Это чувство…великая лавина освещает мне лицо.
Еще секунда – и она меня настигнет.
|
- Знаешь, иногда я испытываю такое чувство, будто весь мир стоит передо мной. Это страшно и прекрасно. Мои глаза горят, и я испытываю боль и радость. Такие мгновения длятся вечность в моем сердце, но, вспыхнув в этом мире, исчезают с пеплом прошедшей секунды. - Не оставляй меня сегодня, пожалуйста… - сказала Джесси. Движение остренького подбородка. Белая кожа, озаренная солнцем, покрылась легким пушком. Тайна снежных кристаллов солнечным утром. - Я не уйду. Я с тобой.
НАЧАЛО
Стрелки сомкнулись. Ощущается, как разделилось пространство. Распалось на до и после. Джекел говорит, будто чувствует ход времени; и он, конечно, ошибается. Вот стоит под большими вокзальными часами, курит сигару. На нем плащ от дождя, и я вижу, как свет двигается по диагонали, высекает из тени прорезь кармана, пуговицу; яркие всполохи ползут вверх и достигают мешковатых глаз – Джекел вышел на перрон. Сигара скалится, когда он сжимает зубы. Вдалеке лает собака, Джекел с надеждой поглядывает на часы; почесал подбородок, вертит головой; зубы его передают сигару рукам, он причмокивает. Год назад Джекел погиб под колесами вечернего экспресса. Неделей раньше, сидя на своей роскошной летней веранде, поводя руками, он говорил, что «имеет со временем сговор» (Фелицата подозревает, он сделал пластическую операцию). Ему тогда прямо на плечо слетел желтый листочек; дрожал от холодного ветра на решетчатом твиде; а он, хмыкнув, просто небрежно швырнул его вниз. И потом – вдруг! - этот странный каменный человек бросил взгляд далеко-далеко, прямо за горизонт (я впервые увидел его таким, вокруг его глаз сложились морщинки, и весь его облик стал каким-то совсем седым, особенно его густые проволочные брови, опадающие как ветхий кустарник на пышные нередеющие ресницы). Он будто ждал, что кто-то придет с тех краев.
Вот он, этот Джекел, был совсем другой. Смелый, выдающийся вперед; разбивал толпу широкими шагами, как ледокол продвигался внутрь – мерно, настойчиво, - и всегда вдруг выскакивал из самой толщи, ухватив какую-то добычу. «Джонс голова, черт возьми! Сто тысяч от муниципалитета!» Победитель, едва ли герой. И глядел он всегда сдержанно вверх; без намеков на небо, только лезвием поверх головы; должно быть, ему хватало. И вот когда он так срезал мне кончики волос своими черными глазами, а потом ранил кого-то еще в толпе, еще и еще, и, например, снимал шампанское с проносящегося мимо подноса, внутри у меня всегда в такие моменты создавалось ощущение, что он – пролетая сам как пуля - ускоряет движение наших жизней. Как хищник, бездумно, бездушно пожирал он жизнь; рвал и метал, проносясь мимо вечерним экспрессом, красивым, шумящим веселой толпой. И впрямь иногда казалось, будто я слышал далекие жизнелюбивые реплики господ, ужинающих в вагоне-ресторане.
Говорят, что вагон, прежде чем встать, протянул его тело на двести метров.
И этот его взгляд тогда, брошенный за самый горизонт. Вдруг, неожиданно. Он перечеркнул собственную жизнь этим броском; опалил себе, наконец, крылья; согласился с другим. Я долго думал потом, стоя над его могилой и еще позже, в галантерее под безропотный стук дождя, как могло случиться, что именно Джекел, этот безбожный франт, герой кулуарных романов, любитель проституции сделок вдруг, как каменный постамент, безмолвно признал поражение. И принял все, все до конца, опустив руки. Его глаза – до того черные, ясные как зрачки молодого ястреба – тогда дрожали; в них попало что-то слишком большое, что-то такое, что не помещалось внутри. Мне даже на секунду показалось, что уголки глаз его увлажнились. Седые брови, проволокой упавшие на его глаза, сверкали на солнце. Я почти почувствовал естественный вкус победы тогда. Моей заслуги тут никакой, я всего лишь кто-то из толпы, чудак, отказывающийся от шампанского на подносах, но тогда, в ту прекрасную фатальную секунду я ощутил вдруг причастность; я тем силам принадлежу, суть которых он никогда не постиг бы. Или возможно, я просто готов, а он не был. Хотя в конце жизни, перед тем как отправиться под поезд, (быть может, еще за секунду до того, ступив на солнечный перрон или расправляя всполохи обманчиво просторного плаща), он ощутил эту молчаливую бесконечность. Могло ли такое случиться? Но непременно, я не мог ошибиться. Тогда… как? Возможно, произошло это многим раньше. Просто увидел где-то, или кто-то ему шепнул, очень авторитетный, мудрый, однажды обидно искусанный обстоятельствами, (быть может, тот, у кого погибли сын или дочь, и богатство потухло в одиноком доме, а потом пришла осень) – словом, человек знающий; взглядом ли, словом ли познакомил его с губительной мыслью; или даже просто сплетение образов подсказало, что все именно так. Что над ним будто висит рука, вот она сейчас толкает его, пропуская вперед: леди, джентльмены, мадам и мсье, шампанское, вздохи, «да», «нет», снова «да», чуть реже «нет», а потом шорох дверей и звон колокольчиков на столе регистрации - все это проносится мимо, и как будто все для него. Но придет миг, и сверху его подцепит, взметнет высоко-высоко, - загляни Богу в длани! - да и кинет оттуда, и упадет он, раздробив позвонки.
Так ощущал ли он время? Можно ли видеть его в зеркалах, переживать с ним встречи в широких вестибюлях гостиниц и учреждений, или ожидая кофе за столиком в ресторане какого-нибудь третьесортного отеля; всматриваясь в лица людей, видя буквально, как они изменяются. А за окном течет что-то, очень густое и плотное; оно втянет сейчас все эти лица, изуродует их, переменит – там согнет нос, здесь потреплет губы, взмахнет серебром виски; и выплюнет вновь, где-нибудь совсем в другом городе, на побережье одного из морей, где кричат чайки и бухают волны, а возможно – на соседней улице. И ты будешь вглядываться, вчитываться в письма кожаных складок, ломать себе голову, задаваясь вопросом, отчего эти образы, изразцами выступающие из тьмы, из ужасающей густоты улиц, переулков и собственных шагов, так знакомы тебе. Калейдоскоп из тел, разговоров, хлопаний, открываний, закрываний, снова открываний, и снова закрываний; бред заплутавшего человечества; бесплодные попытки передать словами то, что словами-то передать и нельзя. Шорох веток в саду, тень птицы и то, как ее тлеющий взгляд утопает в ее иссиня-черном птичьем теле. Дрожание дверей от сквозняка и такое теплое биение собственного сердца. А ведь это только верхушка, тугой переплет; все настоящее содержание, бесценные факты человеческого существования в не-скольких мирах, – все покоится глубоко там, внутри, и открыть это под силу не всем; уж тем более рассказать по памяти. Верно, потому люди и умирают. Этот извечный вопрос о смерти тесно соприкасается с тем, что колышется внутри нас, дрожит как желе. Достать его оттуда нельзя; ни один полководец не вернется из этого крестового похода вглубь себя самого. Ни склонившись над калиткой в раздумье – осенью, летом ли; ни впитывая в себя монологи пустых комнат, развлекая этих приятелей одиночества; не расскажешь историю превращений того, что видишь, в то, что чувствуешь. Это входит в тебя, заполняет внутри все; оседает навечно, как густой табачный дым проникает внутрь, поселяется в каждой клеточке, как туман заполняет мембраны.
Нет, кроме пространства наш мозг ничего воспринять не может, тем более время; и утренний чай, и запах собственного дома, и прогулки перед сном – все это приносится в жертву пространству. Мы любим, а глаза ловят образы (грацию ножки, к примеру; странный свет в уголке рамы, в миг, когда по ту сторону проходит кто-то в голубом платье); мы страдаем, а перед нами кто-то целуется, пыхтит под кудрявыми кронами. И наши предательские глаза все видят. Передают внутрь, без цензур и пародий. И тогда-то там все и начинается… Вот я люблю его, говоришь ты себе. Вот, я люблю ее, и видишь в пустоте очертания лица. Они складываются из дверных косяков, старых географических карт в рамках, и из самих рамок, озаренных пламенем свечи; сначала люди учатся складывать такие мозаики; и, выйдя из дома, встречая ее или его в сверкающей утренней луже, говорят себе: «вот, это поистине работает!» Ты восхищаешься жизнью, вскакиваешь утром, рано, рано, и бежишь на реку; бросаешься там голым в ледяную глубину и ты так чист этой любовью… но проходит время, все рассыпается и ты сходишь с ума. В какой-то момент, - а он неизбежен, - мозаика распадается, и миллион ранящих угольков рассыпаются в голове – от подкорки до мозжечка. Собирай их теперь всю-всю-всю жизнь.
Стрелки сомкнулись. Мгновение – и они разошлись.
Вот девять часов. Кто-то суетливо дрожит за окном, царапает наше толстое стекло, хотя пелена – густая, непроглядно дымная, - целиком поглотила бульвар Пятого Мая. Вот он весь, до последнего булыжника и мутных фонарных стекол опустился в дымку. А там, далеко-далеко, где-то почти в руках Бога на горизонте, заплаканные монолиты небоскребов тонут в тумане, мягко утопают в облаках; и в свете заката, под дождем кажутся размытыми очертаниями высоких гор. Вниз по склону кто-то спускается там, держит в руках огоньки и слепит, играет издалека. Удивляет глаза, разбрасывает оранжевым, таким ясным пламенем; но, спускаясь ниже, все утопает в бездонном вселенском мареве. И не остается надежды; и цветы в горшочке возле кровати признаются в своей искусственности. Лишь там далеко всплески, каскадные вихри вздымаются над утопленниками, а затем так же обреченно уходят прочь, в забытье. А вокруг, повсюду вокруг свет такой странный, такой загадочный, будто кто-то сейчас разжег спичку и тотчас опустил под холодную струю. И как будто запах сырого пепла вторит тому. Здесь все изменилось. Время шпионом прокралось в самое сердце города; долго и кропотливо работало, вынуждало людей выходить по утрам из дому, заключать контракты, улыбаться и злиться, скалить зубы; потом кто-то черкал на бумаге корявые вензеля, и кто-то еще затем нацеплял пыльную одежду – строить шел. Каждый день был таким долгим; каза-лось, завтрак давно остыл или съеден, а часы все дразнили: «до обеда-то рано, рано!» И люди соглашались. Занимали себя разговорами, что-то делали, некоторые спешно (все же кто-то подозревал, что здесь не чисто). Мне вопреки всему нравится город. Сложная система изображений, окутанных огнями, ловкими каменными углами и светом фар; каблуки и лодочки обуви проминают вечный асфальт, вещи отражаются в их мельканиях, как картинки в спицах велосипеда. В этом странном городе можно подойти к краю пропасти, выставить в стороны руки, закрыть глаза и начать полет. Свет обладает материей именно здесь, в городе. Он как художник пишет свой шедевр, в руках его улицы, автомобили, жаровни, гостиницы, прачечные, и последним штрихом ложатся поверх всего звуки и запахи. Откуда-то донесся стон виолончели. Надрывистый, запредельно высокий, с легким тоном средневековья. Ми-бемоль? Ах, этот тусклый овал ночника здесь, и запах нафталина. Вот блеснуло желтым, и тугая застежка сдалась. Гулкий кроткий удар по дереву, чик-чик, опустилась вереница кожаных узорчиков, мягкие изразцы послушно утянули золотой циферблат на полочку. Запястье устало и слиплось. Глаз ухватил кончик подушки. Как это хорошо, что здесь стекло толстое. Бережно хранит все секреты. Даже птицы, усевшиеся по ту сторону на фронтон, не услышат ни слова. А там далеко, за стеклом - монолиты опускаются в безбрежное море. Бух-бух. И вот исчезли совсем. Лишь одинокая лодка с красно-белым флажком дрожит на волнах. На ней красные буквы «Food Inc.»
«Сегодня мы разыграем Джек-пот», - сказал мягкий придавленный баритон.
Давай выйдем сейчас на бульвар. Лица в шапках будут выскакивать на нас из тумана. А мы сядем и закинем удочки. И ты скажешь, что там стоит парень из булочной. У него пневмония, и фарфоровые слоники над кроватью. Он был твоим последним пациентом вче-ра. Я улыбнусь и грустно поправлю твой седой локон. «Парень пропал, - сказал бы я, - оттого что любил и ошибся». Нужно было поцеловать, а он вторил героям из книжек. Только шпагу забыл нацепить. Хотя, конечно, такие подвиги похвальны. Даже если хлеб продаешь целый день. Затем прошмыгнет мимо сосед - у него всегда в руках кульки, так что зонт не помеща-ется, и он его никогда не берет. Зато в подкладке бутылка - видишь, старый плащ в одном месте раздулся. «Каково это, иметь в женах такую стерву, - здесь бы я непременно рассмеял-ся». Но ты фыркнешь, упрешься в свое: «Он хулиган, пристает, мерзавец, к прохожим!» По мне, так великий герой. Ему бы книги строчить. А, знаешь, у него для нашего времени такой правильный нос, что я бы написал для него красивый портрет (ты бы сказала «Похож!»), ес-ли бы умел рисовать. Вот они только что оба прошли. Удила у нас задрожали, на крючках висят эти люди, тормошат снасти. А вокруг лишь туман; разбавляет все, и вот уже плащ с бутылкой на парне из булочной, у того, что болен, и я вижу его слоников над кроватью, где возможно он умрет однажды ночью. А сосед крутит шпагой в руке; он вселяет надежду, что земля еще полна ге-роями. Затем, ты опустишь нос в теплый шарф («Я люблю тебя, домашняя»), дав понять, что прогулка окончена. Наши знакомые, освободившись, нырнули бы в дым, оставив круги на воде. Жаль, жаль, что ты не согласишься выйти на прогулку.
Мистер Марафей сидел в спальне. Густой туман за окном всецело занимал его мысли, и он, замерший в странной позе, с рукой, остановленной на правом манжете, тяжело и громко дышал. Наконец, словно освободившись из плена, он перекинул взгляд на подушки. Боже, подумал он, вот они передо мной, эти два нелепых создания. Покоятся рядом, ожидают тепла и запаха волос, и такие в совершенстве одинаковые: кисточки, ткань, ярлычки на шелке… Но все же сейчас на одну ляжет она, а на другую - я. «Доброй ночи, мой Марк». И совершенство нарушится. Лишь тугой свет ночника, как клей, заполнит между нами расщелину, и мы, дай Бог, доживем до утра. Он думал об этом сейчас. Но и раньше это всецело поглощало его мозг, заполняя сомнением и чувством ошибки. «Если бы я не женился на Фелицате, а связал свою жизнь с кем-то другим, изменило бы это хоть что-то? Или лучше было вообще не жениться?» В самом деле, готовит он превосходно - даже их немногочисленные друзья всегда с радостью приходят на ужин, который частенько устраивает хозяин дома. Он всегда был трудолюби-вым и ловким в быту человеком и, без сомнений, смог бы прожить в полном одиночестве. Но что бы это дало? Дало бы это свободу? И если да, то получил ли он взамен, женясь на Фелицате, что-то равное свободе? Он бы и сам смог стучать шкафчиками над умывальником и царапать полки. Разбирал бы продукты в пакетах; и сам бы приносил их домой. И даже научился бы также задумываться, держа в руках зелень. С этим странным прерывистым дрожанием в зрачках. Стоп! Почему, подумав о женитьбе, он тут же переключился на мысли о готовке? Неужели в их отношениях не было ничего кроме этой безликой, нестерпимой банальности? Неужели все так глупо и некрасиво? И разве нет выхода? Или, думал он, эта такая ситуация, которая вообще не должна была случиться, и только в том случае, если бы она не произошла, она имела бы выход. Выход через несуществование… - Ах, мы столько пережили с Марком. Этого хватило бы на целый роман, - говорила она. И запиналась на последнем слове. И остальные смущенно молчали, с ехидством погля-дывая на движение его глаз, и на то, как по углам его лица разметались сухие глубокие линии. И кто-то непременно скрипел вилкой. А в воздухе повисало это ужасное человеческое любопытство; никто на него не смотрел, но он ощущал себя большим мягким магнитом; и воздух становился таким плотным, что тяжело дышать. Ожидание… странное слово. На краю собственной кровати оно представляется вещью диковинной. Но стоит расстегнуть правый манжет, и поймешь скрытый смысл. Это синь, густая, непроглядная. С переливами в черный. Можешь кинуть камень, но не услышишь удара. Глубокий страшный колодец. Из слов, вздохов, взглядов, встреч и шагов. И все непременно было, и все непременно будет. А потом оборвется. И да будет так. Обрыв, закономерный шаг внутрь, в бездну. Пучина поглотит тебя, и ты встретишь тех, кого ждал, тех, в кого верил. Только нужно верить. Нужно, нужно. Эти странные существа там… они все знают, хоть и не говорят. Пока стоишь на краю не узнаешь. Но стоит ступить и тебя вниз понесет-понесет, разметает все волосы, до боли ветром будет в лицо обдавать. Как Алиса, упавшая в нору, лететь будешь. А потом окажешься там… в том краю, где деревья кронами вниз растут, где ветерок можно поймать кончиками пальцев, где не нужно говорить «до свиданья». Или - некому. Там вспомнится, как ты поранил ногу возле реки, когда тебе было десять. И чувство, что навсегда вернулся в тот миг, не покинет тебя, и будто бы порез сейчас проявится на ступне, потечет кровь, и ты громко и без опаски заплачешь. А вокруг закачаются ветви, и какая-то одинокая птица вспорхнет восвояси. Все вокруг опять погружалось в дымку. «Начинается, - вздохнул он». В ту же секунде ему представилось, что сзади не платяной шкаф с зеркалом, а пейзаж с деревьями и горным ручьем, а вдалеке на зеленом узеньком холмике стоит олень с раскосыми рогами, и все это – в густом-густом тумане... Пейзаж быстро растворился. На тумбочке тикал будильник. Медленно, тихо, грустно. Тик-тик. Тик-тик. Странное металлическое существо смотрело на его затекшие рыбьи глаза и старую кожу. Да, он стар, он чертовски устал. Иногда у него случаются конвульсии рук, и на несколько минут пропадает зрение. В такие минуты он как бы исчезает из этого мира совсем и попадает в темную-темную глубину. Она густая и холодная. Она пахнет нафталином как эта спальня. Но в ней можно двигаться вниз и вверх, свободно, без боли в суставах перемещаться вправо и влево. Можно потянуть все мышцы и ощутить их снова молодыми и крепкими как тетива лука. Можно даже увидеть странные образы и – невероятно! – поговорить с ними. Он несколько раз заговаривал с белесыми тельцами, которые тянули его глубже и глубже, манили внутрь глубины. Разговоры были немногосложны, ведь речь мистера Марафея остав-ляет желать лучшего, и он не умеет грамотно выражать свои мысли. Наверное, поэтому тельца убегали, словно не насладившись общением; должно быть, на поиски других собеседников. Один раз из глубины вынырнула большая белая медуза, проплыла вокруг (он тогда весь обмер в страхе, что та обожжет его своим изрубленным телом, похожим на светящиеся куски целлофана), и медуза вновь укрылась во тьме. В другие времена появлялись люди. Но не говорили, нет - лишь заглядывали ему в глаза. Они вообще редко говорят там. Как мертвецы, которые что-то знали, перед тем как умереть; стоят с загадкой на лицах, молча; и свет, невесть откуда светящий, оголяет их черную, просоленную кожу. И тогда вдруг слышался шум моря, буханье далеких волн. Иногда далеко впереди можно было разгадать очертания высокого белого маяка. Но потом, все вдруг захлебывалось самим собой, и растворялось. Затем, когда цепкие руки реальности, подхватив его беспомощное тело, вызволяли мистера Марафея из жидкой черной тьмы, он ощущал вдруг невыносимую тоску и пустоту. И хотя они, тоска и пустота, всюду преследовали его – дома, на улице, в магазине, отражаясь в лицах прохожих и ворчливо шевелясь в разговорах его жены – в такие минуты, после пробуждения, после возврата из глубины, эти преследователи становились невыносимо осязае-мыми. До боли хотелось никогда не возвращаться оттуда, не слышать эти чертовы «Доброй ночи, мой Марк». Не слышать и не видеть вообще ничего. И в особенности – ее. Ах, как ты жестока в своей доброте, думал Марк. Эта твоя улыбка, когда ты отрываешь земляные кон-чики у цветов и потом, когда промываешь стебли до блеска. В ней столько, столько! Но я не способен обидеть тебя. Твоя доброта так сильна; с таким упорством и камень сточить можно. Вот дверь, она белая и неприметная. Я смотрю на нее, и замечаю царапины от твоих ноготков – они возле ручки и немногим пониже. Это ты ее открываешь и закрываешь. А я как будто всегда сижу здесь. Там, за дверью ты, глаза у тебя сверкают, васильковое платье плывет на тебе каскадами, а в руках леденцы – красные, синие, желтые. «И кому же достанется приз?» Выцветшие, почти белые зрачки его подвинулись вправо и снова вонзились в будиль-ник, в это странное круглое существо. Оно выглядело таким одиноким, что хотелось поло-жить его на руки и убаюкать. «Если бы у этого будильника были глаза, - подумал мистер Марафей, - они, верно, сверкали бы от слез». Мистер Марафей тяжело дышал. Он так и не расстегнул проклятый манжет. Он покрутил холодный металлический цилиндр в руках и вернул на место. Но на пути назад его рука замерла, а взгляд остался на циферблате. Тонкая черная стрелка крутилась там вокруг своей оси. Не сказать, что она делала это беспокойно или как-то нервозно. Нет, в механизме этом все работало так, будто давным-давно приняло свою определенность. Лишь только секундная стрелочка была чуть подвиж-нее остальных, («Молодая, беспечная!») но остальное все замерло. Каменная обреченность. Смирение, пропитавшее всю комнату, поглотило и мистера Марафея. Его зрачки совсем размякали. Хоть они и были прикованы к крутящейся секундной стрелке, смотрели же куда-то вглубь, недвижимы и бездеятельны, не сверкая от света оранжевого ночника, не от-ражая яркого пятна за окном – горбатого уличного фонаря, который с отчаянностью подни-мался из тумана и опускался в него как воронье гнездо корабля.
- Ну что же, неплохо… неплохо, Андрюша, - сказал Дядя Яша, бросая на стол стопку загнутых белых листов. - Только ты понимаешь, что этого никто печатать не станет? - Я хочу увидеть будущее этой истории, - светло-зеленые глаза Андрея отражались в лопастях вентилятора. - Будущее это отражение прошлого, - с этими словами Дядя Яша достал пачку «Пар-ламента». Комната наполнялась дымом. Большое стеклянное окно. Светлые струйки спускаются к нижним этажам. Светофоры и люди. И они… эти гулкие раскаты далекого грома. Армия Зевса пробивается сквозь стену с бойницами городских перекрестков. - Я ощущаю его кончиками пальцев, - сказал Андрей, - ощущаю вот здесь, здесь, - он показал на свои руки и приложил их к сердцу, - а уж прошлое оно или будущее, Дядя Яша… лишь порядок рассказа. - Ты решительно не нравишься мне сегодня, Андрей. Что-то случилось. Или может случиться. «Не оставляй меня сегодня, пожалуйста… - сказала Анни». - Да не волнуйся ты, дядя Яш. Что бы ни случилось, рабо-таю я на тебя, - и он рассмеялся. - Ну… а не наоборот ли? Неблагодарный ты автор-миллионер.
Издательство этим утром кипело. Густой утренний дождь взъерошил их мысли, а волосы, спутанные от влаги, погружались в корпоративные полотенца. В воздухе пахло бурей и бумагами.
- Ей Богу, не понимаю я, что с тобой, - дядя Яша отличался удивительным сочетанием - отчаянная заносчивость русского игрока и рассудительность «житого» еврея. Вдобавок ко всему – густые брови а-ля Брежнев. Курил он «Парламент». Исключая, естественно, утомительно прекрасные моменты, когда пресса окружала его как издателя известного и очень популярного Андрея Славина, московского небожителя, арендатора верхних позиций в топ-листах книжного бизнеса. Вот тогда Яков Ефимович Роскин становился на несколько часов настоящим мсье, молодел и свежел, и в руке его, окантованной белоснежной манжетой и запонкой с голубым изумрудом, непременно красовалась толстая-претолстая сигара. Cohiba, of course. - Чего происходит-то, а? Ну, скажи мне вот, чего ты раскис?... Все тебя любят, все тебя знают. «Маэстро приключенческой прозы». Эта строчка тебе знакома? «Итоги». Или вот, к примеру, дай вспомнить… как это было в «Афише», ах да… «Жанр Андрея Славина это жанр его имени в филигранной огранке». Двадцать один год - знаменитый писатель. Двадцать два – первый автор России. А что в двадцать три? Я боюсь угадать. Андрюша! Ты уже не человек, ты просто бренд какой-то! Так и вижу твое имя в стразах на черном. Он дико рассмеялся. - Кстати, идею эту надо бы э-э-э… развить. Так сказать, мимолетная гениальность старого еврея. Виски будешь? Ну-ну. Яков Ефимович вытянул из настенного бара граненный приземистый бокал и, наполнив его почти до верху, жадно сглотнул. - В самом деле… рецептура освоена, новые книги как по часам. На худой конец ты - лучший автор Бук-Сейлес, твоими курчавыми фотками тут все стены обвешаны! А рамочки-то непростые, все сплошь золотые! Да рейтинги так высоки, что я могу до конца жизни курить одни сигары и питаться исключительно красной икрой. Кстати, тебе не советую, - он бесстыдно причмокнул, - знаешь ли, очень губительно. А ведь я что? Я искренне хочу видеть моего щекастого мальчика всегда таким же румяным, спортивным и удовлетворенным. И он небрежно похлопал его по плечу и потрепал за ухом. - Говорю тебе, брось раскисать. Минут через пять подгонят машину, плюхнемся туда, и… - он размашисто бросил рукой - к Заборскому, у него знаешь какой корт! И все твои печали как рукой. Дядя Яша потянул его за руку, и мужчины встали. - Дядя Яш, а можешь мне одну вещь сказать? – Андрей, оказавшись напротив этого старого, изношенно-изнеженного лица, неожиданно замер, словно заметил незнакомую деталь. Тонкая, почти женственная кисть с костяшками писателя дотронулась до руки старика. - Н-нет… пожалуй, не сейчас. Стало слышно, как сотни женских пальчиков из соседней комнаты отстукивают рабочие будни. - А знаешь, ты постарел, дядя Яша. И вот эти глубокие борозды – вот тут, тут и тут, - он нескромно трогал его лицо, - и еще на лобных долях. Андрей улыбнулся. Глаза Дяди Яши широко раскрылись. Смущение или... И Андрей рассмеялся. Ему стало смешно. Тут Дядя Яша, словно человек, которого разыграли, а затем раскрыли секрет, вдруг расхохотался так сильно, что Ирина из отдела верстки с весьма обнадеживающим видом заглянула в комнату. - Мальчики, может шампанского? Все-таки дождь. Хочется радости. - А почему бы и нет, зайка, - и Дядя Яша, выйдя из оцепенения с настойчивостью сорняка продолжал жить. Андрей остался наедине с мерным шумом дождя, подошел к окну. Удивительно, как ему удается ничего не замечать, подумал он. Сколько ему? Ну может шестьдесят, или даже шестьдесят пять… а как невозмутимо умело скрывается под светским сюртуком. Город расплывался в неотчетливости влажного воздуха. Солнце, иногда выходившее изпод густоты серой бездны, кристаллизировалось в летящих каплях. И тогда кто-то из толпы вдруг вглядывался в бесконечность небесных полей. Кто это мог быть? Студент или школьник? Вероятно, они. Существа с горячей лавой внутри сердец, переносчики вируса страсти. И так хотелось побежать вслед за ними. Но было нельзя. И так хотелось вдохнуть запах времени, если бы только оно замерло на секунду, всего на одну-одну секунду, или, быть может, даже на сотую ее долю, вдохнуть его полной грудью, наполнить все поры, а уж потом – пусть бежит себе дальше. Но ощущалось лишь, как воздух поглощает мгновения, и мрачность наполняла будущее. Все это ненавистное стекло, подумал Андрей. Такое… толстое что ли. Твердое - не пробьешь. А вон там, в глубине ветвей, попавшая в дождь птица расправляет зябкие крылья. Дождь льет над чьей-то могилой сейчас. Человек там лежит, и в его останки проникают капли, пролетевшие сотни миль, столкнувшиеся в воздухе с большими металлическими птицами, вскипяченные шлейфом их двигателей, их, черт возьми, механических сердец. И вот они, достигнув земли, проникают сквозь искусственные розы оград, чтобы доставить адресату грустные вести с небес.
Postscriptum:to be continued...
|
Библиотека // Объявления
