Она шла под звуки именно того, что должно было звучать вокруг нее, обволакивая ее в непроницаемый эфемерный кокон, кокон ее существования. В лицо ей била такая правильная, такая красивая и такая холодная метель со своими горячо колючими снежинками. Ее походка была легкой и чуть-чуть будто бы танцующей – идеально соответствующей. Ее мысли и ее чувства, сплетенные так тесно, сросшиеся и сложенные идеально, текли в ней размеренно и спокойно.

Это была Она – совершенно такая она, другой какой не было ни в одном времени и ни в одном пространстве. Она, которая совершенно справедливо считала, что сделала Себя из себя, то есть из того, что было, смотря на то, кем быть хотелось, скроила такую, какая есть.

Когда-то в детстве ей говорили: она – половинка. Ее беда была в том, что она посягнула на целое.

А еще одна беда была в том, что ей было свойственно чувствовать вдруг. И как раз это коварное вдруг подкралось к ней, когда она шла под звуки своей идеально соответствующей музыки своей идеально красивой походкой. А то, что она почувствовала, было куда интересней всего прочего…

Метель все еще била, были мысли, была походка, была музыка. Но она вдруг потеряла чувства. Страшно представить, что она ощутила. Непередаваемая суматоха панических мыслей на фоне абсолютного штиля переживаний. Бедняжка! Она ужасно за себя испугалась. Испугалась, что придется снова за себя браться, снова перекраивать и подлатывать. А это ведь так сложно. Так долго, так старательного делала она себя по кирпичикам, по маленьким кускам, постоянно рассыпающимся или разваливающимся… И вдруг она поняла, почему ей так тяжело это давалось. Она строила себя только тогда, когда было больно, больно до приступов сумасшествия. Она себя строила, когда все нервы были оголены, и, видимо, ненароком что-то прищемила.

Ей вдруг стало так обидно. Ведь только сегодня она плакала над фильмом! Казалось бы, что может быть лучшим показателем чувственности. Но ведь это глупости. И несуразности. Но больше всего ей стало обидно из-за него. Ведь, кажется, только сейчас, когда она такая умная, такая уверенная, такая красивая, самое время чувствовать. А она смертельно испугалась, ведь ничего нет и в помине.

Так она шла, долго и красиво, снег валил не переставая, а она все путалась и путалась. Она думала о нем, о вере в ту самую, классическую любовь, которой всегда так хотелось для себя, и о неверии в эту самую классическую любовь. Любовь для себя.

Ей всегда так не нравилось это затасканное, пошлое слово – любовь. Ведь до нее его столько раз произносили, писали, кричали и шептали, что ни о какой эксклюзивности и речи быть не могло. До чего оно ей не нравилось, это слово, но все равно, какой-то краешек ее сознания всегда ждал…

И вдруг она поняла – вот, что это за нерв! Она защемила в себе любовь. Любовь в том неприятном (будто бы его кто-то жирными пальцами облапал) понятии, в котором принято о нем кричать. Она ухмыльнулась. По-другому улыбаться она, кстати, не умела, почему-то всегда взлетал вверх только один краешек губы.

Понимание пришло с последним поворотом ключа в замке. Любовь была ущемлена, принижена – на первый план вышли свобода, уют, интерес, расслабленность, притяжение. Они не боролись за вакантное место, каким-то непостижимым образом все это сжилось во что-то одно и это одно превратилось в совершенный трепет.

Она открыла дверь, прошла коридор и заглянула в комнату. Он сидел в кресле и читал книгу. Когда она вошла, он снял очки и поднял на нее глаза. Хотел что-то сказать, но с удивлением заметил выражение ее лица и замолчал.

А она ухмыльнулась. Подошла к нему и поцеловала в макушку.

"Ты мой трепет".