Над обрывом был замок. В замке жила она,
а он все ездил внизу, в мечтах о ее платке,
и иногда вечерами, в узком проеме окна
горела одна свеча, что дрожала в ее руке.
И он никогда-никогда не видел ее лица,
а она не спросила, как звать его, величать,
но уже дала клятву верности до конца,
и он ей - такое же обещание сгоряча.
И дело б осталось только в воле ее отца
и, может быть, все закончилось хорошо,
да только она так и не дождалась венца,
а он, не решившись, в тоске по бабам ушел.

Был в порту заморском один кабачок, и там
она наливала бродягам ром и мыла полы.
Он заказывал много, говорил, что, мол, капитан,
а она мечтала все бросить и с ним уплыть.
И ей мерещились пенные волны за горизонт,
а он пил и «капитанским» волю давал рукам,
и говорил, что сейчас уплывать не резон,
и примерял ее то к тем, то к другим берегам.
И, возможно, их ждал совершенно другой вояж,
и, возможно, он предложил бы ей руку сам,
только был убит в неудавшийся абордаж,
а она свихнулась по алым по парусам.

Где-то в 20-х, у них был блестящий план:
любить, как никто в этом маленьком городке,
сорвать знатный куш и уехать за океан –
словить журавля на место синицы в руке.
Он чистил кольт и курил одну за одной,
она танцевала на узких на каблуках.
Он дул на дуло и думал, что он ковбой,
что нужно разве что оседлать быка.
Она вертелась и подводила густо глаза
и научилась лихо и так экранно курить.
А как его убрали - так никто не узнал,
а у нее осталась привычка к блядству внутри.

Нас жило двое, на верхнем на этаже,
ты не дарил мне сказку, я не варила суп,
и наша жизнь – нереальный большой прожект,
и не понятно было даже, в чем его суть.
И ты не рыцарь, а я – замков не потерплю,
и наплевать обоим на деньги и корабли.
Но ты сказал «люблю», и я сказала «люблю»,
и мы в две руки принялись ворошить угли.
И будет завтра - и целое будущее из завтр,
и, может быть, и мне затоскуется сгоряча,
но будет тихо в доме, и будут твои глаза,
а в них «спасибо» за просто налитый чай.