Разбирать этот текст по косточкам я не хочу. Такое бывает – ударяешься в анализ, и впечатление пропадает. Лучше о чем-нибудь другом.
На одном дыхании – не значит «залпом», не отрывая рук от клавиатуры» и т. п. Как же это объяснить? Ну, вот посидишь, напишешь несколько строк, потом выходишь из-за стола, ложишься на пол и катаешься, орешь, плачешь. То есть, состояние не пропадает в перерывах. Потом возвращаешься, и дальше, дальше:

«…стать бы статьёй
и по себе мерять
стать бы умней
и не писать боле
страшной бедой
самой в любой вере
черни черней
но не больней боли…»

Потом кто-нибудь читает и думает: «Н-да, нету зрелости, нету». Ибо зрелость – умение скрыть свое искреннее, ввести читателя в непонятки – «это он взаправду так, или играет?» У зрелого ничего не поймешь – и это для читающего гигантское подспорье, оправдание. Потому что, если всему чужому сопереживать, то на себя и сердца не хватит. А так – всегда остается шанс, что написанное – просто игра. Но, вот, бывает аномалия какая-то – научился поэт, да не созрел еще. И тогда начинается для читателя адок, пеклушко пеключее, ведь:

«…только другой
глотку к земле клеит
только другой
молча пройдёт мимо
между тобой,
мной корабли сели
все. этот бой
выигран непобедимо…»

И сидит он, бедный, и пытается расколоть крепчайший цельнейший орех пинцетом для выщипывания бровей, и чует – не получится, придется глотать как есть. И подавиться хорошие шансы. А когда давишься – слезы на глазах, и впечатление, бывает, на всю жизнь остается. Помню, лет десять мне было, сидели после ужина в лото играли с мамой и бабушкой. Подавился апельсиновой долькой, вернее тем, что от нее осталось во рту, кожицей – встала она в горле, ни туда, ни сюда. Мама подскочила, давай по спине шлепать, да все без толку. А бабушка взяла сзади под ребра и вверх рванула. Помогло.

А еще я люблю когда девочки к мужским стихам стремятся. Хмурые создания с волчачьими взглядами из под челок, как мне кажется, способны глаголить истину. Прочтешь – и понятно, все сказано и за тебя, и для тебя. И надежда у них «с инеем в бороде» (хотя, откуда бы взяться такой надежде в наших общих краях?), и расклевывание жизни уже до ее начала, и горькое «лимит вышел». Хочется встретить, схватить за плечи, трясти, кричать: «Да откуда же ты все это знаешь??!!! Откуда??!!!»

Я иногда ловлю себя на мысли, что мое презрительное, до тошноты, отношение к текстам, хребет которых состоит из на вещей предметного мира (пусть корявенько, но точнее не скажешь), и передающим Состояния через всякие, фетишистские, в общем-то, детальки, происходит именно от знания, что есть и невмещаемое ни в одну форму другое.
Такой вот нам достался мир – его слишком много для любого текста. И разрыв растет. В восемнадцатом веке, думается, наоборот было. А сейчас логичнее всего перечислять детали, обломки, памятные камешки. Или вообще на одном остановиться и всю жизнь обсасывать как вечный леденец – всё равно не объять ничего значительно большего. А почему тогда остаются те, кто пытается? Да оттого, что мир – как ассиметричные песочные часы. Одна, большая, вроде бы непостижимая, часть наружу, а другая, окончательно гигантская, внутрь нас. Прикоснешься – и не обойтись детальками, и слово становится гуттаперчевым, пытаясь дотянуться. И, случается, выходит что-то такое, сопоставимое, бездонное, в котором даже Феникс кажется лишним, ибо по сопоставлению с этим пойманным любое сравнение ничтожно мало, обреченное быть составной частью того, что сравнивается.

В ущелье Феникс. Слева – глыба вещности «выклевывания жизни», справа – громада пустоты «лимит вышел». Процесс и результат, стремящиеся друг к другу. Всем, что обретется между ними, можно пренебречь.