- Мадемуазель Пуррье! Мадемуазель Пуррье, откройте!

В хлипкую дверь квартиры громко постучались.

- Мадемуазель, полиция!

Откуда-то из глубины квартиры донесся недовольный женский голос, немного хриплый, но все же достаточно сочный и приятный:

- Ключ на шнурке у двери, для слепых мсье – это слева, рядом с дверным косяком.

Открыв, наконец, дверь, молодой жандарм в новенькой форме и с редкими усиками, покраснел и вошел. А войдя, застыл в неловкости, глазея по сторонам.

Комната, в которой он оказался, очевидно, служила прихожей. В полумраке трудно было различить обстановку целиком, ибо газовая лампа, единственная в комнате, едва коптила, отбрасывая рассеянные блики на стены. Несмотря на размеры помещения – а это была огромная по всем меркам комната с высоким потолком и узкими, стрельчатыми окнами – мебели в ней оказалось совсем мало. По-крайней мере, видимой, но, черт возьми, что таят в себе женские апартаменты! Так или иначе, из видимой мебели здесь оказались только высокий пузатый буфет с посудой, который, покрылся пылью, табурет перед неоконченным вышиванием и широкая, занимающая почти всю стену вешалка, где уютно разместились короткая женская шубка и мужское пальто. Половицы чуть поскрипывали, отчего становилось ужасно неуютно, хотелось заглушить этот предательский скрип.

Жандарм нерешительно потоптался у входа, ожидая, что хозяйка выйдет сама, но откуда-то из темноты, где, по определению, могла находиться дверь в другую комнату, снова донесся женский голос:

- Ну что вы там стоите! Пройдите же, я уже замучалась вас ждать.

Гость нерешительно проковылял по направлению к предполагаемой двери, при этом не удержавшись от беглого взгляда на вышивание. Небесная лазурь, потемневшие от времени ангелочки с распростертыми крыльями. Картина не была завершена, нитки пожелтели, а ангелочки, кажется, уже не улыбались.

Толкнув прочную дубовую дверь, гость очутился в новой комнате, где его тут же ослепил яркий свет. Перейдя из ночного мрака в ясный день, он не был бы так ослеплен. По сравнению с прихожей, эта комната будто пылала яркими красками, казалось, будто сам воздух в ней пышет жаром.

У стены расположилась добротная пузатая печка, раскаленная добела. Она наполняла помещение таким жаром, что, едва войдя, бедный жандарм чуть не задохнулся. Когда зрение вернулось, и он начал постепенно различать окружающее, он был поражен.

Такой скупой, но все же роскоши, ему еще не удавалось видеть. Обои на стенах, имитация шелка – все в причудливых рисунках, которые, хоть и поистерлись со временем, но все же не теряли первоначального цвета и блеска. Мебель, скромная, почти деревенская, вся была покрыта мягкими подушками. На полу у окна расположились одинокой группой жестяной таз и такой же жестяной кувшин с водой. Разнообразные шкафчики, полочки, сундучки, заполонившие комнату, казалось, были набиты множеством вещей, – наверняка, щеточками, щипчиками, пудреницами, корсетами, чулками, панталонами, шляпками, веерами, помадами разных мастей, духами и бусинами, серьгами и подвязками…, - словом, всеми теми глупостями и безделушками, которые знает наизусть каждая дама.

Однако же центром этого женского царства являлась единственная вещь – широкая, накрытая плотным балдахином с розами, кровать, разобранная, разворошенная, еще теплая. Любой человек при виде такого гордого и самодостаточного предмета меблировки почувствует легкий трепет. Зарывшись в мягкие подушки, на кровати спал молодой человек. Одежда его была в полнейшем беспорядке, но, нем не менее, он был одет и даже обут – легко, совсем не по погоде. Спящий был, к тому же, пьян. Временами он всхлипывал во сне, но не просыпался.

Окинув взглядом обстановку, жандарм, наконец, остановился на хозяйке квартиры. На вид ей было около двадцати пяти-тридцати лет, моложавая, живая, она и сама заинтересовано смотрела на гостя взглядом больших, черных, как угли, глаз. Раскинувшись в потрепанном кресле, она будто изучала мсье, так бесцеремонно нарушившего ее покой. Она неторопливо качала ножкой в изящной домашней туфле с острым носом, пальцы ее поигрывали узким бокалом.

Одетая в слишком откровенный белый шелковый халат, распахнувшийся на груди, свободно свисающий и открывший взглядам полное колено, она ни капли не смущалась. На грудь ее падали золотисто-рыжие волосы, густыми волнами бегущие по плечам. Они будто отбрасывали в комнату свой собственный мягкий, но в то же время, какой-то тревожный свет. Лицо, немного полноватое, белое, но покрытое ярким румянцем, казалось улыбчивым и совершенно безоблачным. Стрельнув колдовскими черными глазами, мадемуазель Пуррье всплеснула руками:

- А вы симпатичны. Для жандарма. Ваши приятели, те невежливые солдафоны, ох, у меня от них головная боль!

- Мадемуазель, - и куда делать вся спесь жандарма парижской полиции! – мадемуазель, кредиторы возмущаются. Вы…

- Знаю, знаю, и без них! – хозяйка перебила гостя, отмахнувшись от него, как от мошки. – Уже с месяц живу, как королева – каждый день приемы, каждый день все что-то требуют и требуют. Между прочим, - женщина в негодовании ткнула пальцем в жандарма, - ни разу еще за мою работу – а работаю я в поте лица, уж поверьте – ни разу за мою работу мне не переплачивали, а мне уже давно бы положена премия, уверяю вас, работаю в поте лица!

- Мадемуазель…

- Нет, нет, нет, что вы, я не требовательна, я потерплю, но всему же есть предел!

- Мадемуазель Пуррье, - наконец, вклинился вспотевший жандарм. – Ваши кредиторы требуют выплаты долгов, и в самые кратчайшие сроки.

- Но как мне, скажите, как мне разобраться с этими долгами, если господин В. постоянно жульничает – работаю почти задарма! – хозяйка фыркнула. – Господин Б. сам оброс долгами, как бородой, а господин Р. давит на жалость. Я, уж поверьте мне, честная женщина, лишнего не прошу, хоть и работаю за двоих, и где благодарность?

- Увы, - лишь смог выдавить гость, пожалевший, что постучался в эту квартиру.

- Увы, увы, господин жандарм! Может ли работать честная, но все же проститутка, в таких возмутительных условиях? На одни только предметы туалета приходится тратить уйму денег, какие же, к чертям, кредиторы?

- Мадемуазель, я не могу ничем вам помочь.

- Конечно, не можете. Как и они не могут, - голос женщины погрустнел. - Как никто не может. А знаете, почему?

- Никак нет, мадемуазель…

- Жизель, - вставила женщина. – Так вот: потому что я проститутка. Грязная девка. Потаскуха, называйте, как хотите. О таких, как я, говорят с пренебрежением, отвращением, будто все мы покрыты с ног до головы грязью, - мадемуазель Пуррье лениво взяла из маленькой корзинки спелое красное яблоко и надкусила. – Продажная девка никогда не станет королевой… тьфу, червивое! – женщина поднялась, стремительным шагом порхнула к окну, приоткрыв его и выбросив испорченное яблоко

Откуда-то с улицы донесся крик: «Смотри, в кого кидаешься, грязная шлюха!» Захлопнув окно, Жизель Пуррье вернулась в кресло и жестом указала на окно:

- Послушайте сами, как о нас отзываются. И все равно, каждый вечер они стремятся сюда, к нам, женщинам, пропитанным пороком, чтобы приобщиться, заразиться этим, ничем не омраченным весельем разгульной жизни, где можно пить вино, удовлетворять свою похоть, забывая о том, что находится за дверьми этой квартиры, забывая о семьях, о тяжелом труде, об унижениях и болезнях, о приторной скуке богатых поместий, о буднях, о повседневности! Мы кажемся им вечным праздником, праздником, который можно купить, обменять в случае брака, женщинами, которые привыкли жить на коленях, не требуя ничего взамен. А ведь и мы когда-то молились и опускали взгляды…

Лицо женщины покрылось совсем уже пугающим багровым румянцем, хотя огонь в печке начал медленно затухать. Сухо кашлянув и отхлебнув из бокала, мадемуазель Пуррье продолжила:

- Иногда, чтобы совсем не упасть, не быть развращенными такой жизнью, не сгнить изнутри, мы начинаем воображать, что наше дело – дело величайшего милосердия. Мы начинаем воображать, что влюблены в тех, кто платит нам деньги. Они жаждут любви, на самом деле, приходя за телом, за податливостью, они жаждут любви, эти брошенные всеми мальчики. Вот и вы, я думаю, жаждете того же.

Молодой жандарм, не ожидая такого откровения, залился краской.

- Жаждете, как и все, - кивнула Жизель. – Я думаю, все дело в одной очень любопытной штуке, я давно уже открыла ее для себя. В жизни нам всем очень хочется любви, а те ханжи и денежные мешки, которые отрицают этот факт – лжецы и болваны. Однако ж, мы любим, а нас, увы, не любят. И не полюбят. Потому что не бывает любви через насилие. В этом плане, мы – очень выгодная сделка с совестью. Дело в том, что мы – нелепость и небылица, мы – то, чего не может быть. Испокон веков известно, что любовь – штука бесценная. Но мы продаем ее. Продаем за бесценок и за золотые горы, иногда даже даром, из симпатии или жалости. Да, у проституток тоже есть жалость, - хозяйка тяжело вздохнула.

- Испокон веков мужчины приходят к нам за своей порцией любви, покупают ее, - но порицают нас за продажность. Мы – женщины низшего сорта, потому что не ханжески дарим любовь одному единственному эгоисту, а раздаем ее страждущим, как горячий хлеб – голодающим. Да, мы – горячий хлеб, брошенный в толпу. И когда-нибудь она разорвет нас.

Закончив свою тираду, женщина выдохлась. Лицо ее побагровело, она тяжело дышала.

Обмакнув в кувшине найденный в кармане жесткий мужской платок, жандарм лишь приложил его к лицу мадемуазель Пуррье, пытаясь остудить пурпурный его румянец.

Освежающая влага подействовала благотворно, женщина несколько раз глубоко вдохнула, а потом вновь задышала спокойно. Отстранив от лица полупрозрачный мокрый платок, она внимательно взглянула на молодого человека. Тот, уже не краснея, смотрел в пожирающие черные глаза с поволокой. Единым порывом подошел в женщине, прикоснулся к губам, сухим, бескровным, отстраняя от них пряди даже в полумраке горящих рыжих волос, и вновь отступил.

Касаясь целованных губ краешком еще влажного платка, Жизель рассмеялась, устало, но легко. Потом, помолчав, сказала:

- Что же, делайте свою работу, вы же жандарм. Хоть и такой симпатичный… А свою работу я знаю.

- Мадемуазель, - в уголках губ молодого человека поначалу мелькнула улыбка, но затем опять пропала, - либо к вечеру завтрашнего дня вы выплачиваете все долги, либо вы подлежите выселению с конфискацией имущества.

- Что ж, кажется, мы оба сделали свою работу. Я – подарила вам частичку своей любви, а вы мне – нищету и смерть. Ведь мы все – подневольные люди. Я могу оставить себе это? – Жизель разгладила пальцами платок и вопрошающе подняла на жандарма глаза.

- Разумеется, мадемуазель.

- Вот и замечательно, - женщина будто забыла о чьем-либо присутствии, она сидела, уставившись в огонь, перебирая пальцами жесткую ткань платка.

- До свидания, мадемуазель.

- Прощайте, господин жандарм. Ключ повесьте туда же, прошу. Он вам еще понадобится.

Господин жандарм вышел молча, не отвечая на реплику Жизель Пуррье, продажной женщины. Он нарочито медленно и тяжело наступал на скрипящие половицы прихожей. Ему казалось, что так он дает ей знак, что пока, в эту ночь она может спать спокойно. А завтра… завтра покажет.

Взглянув на рыжеволосых ангелочков с вышивания, он на мгновение задумался, но, отбросив эту глупую мысль, поспешил покинуть позорную квартиру женщины, привыкшей жить на коленях и продавать вещь, которой нет цены.