Откровенно говоря, я всегда верил и знал, что у меня, как и у всех остальных, есть ангел-хранитель. Ведь должен же кто-то направлять меня, неразумного, по наиболее правильному (с его точки зрения) пути, предостерегать от шишек и ссадин бесшабашную голову и неуклюжее тело, шептать мне: «Нет, не ходи, хуже будет». Так вот, я всегда верил в него, с тех самых пор, когда в детстве с ним встретился. Это был беленький, голубоглазый, шкодливый без меры пацаненок моего возраста, что однажды появился в моей детсадовской жизни.

Пришел он один, без мамы-папы, и я почувствовал легкую к нему зависть: меня самого мамка дотащила аж до глубинных глубин детсада – то бишь, до спальни – долго упрашивала толстую добрую воспитательницу МарьНикитишну быть со мной построже, чтобы куда не надо – не лазил, кушал кашку и не кидался ей в соседей. МарьНикитишна покивала, заговорчески мне подмигнула и принялась на работу. Мамка ушла, оставив меня, крошечного, абсолютно самостоятельного, как мне тогда представлялось, мужчину на попечительство воспитательницы.

Вот тогда мы и подружились, оказавшись за одним столом на завтраке. Нам подали невыносимую комковатую манку с растекающейся в ней, похожей на разведенную красную гуашь, кляксой клубничного варенья; непременный бутерброд с маслом, так опротивевший всему детсадовскому поколению; и чай. Я сонно ковырял кашу – терпеть не мог манку – и едва бы обратил внимание на соседа, но меня разбудил стук его алюминиевой ложки. Белокурый мальчуган – вихрастый, с немного помятой шевелюрой, в голубенькой клетчатой рубашке – деловито поедал кашу, загребая каждый раз полную ложку. При взгляде на него меня чуть не стошнило. Я тихонько обратился к нему:

- Каша невкусная.

Он поднял от тарелки непонимающий взгляд и ответил:

- Вкусная. Попробуй.

Я попробовал манную жижу на кончике ложки и расплевался. Сладко-соленая, даже больше соленая, в молочных катушках. Он смотрел на меня серьезно, не моргая. В этот момент мне стало досадно, и я сварливо пробурчал:

- Врешь ты все. Совсем она не вкусная.

- Это в твоей тарелке невкусная, - он хозяйски пододвинул ко мне свою тарелку.

Я недоверчиво коснулся ложкой его каши и погрузил ее в рот. Каша тут же сладко растаяла на языке. Не поверив этому, я снова попробовал и изумился: в жизни не ел такой вкусной каши! Я снова и снова загребал, уже не скупясь, не в силах оторваться. Сладкая от бесподобного – с настоящими клубничками – варенья, она текла в горло сама, и от этой сладости на языке будто даже чуточку щипало. Когда я уничтожил последнюю порцию, то виновато взглянул на соседа. Он сидел и улыбался:

- Я же говорил, вкусная. Это мне папка передал.

От легкой зависти у меня защипало глаза: почему мне папка такую вкуснятину не приносит? Или даже мамка? Папу я любил намного больше, он тоже должен был бы передать мне в маленькой пузатой баночке сладкую, тающую на языке манную кашу с настоящей клубникой. Я промолчал, но втайне так и не оставил этой мысли.

Мой новый друг к тому же оказался моей тезкой: его Колей звали. Мы возились с ним целый день, и не раз мне пришлось испытать постыдное чувство зависти: один раз он, как фокусник, вытащил из кармана штанишек маленького солдатика, да такого хорошенького, что у меня разом упало сердце – в красном мундире, с серебряными пуговичками и серебряным-же штыком; когда нас уложили спать, а ему вздумалось нашкодить – дернуть спящую на соседней кровати Наську (между прочим, самую красивую девочку в нашей группе) за волосы – наругали меня, а он лежал рядом и слушал, а когда я набросился на него, лишь пожал плечами:

- Папка сказал, что меня не будут ругать. Никогда.

Не смотря ни на что, мы подружились. Я, кажется, простил ему и солдатика, и предательство. Что ж, я был ребенком, а дети легко прощают.

Я помню новогодний утренник. Наська пришла в таком красивом-красивом розовом платье, а в волосы ее были вплетены настоящие живые цветы. Мамка решила окончательно меня опозорить и нарядила в костюм зайчика. Накрахмаленные уши не стояли, а висели печальными белыми лоскутками, ватный-же хвостик был наскоро приколот к шортам булавкой. Но когда я увидел Кольку, я обомлел.

Передо мной стоял рождественский ангелок, каких рисуют на открытках. Его белокурые волосы, всегда взъерошенные, мягко вились кудряшками, а над ними, поднимаясь из-за ворота длинного белого балахона, торчал покрытый золотистой фольгой нимб. Маленькие картонные крылышки, привязанные за спиной, были расшиты бусинами. Колька подошел и сел со мной, стараясь не задеть самодельными крыльями спинку стула. Он сиял. Во мне снова кольнула зависть, но я сдержался, снова сдержался.

- А мне мама сама костюм сделала, - на хвастовство было мало похоже, но это несколько реабилитировало меня в собственных глазах.

- А я могу крылышками махать, - поделился в свою очередь тезка, показав мудреный механизм: веревочки, которые приводили в движение крылья. – Папка сказал, что когда-нибудь я смогу получить настоящие, без веревочек, и полечу к нему.

- Не полетишь, - осек я его. - Люди не летают.

Он даже не обиделся. Просто рассмеялся мне в лицо. А я обиделся.

На утренник пришли родители. Мамка не удержалась и долго целовала меня в обе щеки, приговаривая: «Зайчик… мой зайка». Папа сурово хмурился, не поднимаясь с места для родителей. Вечером накануне утренника он пришел с работы, долго сидел на кухне, мамка наливала ему водку в маленькую рюмку, он впервые вытащил сигареты и закурил на кухне, чего никогда не делал. Когда я подбежал к нему, чтобы показать «зайчика», мамка выставила меня, но в глазах ее блеснули две крошечные мышиные слезинки. Потом я сидел в комнате, не включая свет, пытаясь услышать их разговор, но ничего не услышал. Пришла мамка с хорошей новостью: папа придет на утренник, чтобы посмотреть на меня. Этой ночью я впервые подумал: неужели он так не хочет прийти ко мне в садик, что пьет водку и курит на кухне, что строго запрещено в нашей семье?

Так вот, папа сидел на стуле, изредка поднимая на меня глаза. А я искал глазами Колькиных родителей. Мне думалось, что они должны были быть наряжены такими же белыми ангелами, такие же белокурые и кудрявые. Но, кроме Кольки, я больше ангелов не видел.

Под конец утренника Дед Мороз раздавал подарки. Одно мне показалось странным: я точно знал, что Дед Мороз к Кольке не подходил, однако после раздачи у него в руках оказалась такая же разноцветная коробочка с конфетами и мандаринами. После правда открылась - когда я отвлекся, к моему злосчастному тезке подошла красавица Наська и отдала ему свою коробочку, потому что у нее аллергия на сладкое, это я знал. Вот тогда я впервые по-настоящему разозлился на него. И поэтому постарался как можно больнее уколоть его:

- А что же твоих родителей нет?

- Они на работе, - так же безмятежно ответил Колька.

- А как же твой добрый богатенький папочка?

- Папка тоже на работе, - уже насторожено откликнулся друг, не сводя с меня серьезных глаз.

- Врешь ты, врешь, - раздраженно отозвался я. – Нет у тебя ни папы, ни мамы. Ты сирота. А костюм ты сам склеил, смотри, сейчас крылышки расклеятся.

Колька ошарашено смотрел на меня. Потом пролепетал:

- Есть у меня папа. И мама. Они работают, много работают. А твои не работают, - он показал язык и убежал.

Это был первый раз, когда я по-настоящему его обидел, причем, сердечно обидел. Потом я долго лежал вечером в кровати и думал. Позвал маму и задал робкий вопрос:

- Мам, а мам, ты когда-нибудь сироту обижала?

- С чего такие вопросы? – насторожилась мама.

- Я одному мальчику сказал, что у него родителей нет, ведь, правда, нет, а он думает, что есть. Это я его обидел?

Мамка только погрозила пальцем. Потом пошла медленно к двери и, обернувшись, какое-то время думала, а потом ответила:

- Обязательно извинись. Хорошенько извинись.

Извинился я уже на следующий день, перед этим полночи терзаясь и всячески себя наказывая за глупость. Прося прощения, я весь покраснел от стыда, а он, оказалось, и не помнил ничего.

Зима пробежала незаметно, весна пролетела... В последние майские деньки, когда уже до лета нужно было сделать пару шагов, я совершил ужаснейшую, непростительную глупость: я заболел. Как дурак, переев мороженого. Лежа в постели, закутанный в одеяла, читал про Петьку-микроба и его друга Ангинку и укорял себя. Откуда ж я знал, что именно в третьем стаканчике мороженого он, Ангинка, и живет. Три стаканчика - это вам не хухры-мухры.

За окном пахло приближающимся летом и свежими листочками. Внизу на улице продавали мороженое и лимонад - как мне было от этого только тошно. Мамка суетилась вокруг меня, как пчела, все жужжала, жужжала, как заведенная: "Коленька, тебе совсем плохо? Коленька, что-нибудь хочешь? Коленька, выпей лекарство, вот тебе еще один шарфик".

Папа так и не повеселел. Я-то чувствовал, что что-то у него не так, плохо, но боялся спросить. Он вдруг зачастил на рыбалку, вставал спозаранку и уходил с удочками, и все такой же грустный, серый. Но я ему завидовал: он там во-о-от такую рыбу поймает, а я лежу, как дурак, под одеялом и пропускаю все самое важное. Рыбки, правда, были неважнецкие, но все равно. Только бы не видеть безжизненного папиного лица - мне смутно было стыдно, и я винил себя.

Ох, как мне было плохо. Говорить я не мог, только сипел тихо-тихо, а горло жгло и болело, да так, что даже плакать хотелось. Я старался не глотать, не говорить, не смеяться, даже не дышать, только бы не было так больно. Все тело горело под этими одеялами и шарфами, вот я и ворочался без конца, только бы найти клочок простыни попрохладней. Приехал доктор, худой такой, уставший, в белом халате и очках, почти как Айболит, долго осматривал меня и все качал головой. Приказал пить таблетки и не вылезать из тепла. Я даже на него не обиделся, так мне было плохо.

Меня мучили кошмары. Ангинка вдруг разрастался до огромных размеров, как динозавр, и все гнался за мной, а я убегал изо всех сил и плакал, плакал. Я звал Кольку, а его не было.

С тоской я думал о Кольке. Представлял, как он бегает под теплым, почти летним солнышком, ест мороженое и пускает змея, и все без меня, без меня... Скучает ли он?

Однажды ночью я вдруг проснулся и уставился в окно. Луна, большая и белая, выплеснулась на мое одеяло, было светло, как днем. Я туманным сонным взглядом смотрел на лунный свет, не в силах пошевелиться. Руки мои будто отяжелели и совсем не хотели слушаться. Я даже головы не мог поднять с подушки, не то, чтобы встать. Мне казалось, что от моего лба шел пар. Я все-таки смог поднять руку (каких усилий мне это стоило), дотронулся до лба и обжегся. Потом рука безвольно упала на одеяло и замерла. Тогда я впервые подумал о смерти.

Лунный свет сгустился надо мной, и из него выступила расплывчатая фигура. Я пытался вглядеться в ее очертания, что-то знакомое промелькнуло в туманных чертах. Когда туман немного рассеялся, я смог разглядеть странного гостя. Те же взъерошенные белокурые волосы, те же глаза с искоркой – это был Колька, но будто бы старше и выше. Он улыбался.

- Все будет хорошо, - донесся до меня тихий голос, очень звонкий, будто кто-то ударял по клавишам ксилофона.

- Я умру? – просипел я слабо.

- Все будет хорошо, - повторил голос, постепенно множась, отдаваясь тысячью перезвонов.

Силуэт наклонился ко мне и прикоснулся рукой к моему горячему лбу. Прикосновение обожгло меня холодом, но это был настолько приятный холод, что я невольно потянулся к нему. Так же медленно гость отвел руку. А потом растаял. Или же это я уснул? Да, уснул, крепким сном выздоравливающего.

Через три дня я снова вернулся в детский сад, и жизнь потекла по привычному руслу. Колька был рад моему возвращению, он понимающе кивал, когда я говорил ему о болезни, о страшном Ангинке, а когда заговорил о той лунной ночи – улыбнулся краями губ и промолчал. Я верил и был ему благодарен.

Пришло лето, а вместе с ним наступили долгие полуденные прогулки. Группа, как одна большая стайка муравьев, высыпала на детскую площадку, визжа, вопя, смеясь, в разноцветных летних косынках и панамках. Мы с Колькой тогда были не разлей вода. Он бегал без майки, хотя МарьНикитишна запрещала, в наскоро надвинутых сандалиях, тогда как меня мамка снова закупорила в толстый свитер – а все из-за ангины. Вновь с легкой завистью я смотрел, как мелькает в кустах Колькина голая белая спина, и тайком с досадой слизывал выступавшие над губой капельки пота.

В один слишком уж солнечный и жаркий день Колька позвал меня из кустов акации:

- Коль, а Коль, смотри…

Я не спеша вошел в кружевные заросли, покрытые мелкими овальными листочками. Осторожно продвигался к Кольке, стараясь не зацепиться за шипы и не уколоться. Удивляюсь, как он не исколол всю свою нагло выставленную на солнце спину. Сам он копошился где-то у высокой бетонной стены, закрывавшей наш маленький садик от окружающего взрослого мира. Лишь когда я подошел, то заметил то, что он осматривал.

В стене, почти у самой земли красовалась дыра. Размером она была не такая уж и большая, в нее легко могла пролезть кошка, или собака, а, может, - и пятилетний ребенок. Заговорчески оглядываясь, Колька зашептал:

- Интересно, а я в нее пролезу?

Я не отрицал этой возможности, заинтригованный развитием событий.

- Давай я попробую, - продолжил он, уже нагибаясь, а потом и встав на четвереньки.

Я следил за ним с неугасающим интересом, а когда в дыру уже пролезла половина Кольки, отозвался:

- А ты думаешь, нам можно сюда лазить?

- Конечно, нельзя, - прозвучал голос Кольки уже из-за стены. – Ты только глянь!

Я тоже встал на четвереньки и просунул в щель голову. За пределами стены начинался поросший бурьяном пустырь, а дальше, почти на горизонте поднимала свою кучерявую крону дикая яблоня. Вся усыпанная мелкими зелеными яблоками, она так и манила ребятню. Еще дальше серой неуклюжей глыбой рос какой-то дом.

Колька обернулся ко мне и зашептал:

- Ты со мной не ходи, я на разведку.

- Как не ходи! – голос мой прозвучал с такой обидой, которой я вообще от себя не ожидал. – Ты, значит, яблоки пойдешь есть, а мне – караулить?

- Тише, - прошипел Колька. – МарьНикитишна услышит.

Я не мог угомониться:

- Я с тобой пойду. Я тоже яблок хочу, не меньше тебя.

- Ну останься, Колька, - заканючил он. – Постой на стреме, а я яблок и себе, и тебе нарву, и принесу.

- Не врешь? – начал успокаиваться я.

- Не вру, чтоб мне этими яблоками подавиться, - и он провел ребром ладони по шее.

- Ну ладно. Только быстро.

Колька понесся к яблоне быстрее гепарда (это я в книжке с картинками прочитал). Я уже видел, как он забрался махом на нижнюю ветку, потом выше, и вот он уже хватает зеленые незрелые яблоки. Сев на ветке и насыпав горсть яблок между коленей, он уже надкусил одно, потом второе…

Тут моей выдержки не хватило. На моих глазах мой друг, мой верный друг поедал яблоки, предназначенные нам обоим. Я сам не заметил, как выскочил пулей через дыру в заборе и помчался к дереву спасать свою долю. Я уже был у самого подножия дерева, когда услышал громкий грозный лай. Обернулся и обмер.

На меня длинными сильными прыжками мчался лохматый, в репьях, седой на загривке, пес. Потеряв дар речи от ужаса, я не двигался, намертво прирос к земле. И тут случилось непредвиденное. Сверху на меня обрушилось что-то тяжелое – это оказалось Колькино тело. Растеряв яблоки, Колька понесся на пса, закрывая меня, дрожащего крупной дрожью, неспособного ни закричать, ни позвать на помощь. Лохматое чудовище налетело на моего друга, сбив его с ног. После я уже не мог видеть Кольку, подмятого под клубок лап, буро-седой шерсти, а слышал лишь утробный рык.

На какой-то момент у меня прорезался голос. Я завопил, завизжал, во всю силу моих детских легких, закрывая глаза руками. А потом услышал только собачий визг, а сразу за ним крик МарьНикитишны:

- Коленька! Он тебя не укусил?

Сквозь пелену я видел лицо воспитательницы, еще с десяток бледных детских лиц, а потом – темноту…

Очнулся я уже в группе. Я полулежал на мамкиных коленях, а она что-то выкрикивала истеричным голосом:

- Да как вы могли… ребенка… а если бы…

Я подорвался с мамкиных коленей и тут же затараторил, глотая горячие слезы:

- Там Колька! Его собака покусала! Вы его спасли? – и тут же завыл:

- Колькаааа!

- Какой Колька? – причитала мама. – У него шок, - она обратилась уже к бледной, как скатерть, МарьНикитишне.

- Коленька, что ты, что ты? – рыдала сама воспитательница.

- Колька погиб! – выл я, и все плакал, плакал…

С тех пор я не видел друга. В детсад меня больше не пустили, перевели в другой - и там Кольки не было. МарьНикитишну, добрую, толстую, ни в чем не повинную МарьНикитишну уволили.

Потом я понял, понял, кем все-таки был мой детсадовский друг Колька. И смутно верил, что он не умер.

Ангелы-хранители не умирают.