фантастически играло на флейте и великолепно ориентировалось в математике, я получила тогда же. Она заболела, а предстояла контрольная работа по новой истории. Так уж вышло, что придти к ней домой и помочь ей переписать и

понять многочисленные конспекты, поручили мне. В действительности это был мой добровольный порыв, лишь подпираемый столпом коллективного пожелания.

Помню, я шла к ней домой, с совершенно не нужной мне бумажкой с адресом, смятой и брошенной в карман. Шла через старый парк. Очень старый. Была холодная поздняя весна, похожая на зеленую осень, как сестра-близняшка. В парке пели скворцы, пели, как в последний раз… совсем все наоборот. Косые серые деревянные заборы со старыми родинками гнильцы нестройно теснили парковые тропинки, когда-то (мыслимо ли…) придуманные для украшения и лишь сейчас по-настоящему одушевляли этот парк. Тенистый парк под грубым, как мешковина, небом, затянутым слоистыми облаками. На этой картине было всего три действующих лица… первым было мутное озеро, промозгло и недоразвито зацветающее у восточного берега. Там сидел второй – седой рыбак, спавший со своими карасями из целлофанового пакета, как мертвый. Третий был на противоположном берегу мутной воды, у него был этюдник, и он рисовал растущие вкруг озера вязы. Пока я проходила этим берегом, молодой художник с крупными кистями рук и крупными кистями в руках опустил и те, и другие в воду, и аккуратно вымывал краску между каждым волосом кисти. Тогда я думала о… расскажу в другой раз…

В сонливом квартале, где сам бог велел болеть, был желтоватый дом, где жили на двух этажах две семьи, и как раз на втором – моя возлюбленная со своими родителями и маленькой сестричкой. Давила на глаза огненная грива, так роскошно раскиданная по постельному белью, и прожилки в ее глазах я с метрового расстояния видела как под микроскопом. Меня смущало, как блестели крылышки носам в ментоловой мази, и весь ее вид, маленькой (обычного роста, тонкая девочка, а я выше аж на голову), в белой детской майке… смущал почти до слез. Я объяснила ей удивительно спокойным и ответственным голосом (актриса??…) все пропущенные ей темы, не плавясь от ее доброго «спасибо», совершенно отключенная, я ушла и долго плакала, идя закоулками парка. Плакала без причины – безнадежность моей любви не грузила так, как просто ощущение привязанности. Неужели каждый должен быть привязан?.. К пескарям, к однокласснице, к картинам?…

Помню, что думала на обратной дороге: больная фантазия, пусть однажды какой-то безумный, привязанный художник, мечтающий написать миф, привяжет мою любимую к древнему вязу… и мысль: вспомнишь ли ты меня, когда поймешь, что такое быть привязанной, и лелеять это, как большой подарок, призванный сделать тебя «стоящей»?

* * *

…и еще много разных вещей из разряда «вспомню – расскажу». Пожалуй, есть тут некоторые расхождения с тем, что привычно, а?..

Глава III.

Итак, мои покупки: расческа, бутылка холодного чая, набор ластиков. С бутылкой я расправилась быстро. С расческой пришлось обращаться аккуратно, потому что предыдущая серьезно пострадала, заблудившись в моем стоге витого русого сена. Терпеть не могу церемониться с вещами. Презираю, глубоко презираю их хрупкость… и Платон, умный мужик, еще рассуждал о каких-то божественных шаблонах.

Даже с вещами, к которым испытываю чувства – это бумага, новые ластики, перочинный ножик и карандаш – я не привыкла работать аккуратно, как то подразумевает профессионализм. Рискну описать, что видел бы человек, наблюдающий мою работу:

«Любой портрет начинает без наметок, рисует даже не начиная с лица. Вопиющее невежество. Карандаш ей использует всего три сорта – Н, В, НВ. В основном – третий, использовать другие в нужный момент – похоже, ленится. Нужно сделать жирную линию – нещадно давит на несчастный НВ, как будто трудно взять В, и малюет с энтузиазмом первоклассницы и остервенением фашиста. Когда нужно сделать линию тонкой, скорей будет пятнадцать минут вырисовывать кончиком НВ одну злосчастную линию, чем возьмет твердый карандаш. Если что-то не получается, без пощады к бумаге, раскрашивая ластик, трет рисунок так, что кажется, он сейчас кровью будет истекать. О, ужас, невежество так режет глаз…».

Вот какая я. Приготовились? Ныряйте…

Покупка была предназначена для удаления лишнего вереска с листа бумаги, где все происходит так, как Я хочу. Там этой травки будет ровно столько, сколько мне надо для того, чтобы моя пустошь была совершенна. Я буду клонить тенистые волны трав так, как мне хочется, на усмотрение ветра, который дует в сторону моего дыхания и не посмеет отклониться без моего ведома. Эгоизм? Нет. Скорей, безотчетная любовь к тому, что ко мне не требовательно. Природа, Дорога. Я их люблю и стремлюсь утопически воссоздать точеным куском графита. Скажете, бесполезно? Но здесь я богиня и царица. Богиня куска резинки, королевна грифеля и фея бумажки.

Я и моя нахально-красивая машина, которая летает так, что не успевает покрываться пылью, - отправились в дорогу.

Мой вереск нашелся не так далеко от паршивой чебуречной, и я расположилась на капоте с альбомом, планшетом и карандашом. Сидела по-турецки и смотрела вдаль. Смотрела долго, прежде чем приступить к работе. И, конечно же, все, что вмещали мои глаза, я была просто обязана не уместить, а раскинуть на этом А4. И, конечно же, начала я рисовать этот пейзаж уж точно не с линии горизонта, а с канавной травы на первом плане. Почему рисунок так непластичен, у него такая маленькая емкость… Весь мир на нем уместить еще сложнее, чем пропихнуть его, скатав трубочкой, в очко камеры. Какая несправедливость… одинаково тесно и на салфетке, и на А4, и на ватмане, и на блокнотной бумажонке.

Помнится, когда я жила дома, я сгребла весь запас ватмана, какой был затеян для живописи в стиле Джексона Поллока (люблю его…), но не получилось разбрызгать абстрактные лилейные поля на этих листах – я завалила ими комнату, и, ползая на карачках, склеивала их скотчем в единое целое, затем перевернула и стала чиркать углем невероятный портрет в полный рост. Это был довольно призрачный персонаж, вроде бы мужского пола, почти неопределенного возраста, совершенно невероятной расовой принадлежности и невменяемой красоты. Я мазала его лицо в натуральную величину с таким любовным усердием, что папочка запаниковал, что дочура вздумала творить себе кумира и бог весть чем заниматься по вечерам возле этого иконостаса эстетики. Я так нежно тушевала его кожу, что она наверняка была способна осязать – и уж точно этот так испугавший отца «идол» прекрасно видел меня с той самой секунды, как в его зрачки упало по капле белой краски светлых бликов. Я почти в них отражалась. Я мечтала только об одном – перегрызть пассатижами своего усердия все предрассудки, каковыми считала великие законы физики, и создать не просто Человека в натуральную величину, реально важного своими размерами, чтобы это создание существовало наравне со мной, коварной физичкой-амфибией, создателями ее хреновых законов, моим щепетильным отцом, ненаглядной рыжей одноклассницей, глупой подругой… Мечта ударила мне в голову плотной безрассудной струей. Я расчесывала кистью волосы моего Новшества, Открытия, Героя, Воплощения – в полной уверенности, что сухую реальность я перешагнула.

Закончив свой запальчивый, но сверхъестественно одухотворенный труд, я с некоторыми трудностями и при участии булавок прижала Человека к стене и отошла как можно дальше, чтобы воспринять полностью поглотившую меня масштабность четырех ватманов и человеческого существа, восставшего из них.

И я ужаснулась.

Прекрасный, удивительный человек и почти инопланетный пейзаж за его красивой спиной… они были размером точь-в-точь реальные, можно было спутать, но картина была увеличенным вариантом обыкновенной. На блокнотный рисунок, виртуозно исполненный, бухнули большое увеличительное стекло. И никаких изменений… мой человек стоял в дверном проеме, наличником были края моего рисунка… Края. Моя работа, нацеленная на бескрайность, была закована в рамки, и перспектива, объем и прочие идиотские приемы не спасали моего человека.

Я порвала его в клочки, плача от жалости – убивала бесполезного человека за его бесполезность, и не понимала, справедлива ли я. До сих пор предпочитаю не думать об этом, кстати – не уверена, что вообще когда-нибудь себе на это отвечу.

Я порвала его в клочки, и оставила только глаз. Прекрасный пронзительный глаз черного угля, чуть крупнее моего. Оставила, потому что человек мой был красив, но оставить его я не могла. А глаз – потому что оставлять нос как-то глупо, а ухо – странно. Я вожу его с собой, этот глаз… оберег? забавно…

Итак, я продолжала свой поиск. Я сидела на капоте своей машинки и рисовала окрестный пейзаж, опоясанный солнечным светом. Когда трава пропускает сквозь себя солнечные лучи, кажется, что свет идет от земли. Это безумно красиво. Нарисовать сложно – только если очень хорошо намутить с акварелью. Я в художественном смысле безграмотна, не по правилам мешаю краски, с кистями обращаюсь неаккуратно, и как правило мне лень писать красками. Так что я обращалась к этой форме работы редко… но любила, когда горизонты моих работ начинали светиться.

Моя работа расцветала серебряной штриховкой, растушеванная по белому дымка зеркально передразнивала пустошь, которую я рисовала. Мир так непередаваем… Каждому ли это мешает до конца быть удовлетворенным проделанной работой… Должно быть, это зависит исключительно от амбиций. Да, конечно, проще достичь цели, если она простенькая. Но я не знаю, стоит ли считать простенькой работу лишь потому, что она не направлена на преодоление грани естественного… Мой труд над угольным человеком был космически амбициозен, но не всякая работа должна быть такой… и иногда меня посещает мысль о том… что это вообще глупо… Но что есть произведение искусства, если не то, что способно переломить законы природы. Перемена! Ввести ее, как вакцину от всех пошлостей и плоскостей, в свою работу… Кому-то это дается проще, как мне. Потому что для меня эта задача принципиальна… и добровольна… кому-то это в тягость, это ломает. Слом, необходимый ветке, чтобы дать новый побег. Тяжело, конечно. А вы как хотели?..

Слой за слоем я снимала кожистый покров со своего воображения, чтобы заставить рисунок преодолеть рамки листа. Экстремальная точка, где воображение становилось обнаженным нервом, неизолированным проводом – это та чертовщина, которой грозит любой творческий процесс, и острота этого ощущения повышается с ростом потребности и способности творить. В минуту достижения этой экстремальной точки (все, все в мире можно свести до точки!!.. даже творчество..) этого компактного бога, художника, лучше не трогать. Он может ударить током или заразиться извне чем-то очень вредным для его голых внутренностей. В свое время это была очень мучившая меня мысль… о том, можно ли вообще художнику вообще жить не в одиночестве и не в изоляции, если любой художник обладает подобной профессиональной патологией. Я не воспринимаю это мой образ жизни как одинокий или отшельнический, мне не по душе поэтические сравнения моей души с неупокоенным призраком, принцессой в пустом запертом замке, изгнанным степным волком и прочей мурой. Пусть этим занимаются те, кто пишет одиночество на картине.

Я не одинока… я больна, больна естественной и оттого совершенно не пугающей меня болезнью художника, и мое так называемое «одиночество» – оно, может, микстура, которую я принимаю регулярно, а может, диета, которой я аккуратно и непринужденно придерживаюсь; или лечебная мазь, которую я таким жирным слоем втираю в кожу, что так или иначе я живу под заметной поволокой ее запаха. Как постоянно хватающий бронхит ребенок всю зиму излучает горчичный душок…И ведь он привыкает. Как я. К этому, знаете ли, нужно трезво относиться.

Моя изоляционная ветрянка хорошо предохраняет меня от всякого дерьма, которого можно нахвататься людям вроде меня, неаккуратно контактируя с человечеством.

Это мой путь, я не переношу левых дорожек. Если я вижу распутье, я еду по той дороге, над которой висит солнце в эту минуту, но не по той, над которой блекло тычется в воздух дорожный указатель.

- Когда же ты переменишься?! – вопрошала мать, и я ничего не могла ей ответить. Что же, она сразу увидела мою перемену… перемена унесла меня из дома без надежды на возвращение. Мамочка.

Иногда со мной случается что-то странное… я живая. Поэтому я иногда – очень редко – плачу по ночам. Я специально спускаю на тормоза, когда чувствую ком в горле, съезжаю на обочину, и моя машина ждет, когда я, влезая с ногами на сиденье, утыкаюсь в его спинку, как в мамину, и реву, безумно и не щадя глазных сосудов, к утру краснеющих, как у плененного детьми дикого крольчонка. Если попутчик спрашивает меня утром, что с моими глазами, я ссылаюсь на дорожную пыль. А ночью я плачу – всласть нарыдавшись, я вырубаюсь, как дитя, и вспоминаю зелено-оранжевые бантики, нарисованные на фланелевой простынке. Я любила спать в маминой ночнушке, не отдавая ее маме, потому что она часто стирала ее. А я любила

занашивать ее почти до псивости. Как раз тогда мой запах впитывался в хлопок, и наши с мамой запахи смешивались.

И я рыдаю… Это не священно для меня, так что смейтесь, если хотите. Можете посочувствовать… разрешаю. Только пусть это не касается меня. И мы договорились…

Рисовать было приятно. Карандаш шел легко. Я с удовольствием прорисовывала травинки, но они все равно выходили единым целым. Моя Вересковая Пустошь, утопия той вересковой пустоши, что простиралась передо мной.

Мелкие драчки мыслей в моей голове, обычно одолевавшие меня по вечерам, уже перестали швыряться перьями и комками бумаги, наполняя беспорядками мою черепушку. И это был первый сигнал к тому, что пора спать. О том же говорило и солнце, сползавшее к горизонту… Я люблю спать на закате. В это время обычно спят дети, и это делает меня предметом света. Людям повезло однажды побывать детьми. Воображение у них есть… А это очень, очень ценная вещь… Потому что она украшает действительность. Значит, дети воспринимают мир во многом эстетичнее, целостнее, богаче взрослых. У них одно неоспоримое, в отличие от невинности и беспечности, преимущество перед Большими – их действительность не отретуширована теми шероховатыми цветами, какими во взрослый мир вторгаются следы пережитых горестей… Он более первозданен, значит, способен в юношеском запале подарить этим людям больше.

И, как то ни банально, я уважаю в людях способность сохранять в себе детскую сердцевину. Я даже не способна до конца оценить это качество для себя. Лучшие люди на моем пути были детьми в совершенно приспособленном к жизни взрослом теле. Готова поспорить, если в них не бывало при этом божественного дара, то они достигали этого… росли до умения быть детьми. В противном случае падали до инфантильности – нелепым прикрытием неумения чувствовать сердцем… Решили вы так: рассуждает тут, а сама… О, не думайте так… Я – ребенок. В своем роде.

Но больно путаная моя жизнь. Казалось бы – как легко. Дорога, прямая, повороты. Белая черта, разделяющая два движения, выбирай на вкус, считайся только с одной-единственной чертой – с этой белой полоской. Но здесь есть в чем запутаться… нужно помнить о распутьях. Нужно помнить о границах… Нужно помнить о горючем. Такая жизнь, когда, как у всякого обывателя, к каким я, такая «гордая птица», себя – ну конечно же – не отношу, - но отличие заключено в очень и очень… многом. Вроде бы, все так же подвержено сомнению, так же ограничено мерами дозволенности и территориальными предрассудками, все так же исчерпаемо и упирается рылом в купюру. Но есть то, что меня отделяет от той трухлявой муки принадлежать чему-то, от которой не избавиться обывателю. Я свободна, и я люблю свободу, я не вижу ей предела и дорожу свободой. Я не из дикого леса дикая тварь… мне, как видите, есть что любить и в моей ровной щебнево-асфальтированной жизни есть чему радоваться, у меня есть кумир и есть любовь и счастье. Все это заключено в моей свободе – от привязанностей, от обязательств, от социального. От всего, что мне с малолетства так омерзительно.

Рисунок был готов. Я слезла со своей многострадальной машинки и открыла багажник. Множество папок, которые, в свою очередь, битком набиты файлами. И в каждом из них – рисунок, вырезка из моей истории, самый лестные ее элемент: я рисую.

Папка, что лежала сверху, еще не была забита битком. Я картинно расписалась в углу нового рисунка, поставила год, число (хотя не помнила точно – девятое сегодня или десятое, благо, еще не совсем с ума не сошла – помнила, что июнь). Потом вложила младенца в колыбельку и закрыла на ключ. Поехать… дальше…

Вечер был голубой и звездный. Я знала, что он будет коротким, и потом наступит ночь, когда нет никаких рейсовых автобусов на трассе. А это значит – все ночные путники мои. Катать потерянных в ночи гуляк – основной способ моего заработка.

Я неслась по трассе, и пока никого не видела вдалеке… но это только пока. Скоро начнется.

Я чувствовала невероятный кайф от бешеного ветра и движения, но если бы в тот момент меня спросили, что мне нужно для абсолютного экстаза, я бы сказала, что мне позарез нужно: денег, объятий, вина (красного), хорошей бумаги на завтрашние рисунки. Это, конечно,

был бред и каприз… но ведь никому он не был помехой, даже мне самой.

А все-таки, не помешало бы сейчас кагора.

Вот. Один стоит и голосует. Мужчина с минимумом багажа – топчется на обочине, ловит меня.

Я остановилась и в сумерках позволила себе довольно нахально его оглядеть.

- Здравствуй, крошка…

Но он мне однозначно не был по душе.

- Крошки у мышки-норушки в дырушке. Туда и поезжай. У меня маршрут другой.

- Простите, - быстро ответил тот и с довольно глупым мимическим вывертом указал узловатыми пальцами на свой пухлый рюкзачок.

- Садись.

И сел.

- Сколько?

Я, конечно, загнула, но он дал.

Мы ехали. Он назвал место… ехали молча. Не меньше часа – потом остановились, я решила организовать «перекуш». Я достала какой-то хрустящей дребуды вроде сухариков, печенье и сок. Пока я сидела и хомячила это все единолично, не предлагая попутчику, он смотрел мне в рот, и я про себя посмеивалась хамству каждого. Так я закончила есть, облизнула пальцы, смахнула с губ крошки и завела машину. И мы молчали.

- Меня зовут Квинта, - заявил он. Я едва не подавилась, так распирал смех от его выпендра. И это, по-видимому, только начало…

Щеколда, дом. Дом родной, щегольские обои, искусственные деревья в горшках с грунтом по углам, небольшое количество фотографий – архивы в этом клане не имели ценности, и бережное отношение к себе снискали разве что из-за мещанского желания обитателей квартиры казаться не менее мещанским соседям благополучной семьей. Какой, возможно, мы и были. Папа был не последним человеком на не последнем заводе, и его манило в этом мире все, что связано с чистыми зубами, машинами семейного класса и перспективами. Он был первый и последний маразматик на моей памяти, имевший при себе консервативную зубную нить. Он был столь же помешанный на недорогих и солидных авто, как и любой средних лет, роста и достатка мужчина при семье и даче. Дачу я помню очень хорошо – эти очертания крыльца, стройные и ароматные после покраски, и не уважаемые мамой щитовые стены.

Мой папа любил все, что обещало ему продвижение в карьере. При этом он с парадоксальной для человека разумного непосредственностью опускал тот факт, что его стабильное продвижение по карьерной лестнице однажды приведет его к той самой заплеванной и прокуренной лестничной площадке, разговоры о которой пускали отряды мурашек под чистой волосней на его руках… о начальстве… Возможно, сейчас он большой начальник, но, в таком случае, это уже точно не тот папа, которого я знала, как облупленного, над которым смеялась и которому с таким удовольствием мешала заниматься важными делами. «Я прошу тебя, дочь, ну выйди на пять минут, дай мне поработать…» - терпеливо, устало. Щеколда закрывается. Ковер, дверь, щелк – кухня.

Моя мама любила все, что показывало ей, как она молода, и не выносила всего прочего. Это, конечно, очень потаенная ее суть, не особо фигурировавшая во внешней ее жизни. Она любила готовить, чем новее и необычнее блюдо – тем лучше. На самом деле это было связано с ее желанием ощущать свою память (в том числе – на уникальные рецепты) свежей и юной. И это ей давалось уже не навыком, а образом жизни. Она любила макияж ровно до тех пор, пока не упоминались выщипанные в ниточку брови, ядовито-розовая помада и лазоревые тени до бровей. Ибо все это прочно ассоциировалось у нее (да и у меня) со старухами. Она, конечно, читала современную литературу, которой могла бы увлекаться интеллигентная молодежь. Конечно, не красилась, как молодящаяся кондукторша, в желтковую цыпу-блондинку, ни в рискованный и демонстративный рыжий, ни в общепринято считающийся старящим черный. Разумеется, она была каштановая, как мисс Венесуэла, и берегла зубки, пусть и не так тщательно, как отец. Она любила меня. Я была очень ранним ребенком, и, как и все в ее жизни, счастливой случайностью подчеркивала ее юность. Но я ушла, и мы не увидимся больше.

Не встретимся… но вспомнишь ли ты меня, если увидишь однажды девушку, похожую на ту, что уходила десять лет назад из твоего дома? Щеколда надежно заперта.

И вот, мы едем, и он говорит: меня зовут Квинта. Мне даже не смешно. Я просто вспоминаю о родителях, слежу за дорогой и мечтаю рыгнуть, как злостный мужичина, но я не одна, а себя уважать приходится, ибо я весьма заносчивая персона, требующая к себе уважения.

Мой вечерний попутчик оказался настолько потешным, насколько я того ожидала от его колченогости, от его неуклюже-крупных ладоней и уморительной клички, которую он ввернул совершенно некстати.

- Просто мне везет на число пять. Как ни посмотрю на часы – вечно пять или без пяти, то бишь пятьдесят пять, две пятерки…

- Ну, все, все, можешь не разжевывать, - добродушно гикнула я, но при скрипичной терпкости моего голоса прозвучало это как не слишком приятная ирония. Но, конечно, меня не больно это волновало. Да и попутчик мой уже, кажется, собрал свое естественное впечатление обо мне.

- А как тебя зовут?

- А также возраст, номер телефона, адрес и группу крови?

- О, ну я пока не собирался становиться твоим донором…

- А ты что, хоть кем-то мне быть собираешься?

Было видно, что бедняга окончательно скис. Форменный спаниель. Мне даже показалось, что у него уши осели. Хорошие, кстати, уши. Я такие люблю, крупные, красивые. Брови тоже. Вообще, выразительное лицо у него, когда не делает эту постную обиженную мину. Нет, ну ей-богу, как же это не мужественно!..

Итак, мой Пятерня загрузился и молчал. Я решила нарушить тишину – добить его или ободрить, уж как то выйдет.

- Чтоб ты знал, я – без определенного места жительства, надеюсь, это охладит тебя, а так же я безработна, что должно тебя утешить, и, наконец, у меня нет телефона, что не может тебя не поразить. И, наконец, не менее безымянная, чем ты, уважаемый Пятница, Пятак или как там тебя.

Закончила я, пожалуй, неустойчивой ступенью, но я люблю авангард, так что не добавила ничего к тому, что вроде бы нуждалось в логическом продолжении.

- Однако, - только и сказал «Пятница», и я не ответила ему. Потом он закурил, и я требовательно протянула ладошку. Дал прикурить, и мы ехали, курили, иногда Квинта осторожно поддерживал беседу. Удивительно, но что-то выходило из этого, более или менее путное. Хотя сам он все еще был непутев и непонятен для меня, как и его левое имя.

Глава IV. Пять баллов.

- В чем смысл твоей жизни?

- О, ну знаешь… сейчас… Я еду заработать денег.

- На достижение цели?

- Ну, можно сказать и так… Мечта у меня, в принципе, есть.

- Мечта есть в принципе? – перефразировала я (как обычно). Пятак проигнорировал:

- Мечтаю заработать денег и жить в свое удовольствие… - сказал он не очень мечтательно, но вполне гордо.

- Какое же удовольствие ты имеешь ввиду? Дороговизна приторной клиторной жизни?

- Ничего не делать, наконец, в этой жизни… О, господи, как я устал.

- Приляг на заднее, обещаю не приставать, - выдала я с комичной серьезностью.

О, да, я не пристала бы к нему теперь уже ни за что… с этой секунды этот Пятачок уже не существовал для меня как мужчина. Мужчина – то создание с бешеной закваской творца, которому необходимо быть деятельным, любящим, понимаемым и необходимым. Которому должно быть отвратительно две вещи – одиночество и бездействие.

…Был один такой на моей памяти. Мне было тогда пятнадцать, я еще не потеряла своей невинности (физически), я уже знала, как целоваться и как придуриваться и чувствовать себя

великолепно. А он проводил меня до дома по темным улицам. Он был такой, какие мне нравились – крупные уши и брови, высокий и веселый, - НО.

Пока мы дошли до моего двора (где после благополучно зависли в двухчасовом поцелуе, площадь которого была от ушей до бюста включая губы) – я успела понять, что это существо уже непонятного для меня пола имеет планы в каких угодно муках как можно быстрей заработать денег, чтобы «от него все отстали и дали провести все оставшееся время на диване в ничегонеделании». Ну-ну, думала я, выкуривая его сигарету, а про себя подумала, как справедливо было бы со стороны Господа забрать к себе этот тюфяк, как только он ляжет на свой диван, и пусть Обломов обломается, ибо бесполезным нечего болтаться на свете, продавливать своим телом (единственным половым признаком в их существе) диван. Нет пользы – нет смысла… он же, черт возьми, мужчина!

Конечно, это черт-те что уже категорически не смогло бы меня возбудить, разве что мне было приятно такое внимание к моей шее – никогда не считала ее привлекательной. И, разумеется, он очень расстроился, когда его хлопоты надо мной в течение двух часов не привели ни к чему. Я не ощущала особого прилива моральных сил, но удовлетворилась тем, что была его стараниями в хорошей физической форме, и меня очень смешило како он огорчился, что его оставили без секса. Лицо его было, как у обиженного щенка. Очень неумного щенка, очень.

А утром мне было дьявольски тоскливо от того, что я потратило на него два часа… была у меня в годы домашней жизни такая привычка, о наличии которой сейчас не могу судить точно – при нынешнем моем стиле жизни не проявляется она – эта привычка искать смысл и знак во всякой мелочи или драме или колоссальной радости в моей жизни. От и до – всякий мой поступок и всякая мысль, на каких случайно останавливалось сознание, подвергались скрупулезному анализу… если смысла не находилось – я начинала страдать, пока не искупала чем-то содержательным зря отрезанный от жизни лоскуток. Некоторые удавалось даже присобачить на место суровыми нитками самолюбия и крепкими швами надежды. Так и жизнь моя превращалась в развеселый воображаемый печ-ворк…

И вот, я, прикрыв засосы (порядочно алые, чтобы показаться непорядочной) невозможно красивой косынкой, для которой мне нужен был повод, больно красива (не я - косынка), надушилась и поехала в школу… глядя на свежее облепиховое солнце из окна автобуса я вдруг подумала… что-то есть в том, чтобы прятать за ароматной шейной косынкой следы поцелуев.

Я = Женщина!.. …все уныние как рукой сняло…

А если сейчас взять да попользоваться этим «мужчиной» – не откажется же он, в конце концов, такие не садятся в машины с девицей за рулем, если не настроены опробовать с ней заднее сиденье (хотя чем переднее не вариант…)… вот просто взять да и дать. И что изменится?

Ничего… никогда… не изменится…

…подумала я и сказала:

- Давай потрахаемся?

Квинта прямо-таки ошалел от восторга. Я была тронута его выражением лица, когда он чуть ли не в шепот срываясь, тявкнул:

- Ты что… серьезно?..

- Нет, вру безбожно.

- А… сколько? – растерялся балбес. «Обычное дело… ну, а что, куплю хорошие карандашики…».

- Четыреста. – («…Ох и ни хера себе карандашики – вот я оборзела-то»…)

- Это со стоимостью проезда? – совсем выбила я его из колеи, но он держался вполне сносно – я еще не умерла от смеха.

- Без, - ласково улыбнулась я.

- Ок… - сказал он. – Деньги тебе вперед?..

- Нет, дурень, зарплатой на карточку в конце месяца! – расхохоталась я, ждала-то этого уже давно, а вот для Квинты было неожиданностью мое веселье, и я сочла нужным пояснить: - Пятница, или как там тебя… я не проститутка, а ты никуда не убежишь, деньги я взять успею, в противном случае ты выйдешь дальше пункта назначения…

И снова улыбнулась ему. Так, что аж представила мультипликационный блеск на своем клычке, сопровождающийся типичным «дзыньк».

Потом я закинула согнутую ногу на руль и выжидающе посмотрела на звезды, мне тогда показалось, они должны сейчас почувствовать себя некомфортно. И что со мной делало ощущение власти над не слишком даже стоящим существом – я распоясывалась. Если мне и приходилось ощущать власть над человеком, которого я уважала, меня несколько стесняла такая честь. Я бывала в таких случаях довольно безынициативна и даже скромна.

Я аккуратно припоминала про себя эти случаи, пока Пятак нацепил презерватив на свой возрадовавшийся аппарат, когда он приступил к делу, я перешла к мыслям о настоящем. Ночь была хороша, меня возбуждала мысль о множестве жизней в траве за обочиной дороги, о том, как хорош птичий саундтрек со стороны лесополосы – в эротических фильмах единственный возможный соловей носит красивое имя Элвис или что-то вроде, что, конечно, изысканней, но не так экзотично, как… шум пылинок в воздухе – я слышала даже их… Луна была прямо над моим лицом и напоминала мне шляпку бледной поганки. А у меня сейчас будет как раз замечательный цвет лица. Замечательный контраст этот тоже меня возбуждал, потому что я теперь себе нравилась. Меня возбуждало и увлекало все, кроме Пятерки и его пятерни на моей груди. Но мне вполне хватило той энергии, что я получила от того «вокруг».

- Ты обалденная… - пробормотал Квинта, отползая на свое сиденье и застегивая штаны. - …а тебе хоть как?.. понравилось?..

О, господи, вот уж бездарный вопрос для мужчины!

- Ну… на пятерку. – сострила я, ибо мне лень было объяснять ему, как немужественен этот вопрос – маркер неуверенности, разочарованности, уязвимости…

В ответ на мое заявление пятерочник не постеснялся облегченно вздохнуть и сказал:

- Волосы у тебя очень красивые…

Я так остолбенела от этой фразы, что даже спросила:

- В каком месте??…

Квинта устало посмеялся и сказал:

- Обычные волосы, на голове… они у тебя охристого цвета и очень мягкие. Очень красивые волосы…

- Спасибо, - сказала я, пожав плечами. Потянулась в направлении кармана его джинсов – он собирался обрадоваться, подумав, видимо, что я собираюсь расстегнуть ему ширинку, но я лишь выудила из его кармана кошелек, отсчитала то, что мне причиталось, показала ему – пусть не думает, что я жулик – и, отправив зеленые в свой карман (какие деньги этот пятак с собой таскает, мельком подумала я!), завела машину, как ни в чем не бывало.

- Мне тоскливо, - с горечью сказал он через пару часов пути.

- От того, что почти приехал? – спросила я, не слишком заинтересованно.

- От того, что еду, как ты, в никуда, и ни черта не помню, откуда и от кого.

В духе этого в целом банального типа было бы сказать «откуда и от кого бегу» – ведь это куда более пафосно и провокационно, но он не сказал, и тем привлек к себе мое внимание.

- Однако, с какой же стати ты делаешь обо мне выводы? Я помню, откуда еду, и от кого, тоже помню. Я могу назвать тебе адрес и имена, от меня не убудет. И не знаю, сколько ты на своем пути выпил, что забыл эти факты…

- Быть может… не сомневаюсь, что ты помнешь адрес и имена, но не уверен, что помнишь рисунок на кружке у себя дома, какой у тебя был матрас, насколько сильно отличался запах домашней кухни от придорожных чебуречных. И вряд ли помнишь чувство, которое ложится вместе с тобой под привычное одеяло в твоей комнате и пахнет водой из-под обычного твоего душа.

И даже бесполые создания ведь могут сказать мудрые, действительно мудрые вещи. О, человек, ты неоднозначен…

И я промолчала, я буду рада, если Квинта будет блистать дальше… Я уже давно не испытывала потребности в постоянном поиске смысла, он и теперь сам меня нашел.

- …я уже давно не помню. Мне грустно вспоминать мое имя, мою фамилию, ведь я ушел от дома очень, очень далеко. Я очень одинок и мечтаю о покое, мечтаю о глупой мягкости дивана и терпеливой женщины.

Пожалуй, мне все же понравился этот Квинта. Хотя это, в общем-то, ничего не значит. Я не то чтобы была исполнена доверия к нему… Я знала, что такое доверие. Мне приходилось узнавать его с одного взгляда.

Я ехала в метро однажды, давно – в вагоне было полно народу; я стояла, а еще стоял один мужчина, красивый, средних лет, невысокий… миловидная рыжая женщина, не старше, чем я теперь, сидела на корточках и завязывала ему шнурки… получилось это вполне просто. Она сказала: «У тебя развязан шнурок». Он собирался нагнуться и завязать, а она просто его остановила, улыбнулась и быстро опустилась на корточки. Он доверял ей настолько, что не сомневался в том, что выглядят они совсем не нелепо – мужчина не моложе тридцати, явно умеющий завязывать шнурки сам, и его спутница, сидящая на корточках в полном народу вагоне метро. Он доверял ей настолько, что понимал, как они очаровательны в своей свободе, в своей заботе без предрассудков. Я завидовала этой паре, я обожала их, я прислонилась к двери, к которой нельзя прислоняться, и плакала общественном транспорте, доверяя разве что себе – настолько, чтобы понять, что и я не выгляжу нелепо… я просто бледна и чуть-чуть потекла моя тушь.

Глава V.

Я думала немного о том, вспомню ли я его однажды. Я привезла Квинту туда, куда он просил, и была рада проститься с ним с улыбкой, не вызванной спазмами сдерживаемого хохота, ни даже снисхождением. Я улыбнулась, он улыбнулся, и ушел в неизвестном направлении, а я сделала в том поселке у дороги, куда завезла его, некоторые незначительные покупки на незначительную часть полученных от Квинты долларов, и решила заработать еще, когда увидела объявление на баре, где собралась поужинать и, возможно, выпить немного текилы, о том, что нужны артистки на постоянную и временную работу.

Пою я неплохо, у меня достаточно хороший слух, прекрасный диапазон и вполне смазливый тембр, то есть все, чего более чем достаточно для пения в кабаке – вкупе с длинными моими ногами, уверенностью в себе (откуда что берется) и, как выяснилось, «красивыми охристыми волосами».

Хозяин заведения был рад рассмотреть мою кандидатуру на работу. Условия его были просты – без наркотиков, минимальный срок для временной работы – три ночи, основной репертуар диктуется заведением, а туалет в моем случае он решил не менять на казенный, сказал, что мои драные джинсики «вери секси», что еще для денег надо. Он заплатил мне вперед за три ночи на его сцене и предложил выпить.

- Я выпил бы коньяк, - с улыбкой сказал он, - Что ты будешь?

Эх, и как же хотелось мне текилы. Ненавижу коньяк, но знаю, что совпадение вкусов с собеседником придает уверенности, а я люблю, когда дружелюбным людям со мной комфортно. И я сказала:

- Я очень люблю коньяк, вы не бы ли бы так любезны?..

Он обрадовался, и бы приятно побеседовали за гадким напитком, я осмотрелась, беря на заметку, какова публика, как стоит держаться на сцене, чем дополнить репертуар, если в том будет нужда; присмотрелась к сцене и музыкантам, что работали на ней.

В тот момент худой парень в трогательных очках, приятного роста, возможно, лет двадцати семи, пел вполне выразительный поп-рок, ударник, как и принято, открывал рот и закрывал глаза, самозабвенно моча установку. Мне казалось примечательным, что чуть оскаленные лица барабанщиков и иноземный прищур делали их лица схожими с черепами, что символично, потому что они трудились над скелетом песни.

Басист был грустный мужчина с вялыми чертами лица и фигуры, примечательны в нем были лишь глаза – нежные, блестящие, как жемчуг. Его некрасивые руки держали гитару так, что его женщина (а на руке у него было кольцо), могла бы заревновать к такому нежному взаимопониманию. Басисты – вообще самые отрешенные персонажи, лид-гитарист больше ощущает присутствие коллег и публики, а бас даже звучит наименее зависимым от общей фактуры звука. Может, в силу своей незаметной незаменимости.

Лид-гитарист, правда, в этом ансамбле, не был столь же стереотипен, как ударник и басист, а был довольно отшибленный и явно не был выучен рисоваться не то что на уровне легендарной проходки AC/DC, а даже минимально выгибать спину и неудобно, но эффектно задирать повыше гриф.

В общем, самый адекватный из всех был вокалист – вроде бы, он хоть понимал, что он на работе, и работа его – лишь в недорогом баре, и что он – дополнение к пиву (да пусть даже и к вермуту)… НО еще этот молодой человек явно понимал, что его голос пусть и важен ему самому больше, чем публике, он подчеркивал для себя, что все же он ему важен. Что он у него есть, что эта публика его не то чтобы стоит его вкусного тенора, да и зарплата тоже его не стоит. От понимания последних двух несправедливостей, возможно, он и казался таким открытым для атаки, незащищенным – а вовсе не от худобы, не сказать, что он был тощ. И не от очков, они не были «ботанические». Но еще ведь было сознание своего умения, которое и оценить-то мало кому хватает способностей… Словом, от паренька веяло умопомрачительным достоинством. Я заметила, что переключилась на него с прочих мыслей и довольно глубоко закопалась, малюя его психологический портрет (грубо – поверх еще свежего воспоминания о Пятнице, гуру глупости. И даже заезжала мазками на присутствие угостившего меня коньяком работодателя).

- Мне нравятся ваши музыканты, - сказала я вежливо.

- Уверен, ты им тоже понравишься, - улыбнулся хозяин бара. – Начнешь через пару часов? Вечером красивая девушка на сцене уместнее всего.

Я поблагодарила за комплимент и за коньяк и решила пройтись по городу.

Выйдя, я посмотрела на свою машинку, припаркованную неподалеку, на ходивших мимо нее людей. Мне захотелось сесть за руль и унестись очень далеко, не возвращаясь через два часа. Не стала – вроде как расхотелось.

За рулем мне неудобно рассуждать. А сейчас я была в раздумье… И думала я о том, как сейчас в моем городе. Какая там погода и насколько растворены в воздухе призраки моих прежних дней. Может. Они сами считают себя чуть ли не плотью и кровью, да на костяке, а, появись я сейчас в городе, они приняли бы меня саму за призрака. Итак, я – белокожий фантом в драных джинсах, с собранными волосами. Если я сниму резинку с них и выстрелю ей в собственное колено, мне будет больно. Если я вырву один «охристый» волос (ох, Пятачок, и чем ты так рассмешил меня – этим даже не смешным эпитетом…) – он не растает на моей ладони, да и сквозь ладонь (у меня прозрачные линии жизни и любви, и очень устойчивая интеллектуальная. Денежная – дерганная и едва ли не тройная) не будет просвечиваться пыльный нищий тротуар. Однако если я появлюсь однажды в родном городке, совершенно невесомые духи моего прошлого примут меня за фантома и не придадут мне значения.

Еще я думала о стереотипности понятия «дом»… можно, можно не тосковать по своему дому, не испытывая при этом к нему ненависти! И можно всей душой стремиться бежать душой и телом дальше от дома отчего, да только убиваться по нему каждой вибрацией своей мысли. Как все субъективно – должно быть, о жизни действительно мог бы знать лишь тот, кто знаком с каждым сознательным существом на планете. Мы получили однажды целый рынок мировоззрений, всего не купишь… а каждый уверен – его товар достоин попасть на чей-то стол, в чей-то шкаф, на чью-то полку.

Мой текст на вечер был уморительный. Просто песенка, на английском, мотив я запомнила сходу, попса. Смысловая начинка – что-то смертельно банальное, типа "закрыв глаза, ты попадешь в мой мир, ты увидишь меня"… господи, прости. …Будь я чуть более одухотворенная персона, мне было бы продаваться проходимцу Квинте счастьем рядом с исполнением этой дребедени, но я спокойно отношусь к любому делу, за которое получу деньги, потому что деньги – наперсток, не дающий мне ощущать уколы, когда я вышиваю свою свободу.

Я познакомилась с музыкантами. Басист, судя по всему, плотно на траве, и мозги его разварились до такой степени, что кроме аккордов, ничего происходящего вокруг толком не понимает. Зато аккорды его сильны… Но говорить с ним, конечно же, не получилось.

Главная гитара мной не сильно заинтересовалась, и слава богу, потому что он очень сильно пах потом, а я не люблю смотреть на людей с жалостью.

Ударник, в общем-то, оказался приземленнее, чем выглядел за работой, и довольно эрудированный. Мы поговорили о роке. Он оказался большим поклонником «Лед Зеппелин», которые постоянно жгли из моей магнитолы. Мне понравилось его склонное к метаморфозам

лицо, я нарисовала с него быстрый потрет, который потом, однажды, доработала.

С вокалистом у нас не вышло столь проникновенной беседы, зато мне нравился его взгляд – очень уютный, с такими людьми, наверное, комфортно даже посреди Сахары, и даже если издохнет верблюд, и даже если кончится еда – по крайней мере, он будет так мягко смотреть, что, погибая от солнечных ожогов, его спутник не будет страдать, а уснет, как рыба. Такие были у меня странные ассоциации с этим парнем. Впрочем, в этом лоскуте моей жизни, который был цвета стоячих вод, я обо всем судила несколько непривычно для себя самой. Оседлые часы склоняли к рассуждениям, которые в конечном итоге сильно утомляли. Поэтому я общалась с музыкантами (познакомилась еще с несколькими, что сменяли сегодняшний ансамбль – только певец обычно не менялся, разве что в ночную смену пели девушки), и так избавилась от угнетающей задумчивости.

Я вышла на сцену, и мне очень хорошо, ладно зааплодировали. Я включила рубильник и засветилась шармом. Раскланялась, представилась. Новенькой тут были рады, теперь ждали от меня перцу. Я завязала концы рубашки над животом, перемигнулась с кем-то с ближнего столика и кивнула ребятам. Они заиграли что-то популярное, текст и мотив чего я разучила примерно за час до. Я не ожидала от себя некоторых изысков, которые, войдя в образ, ввернула в свой вокал, и песенка немного заискрилась. Звучало все сносно, мне нравилось, как укуренный басист самозабвенно тоскует на гитаре где-то поодаль, и что из-за «кулис» за мной посматривают, улыбаясь, хозяин кафе и худой певец.

Еще некоторое время я вполне недурно пела, потом юноша с первого столика протянул мне стакан вина, и многие аплодировали и подзуживали меня выпить. Пить я умею, так что показала им класс дерзким залпом и спела еще одну песенку, потом меня раззадорили аплодисменты, и я рассказывала шутки, которых наслушалась и запомнила предостаточно во всякой долгой дороге, когда подвозила какого-нибудь особенно разговорчивого типа.

В общем, мое выступление прошло с успехом, и хозяин, довольный, заявил, что на следующий день здесь возможен аншлаг, и что в этом случае он кое-что добавит к выплаченной сумме.

- Ты интересная девушка, - дружелюбно улыбнулся тенор и кивнул мне на выход во внутренний двор, где мы вечером сидели с барабанщиком. Планировка двора была такой, что происходящее там было видно если только желающим прогулять по пустырю, а тот пустырь, от которого двор отделялся забором и деревьями и живой изгородью, не слишком располагал к прогулкам.

Во дворе, кроме нас никого не было. Я почему-то очень хотела что-нибудь ему рассказать, но получилось только:

- Я приехала из *.

А я никогда никому об этом не говорю, и себе – тоже…

А он снял очки, но за ними не обнаружилось явного близорукого прищура. Он повертел очки в руках, потом заговорил о погоде, и так со мной не говорили о погоде.

- Когда такая сухая луна, мне противно, что я живу на этой планете, где бывает такая похода. Воздух пресный, небо обезвоженное.

- У него воды отошли, оно скоро родит до черта много звезд, - ляпнула я. Последний раз я очень давно ляпала глупости.

А он - улыбнулся:

- Я каждый вечер на это надеюсь, но звезды очень скудные выходят. Ты путешествуешь?

- Не то чтобы. Мне кажется, путешествие – это событие, а мой случай – это образ жизни.

- В таком случае, можно сказать, что ты странствуешь.

- Это чрезмерно романтично для меня, - рассмеялась я.

- А я думаю, в самый раз. Ты о чем-то мечтаешь?

И я замолчала. Я не задумывалась над этим – ни разу прежде я не задумывалась над тем, мечтаю ли я… Я свободна. Я берегу свою свободу, моя цель – не в мечте, а в сохранении достигнутой уже десять лет назад мечты. С тех пор, как у меня появились права на вождение, меня не видели в родном городке, а мне сейчас двадцать шесть лет. Мечтаю ли я? не помню…

Но, выходит, он задел меня за живое.

- Я мечтаю, что однажды мой мир переломится. Мне хочется что-то переломить, как иногда до изнеможения хочется хрустнуть суставами, чтобы не ныли. Он говорил примерно как я.

А мне захотелось тоже задать какой-то бешеный вопрос, чтобы не остаться в долгу. Тем более, что у меня был точный, и очень неоднозначный, дерзкий и непостыдный ответ «Нет!» на этот вопрос:

- Ты любишь?

Он курил, поглядывал на небо в ожидании хоть одной толковой звезды.

- Мне кажется, я могу серьезно полюбить тебя.

Я…

Оторопела?

…да нет. Просто я вдруг захотела ответить на собственный вопрос иначе, чем собиралась минуту назад. И эта мысль меня едва не убила…

А ответ от меня ожидался. Но я никогда, никогда так не скажу.

Мы слонялись, как овечки на выгуле, по этому дворику, потом он вытянул меня оттуда, за руку потащил к моей машине, взял у меня ключи, сел за руль. Я с удивлением обнаружила, что мне нравится, что он ведет мою машину…

Я прижалась к плечу. Неуклюже ткнулась в него носом и шумно вдохнула. Он смеялся, но я не вполне слышала. Я слышала запах – соленость, обычная мужская соленость. И именно он напоминал не просто вяленого в поту плотника, а просоленные морем шероховатые темные камни. И в ту минуту была необыкновенно, почти противоестественно доверчива. И доверяла я исключительно ему – этому возвышенному запаху тела.

Мы приехали к нему домой, в однокомнатную квартиру, где был странный кавардак. Занимались сексом, пока мышцы от наших эмоций не отказались. Целовались, засыпая, засыпали и пытались друг друга разбудить, крепко прижимаясь губами. И так продолжалось, пока мы не вырубились одновременно, к большой нашей удаче.

- Давай «странствовать» один день за пределами города? – предложила я утром, и он сказал:

- Я не согласен на день…

- Мы вернемся вечером и там поглядим, хорошо?

Он улыбался, и это было просто блаженством. Потом я показала ему полный багажник рисунков.

Глава VI.

Это был знойный день. Самый знойный, что я могла припомнить.

Он вел машину, я положила ноги на бардачок и рассматривала его плечо. И иногда дорогу впереди, которая плыла от жары, что стояла в воздухе. Зной и ветер были готовы обратить в воздушную серость нас обоих. Мне нравилась механика молчания, в котором проходил наш путь.

То и дело он облизывал губы. Держал рот открытым, как заморенный пес, и такими же, как у пса, большими темными глазами смотрел на опостылевшую дорогу. Высыхал на глазах.

- Давай остановимся, - выдохнул он, и поежился – должно быть, горячий воздух обжег ему глотку.

- Давай, - согласилась я.

Стояла на обочине замученная машина, мы сидели, в мокрых майках, совершенно не имея самообладания, чтобы оторвать спины от сидений… воздух раздражал меня, как мельтешащая перед глазами красная птица.

Он уже так уморился, что даже перестал облизывать губы. Я собрала всю волю в кулак и, опершись на ладони, поднялась к нему и промокнула его губы языком. Он благодарно моргнул, и я перебралась к нему на грудь, откуда удобно было хотя бы раз в минуту приподниматься и давать ему чуть-чуть прохлады.

Мы проторчали на обочине несколько часов, разделись до пояса и прилипли друг к другу намертво мокрой мягкой кожей, разморенной пеклом. Солнце изливалось на пустошь солоно и резко.

Полночи я пела в баре, и он не стал меня дожидаться, поехал к себе домой спать…

Я спела программу и, придя во двор, шаталась там одна с баночкой пива, из которой почти не пила. Никто меня не побеспокоил, потому что все уже разошлись – басист в какой-то угрюмый квартал, где продавали травку, хозяин – домой, высыпаться, барабанщик – на ночное рандеву (теперь ясно, что силы для ночи, которой хочется – найти в себе можно. Их ищешь стремительно и со всей возможной тщательностью…).

Я уже успела перенять эту повадку с прищуром смотреть на скупое небо. Я уже так же держу банку, как он, и если бы у меня были очки, я бы так же вертела их в руках… а линия любви на моей руке мне теперь будто бы виделась куда более четкой. Когда что-то тебя не интересует – не видно его сути в упор. Все неинтересное, но присутствующее – тяжеловесный намек…

«Вспомнишь ли ты меня, когда уже давно простишь мне мой непонятный выбор…».

Новизна. А еще боль. А еще самоотдача… а еще…

Как много страшных слов. Теперь-то я поняла, что призраки моего прошлого могли бы разве что звенеть мне по ночам серебряной цепочкой с крошечным зодиакальным медальоном, который мне подарила мама. А призраки будущего – они-то способны и грохотать тяжеленными цепями, и выть, и пугать меня. Я боялась. ДА, я боялась!…

«Я зачаточно люблю, и еще отдаю себе отчет в том, что любовь и свобода в дисбалансе. Я хочу его, и быть, и любить, и гордиться, и общую песню и картину и кровь»… и еще я так люблю свои картины, свою волю. «Хочу… что же… без желаний можно сдохнуть. Нужно чего-то хотеть, и нет, нет ничего страшного, если то невыполнимо»…

Я села в машину, повернула ключ так туго, что подумала – заклинило. Я бы заорала, заскрипела как ржавчина, да, признаю, и такая вышла мечта… теперь я мечтала. «Доволен?!»…

Пыльная дорога… мне было весело, как от вина, гитарные рифы катились колесом из магнитолы, я переливалась в них, радовалась себе и подмигивала солнцу, а пейзаж был почему-то несколько восточным. Я хотела написать что-то, но не позволила себе остановиться – внутри моей искренне ликовавшей оболочки стоял отчаянный визг: «Не останавливайся!!! Будет больно!!!!»…

И я не остановилась: Чувствую я в те минуты глупую, странную, бескрайнюю эйфорию. Я не знаю, что через минуты она пройдет, и я отупею от боли, и едва не врежусь в дорожный столб, который свидетельствует о том, что я выезжаю из этого злополучного района, где этот городишко, где тот бар…

Что я ударюсь лбом в руль и заплачу, потому что больно, только не там, где ударилась, а больно везде. Я не знаю, что спустя минуту я едва не рехнусь, потому что до меня дойдет, что ради своей свободы я отказала себе в чем-то… отказалась от неких свобод ради свободы же… я владею свободой – или свобода поработила… я еду, не зная, что спрошу это у себя, и Ты, оставленный мной позади – знаешь ли ты, что я едва не умру в одну секунду, когда не пойму уже разницы между свободой и полной ей противоположности, и в магнитоле все еще будет греметь гитарами Риччи песня о вечном пути в мифический город, но мне уже придется быть с самой собой совсем иначе… и вспомнишь ли ты меня, когда однажды, быть может, ошибешься и испугаешься так же сильно, как я, когда стало боязно менять и потому и пришлось поменяться… я знаю, что вспомню…