Ухабистая проселочная дорога под колесами старенькой видавшей виды «Копейки» провоцировала ужасающую тряску. Водитель – молодой человек с красивым, но очень усталым лицом – подпрыгивал за рулем как тряпичная кукла, один раз он даже довольно сильно приложился головой к потолку машины, когда под колеса подвернулась особенно крутая кочка. Пластмассовый человеческий скелет, подвешенный на зеркале, болтался из стороны в сторону, его пластиковые косточки переплетались и стучали друг о друга с тихим волнующим цокотом.

Было уже около половины одиннадцатого жаркого июльского вечера, и сгущающиеся сумерки отнюдь не способствовали улучшению видимости, отчего кочки и ямы стали попадаться под колеса в два раза чаще, словно были живыми и самыми подлыми существами на свете, самостоятельно подползающими и выстраивающимися строго на пути «Копейки». Водитель, как ни странно, включать фары, похоже, не собирался. Он словно таился от кого-то, благословляя надвигающуюся тьму, его глаза постоянно метались по окружающей местности и впивались в зеркала заднего обзора с вниманием удирающей от хищника добычи… А может быть он сам был затаившимся зверем…

Он почти достиг цели своего ночного рейда, и поэтому так боялся, что рядом вдруг окажутся случайные свидетели. А целью его сегодня была самая дальняя часть городского кладбища, там, где оно начинало вторгаться в пределы лесополосы. Деревья, конечно, постепенно вырубались, но пока ещё росли довольно густой полосой, способной спрятать в своих недрах и машину и человека. И ещё одна деталь особенно влекла таинственного автомобилиста – именно в этой части кладбища находились свежие захоронения. И там всего четыре дня назад похоронили ЕЁ…

********************************************************

Впервые Женька увидел её около недели назад. Тогда она была более чем живой, здоровой и немыслимо красивой. Он увидел её из окна своей комнаты на первом этаже обшарпанной пятиэтажки. Квадрат расколотой рамы с облупившейся краской и треснувшим внутренним стеклом словно заполнился неземным ослепительным блеском её каштановых, отливающих рыжиной, волос. Таких красивых волос не было ни у одной из его знакомых девушек. Даже общепризнанная красавица Марина, яркая натуральная блондинка, за которой волочились все парни его района, и влюблённым в которую он воображал себя до этой минуты, не производила такого ошеломительного и завораживающего впечатления.

Огненоволосая девушка прошла мимо, и ее лицо Женька разглядел лишь отчасти, но он не секунды не сомневался, что такими волосами природа может одарить только красивейшую из своих дочерей. Как только девушка скрылась из виду, он машинально подался вперёд и пребольно приложился лбом о стекло, из глаз брызнули слёзы, а трещина на стекле поплыла в разные стороны подобно стекающим струям дождя.

- Что, черт возьми, у тебя там происходит, - визгливый возглас полупьяной тетки вывел его из ступора. Сейчас не было ещё и двенадцати, а тетушка уже успела опустошить пару бутылок пива. Женю всегда удивляла ее способность напиваться вдрызг от нескольких глотков, но это, видимо, подарок небес, благодаря которому алкоголики пропивают деньги хотя бы с минимальным замедлением.

В душной пустоте пропахшей перегаром квартиры тетка изливалась потоком грязных ругательств, но Женька почти не слушал ее, зная, что хмель не пустит ее дальше дивана перед стареньким черно-белым телевизором. Пусть выпускает пар, лишь бы подольше не замечала расширившуюся трещину, а то помимо языка станет распускать ещё и руки. Такое уже случалось раньше, правда, последний раз был довольно давно – он тогда был ещё тринадцатилетним подростком. В тот раз он принес домой котёнка, милое пушистое существо с зеленым озорным взглядом и рыжей шкуркой. Но он не учел одного факта: у его тети патологическая неприязнь ко всем живым существам, кроме друзей-пьянчуг. А поскольку после смерти родителей она считалась его опекуншей, то по ее мнению являла собой живое воплощение власти над подопечным. Особенно рьяно тетка начинала демонстрировать эту свою «власть» когда напивалась. А поскольку трезвой ее Женька почти не видел, то можно сказать, что она тиранила его всегда.

Тот случай с котенком не был исключением. Животное было безжалостно вышвырнуто в форточку, а Женька получил большой фиолетово-синий «фонарь» под левым глазом. Тетка ударила его за то, что он посмел огрызнуться и прервать ее бессвязную тираду о нахлебниках, паразитах и никчемных существах, к числу которых она причисляла и осиротевшего племянника. Синяк сошел, но обида осталась. Ее словно выжгли на сердце каленым железом, оставившим неизгладимый шрам.

Впоследствии попытки рукоприкладства повторялись, и не раз, но Женька старался сводить их на нет. Он общался с теткой как можно реже, а когда общения было не избежать, чаще всего просто отключал сознание и не слушал ее ругань или нравоучения. Если же опекунша все же выходила из себя, то Женька убегал из дома и подолгу бродил по улицам, ожидая, когда она заснет или пьяная злость утихнет.

Конечно, сейчас, когда Женька стал взрослым двадцатилетним парнем, он чувствовал, что может дать отпор, да так, что мало не покажется. Физическая работа закалила его тело и наполнила мышцы неведомой им доселе силой. Женька уже не был таким хрупким болезненным мальчиком как когда-то. Но психика его осталась такой же нестабильной, а душа ранимой. И потому, ударить тетку, причинить ей боль Женька не мог. С детства, видимо, жила в нем боязнь перед опекуншей, подкрепленная неясным отвращением к ней и его укоренившейся неуверенностью в себе. В общении Женька по-прежнему предпочитал отмалчиваться, и, если возможно, вообще его избегать.

Сейчас, слушая как из соседней комнаты продолжает доноситься отборная брань, Женька молчал. Ему вдруг стало так тяжело и горько на душе, что на глаза навернулись слезы. Видение чистой красоты было осквернено и затоптано, и все по его, Женьки, вине. Он словно упал лицом в грязь, хотя вполне осознавал, что, по сути, всю свою жизнь из этой грязи и не вылезал. И впереди не ждет ничего хорошего. Его будущее – каторжная работа от зари до темна, одинокая ободранная квартира и долгие бессонные ночи с невеселыми мыслями в голове и пустым взглядом, упертым в потолок. Единственное, в чем он был твердо уверен, так это в том, что никогда, как бы ни била его жизнь, не будет искать утешения на дне бутылки. За это можно поблагодарить тетку, за ее наглядный и поучающий пример.

Женька попытался стряхнуть с себя липкие безрадостные мысли, но по опыту знал, что никуда ему от них не деться. Он бы все отдал за возможность научиться ни о чем не думать - ни о плохом, ни о хорошем. Хорошие мысли лишь усугубляют глубину и тлетворность плохих, и поэтому стократ хуже.

И еще одно желание терзало и жгло Женьку, наполняя все тело незнакомым трепетом. Он хотел оказаться рядом с той загадочной девушкой, зарыться лицом в ее волшебные волосы и унестись в вечность вспоминая об их цвете, запахе и нежности прикосновения. Он почему-то так всегда и представлял себе счастье – в постоянном спокойном единообразии приятных окрыляющих ощущений. Только такого счастья он всегда хотел и надеялся, что Бог создавал рай, руководствуясь именно этими мерками. Если бы эта надежда могла перерасти в уверенность, Женька ни мгновения не колеблясь покончил бы с собой. Он понимал, что это слабость, но в проявлении силы, понимаемой в таком смысле, не видел необходимости.

Размышляя, Женька не заметил, что ругань, доносящаяся из соседней комнаты стихла. Его отвлек только внезапный шум какой-то возни за спиной. Он обернулся, не вставая из-за стола, причем старый расшатанный стул скрипнул под ним как-то жалобно и просящее. В дверном проеме, занавешенном разноцветными нитями, которые Женька сам мастерил, еще учась в школе, из поздравительных открыток и канцелярских скрепок, стояла пошатываясь тетка. Одной рукой она пыталась раздвинуть занавески, отмахиваясь от них, словно от назойливых мух, а в другой сжимала недопитую бутылку пива.

- Же-е-енька! Да когда-а ж ты у-уберешь с двер-ри эт-ту др-рянь! Пройти меша-ает, - произнесла тетка заплетающимся языком.

«Господи, и что тебе здесь надо?» - подумал Женька. Он не двинулся с места, чтобы помочь тетке, потому что знал – ничего хорошего из этого не выйдет. Он просто продолжал сидеть на стуле, размеренно потирая пальцем трещину на спинке, и равнодушно наблюдал как пьяная женщина борется с бумажными занавесками, словно Дон Кихот с ветряными мельницами. В конце концов, она поступила просто – со злостью рванула целый пучок нитей и половина конструкции, провисевшей на этом месте не один год, упала уродливой грудой на давно не крашеный порог. Тетка, шатаясь, попыталась перешагнуть через это новое небольшое препятствие, но оно оказалось для нее тяжело преодолимым. Запутавшись в неверных ногах, женщина замахала в воздухе руками, не выпуская, впрочем, недоконченной бутылки. Пытаясь сохранить равновесие, она пообрывала еще некоторые из шуршащих частей уже приговоренной занавески, и, в итоге, грузно рухнула на колени. Рука с бутылкой грохнула об пол, и стекло разлетелось на кучу мелких коричневых осколков, разлив вокруг кислопахнущую пенящуюся жидкость.

- У-у-у! – взвыла тетка, - пиво разбилось!

Женька явственно видел, что разлетевшиеся осколки глубоко поранили теткины пальцы и ладонь. Кровь капала довольно обильно и смешивалась с вонючей пеной на полу. Но раны не произвели на пьяницу никакого впечатления, казалось, она даже их не заметила. Ее интересовало и беспокоило только наличие и количество пролитого спиртного. Сгребая окровавленными руками мокрые стекла, тетка продолжала причитать. По ее красным, с темными прожилками капилляров, одутловатым щекам катились слезы. Они стекали к полуоткрытому рту и, смешиваясь со слюной, бежали дальше вниз, повисая на дергающемся подбородке серебристыми каплями. Женщина была отвратительна и жалка.

Женька не шелохнулся, чтобы поднять тетку с пола. Он все так же сидел, поглаживая спинку стула. Только лицо его исказила гримаса жалости и гадливости. Но в глубине души Женька получал низменное удовлетворение, созерцая опекуншу поверженной, униженной и достигшей крайней степени опущенности. Он вдруг явственно осознал, что ему уже двадцать, он взрослый человек, обеспеченный работой, и, по сути дела, никто не вправе более указывать ему, что он должен и чего не должен делать. И тетка его теперь является просто родственницей, а уж никак не повелительницей его жизни. И выбор слушать ее или не слушать, общаться с ней или не общаться, даже жить с ней рядом или нет, Женька впредь может делать только на основании своих собственных представлений о природе и характере родственных отношений. И весь его прежний страх и трепет перед теткой, ее частыми взрывами пьяной ярости, внезапно потонул в этом новом осознании и удовлетворении, и это вызвало непроизвольную улыбку.

Продолжая наблюдать за страданиями павшего человека, Женька вдруг поймал себя на мысли, что он уже не просто улыбается, а смеется во весь голос. Смех рвался откуда-то изнутри, из темных глубин его души. Раньше Женька и помыслить не мог о том, что сможет вот так, просто и жестоко, смеяться над разложением человеческой личности. Но его собственное «Я», как оказалось, таит в себе немало тайных деталей, отдающих затхлостью и тленом.

- Смеё-о-о-о-шься?! – заверещала вдруг тетка. – Над родной теткой смеешься, сучонок? Да я тебя вырастила, не бросила…Хотя надо было бы… И это мне заместо благодарности…

Женька почти не слушал ее. Он, словно одержимый, смеялся, да так, что вскоре по щекам потекли слезы. Через этот смех и эти слезы он будто обретал сейчас для себя новую, доселе неведомую его душе свободу. Свободу от внешних воздействий, от чужого прогнившего мнения и злобных пустых нравоучений, в общем, от способности воспринимать то, что раньше причиняло ему сильную душевную боль и дискомфорт. Вот поэтому он и смеялся. И этот смех был так жесток для других и так щедр и благотворен для него самого, что хотелось, чтобы не было ему конца.

Но конец наступил. Такой же неизбежный, как и для всего сущего под Луной. И Женька, уже не защищенный обескураживающим влиянием внезапных эмоций, встретился глазами со своей когда-то внушающей опасения, а теперь попросту жалкой и поникшей тетушкой.

Женщина продолжала сидеть на полу, прижимая изрезанные руки к ткани нестиранного халата. Хмель будто разом выветрился у нее из головы, потому что устремленный на Женьку взгляд покрасневших, узких из-за припухлости век, глаз, был таким осмысленным, что в это с трудом верилось. На одутловатом лице стыдливо поблескивали высыхающие слезы. Женщина с трудом поднялась с пола, опершись на сидение старого зеленого кресла, с которого кое-где уже клочьями слезала истрепавшаяся обивка. Кресло отозвалось противным сухим скрежетом, и создалось впечатление, что обопрись на него кто-нибудь чуть посильнее, оно бы вмиг развалилось на кучу трухлявых обломков и расползающихся лоскутков. Тетка сделала было неуверенный шаг к окну, у которого все еще неподвижно восседал ее племянник, но ноги не послушались и женщина тяжело упала в объятия кресла. При этом ножка кресла подломилась, не выдержав резкой нагрузки, и сидение перекосилось под жутким, «пьяным» углом к полу.

- Ну вот, я еще и кресло сломала! – в голосе тетки больше не слышались заплетающиеся бессвязные нотки, он был хриплым и тяжелым, но лишенным тягучести и заикания. – А ты, я смотрю, почти добил стекло.

Дрожащая рука указала на трещину в окне за спиной у Женьки. Тот только рассеянно кивнул головой и встал со стула, хотел было что-то сказать, но почувствовал, что никакие слова не прозвучат уместно в сложившейся ситуации. Поэтому он молча пошел к двери, тяжело ступая по скрипучим половицам. Осколки бутылки он брезгливо перешагнул и вышел в пропахший перегаром сумрак прихожей. Из покинутой им только что комнаты вслед донеслось:

- Женька, вернись! Я хочу с тобой серьезно говорить! Сюда иди, паршивец, я разберусь с тобой за испорченное стекло. Кто его вставлять теперь будет. Мы едва сводим концы с концами! Ты слышишь меня, Же-е-енька?!

Женька в сердцах крикнул:

- Мы отныне будем экономить на пиве!

Он не стал слушать причитания насчет «сокровенного права» и «единственной радости», а схватил с вешалки свою связку ключей с брелоком в виде зеленой улыбающейся груши, у которой при надавливании забавно вылезали из орбит глаза, и выскочил в подъезд.

Улица встретила его пыльной духотой. Ленивые дворовые кошки, одуревшие от жары, равнодушно следили за стайкой купающихся в пыли воробьев. Будь хоть немного попрохладней, и хищники развернули бы полномасштабную охоту. А сейчас пользующиеся ситуацией воробьи были едва ли не единственными мало-мальски оживленными существами на улице. Их беззаботности и бесшабашной веселости Женька завидовал. Ему самому так не хватало легкости и жизни, в полном смысле этого слова. Даже работу себе он сумел найти мрачную и удручающую – Женька был одним из бригады мужчин, копающих могилы на городском кладбище. Но это занятие приносило неплохой доход и отнимало много сил лишь поначалу, быстро перейдя в физическую и моральную привычку, поэтому приходилось мириться. Люди мерли как мухи, и Женька ежедневно собственноручно вырывал не одну яму и помогал отправить в последний путь не одного мертвеца. Со временем эта работа, повергающая в ужас многих, превратилась для Женьки во вполне обыденное занятие, призванное только прокормить его и поддержать внешний вид его самого и квартиры, которую медленно опустошала тетушка-алкоголичка. За год гробокопательства Женька сумел скопить немного денег и осуществить свою давнюю мечту: в день своего рождения он сделал себе подарок – купил старенькую «Копейку». Когда его руки впервые легли на оплетенное цветными проводками рулевое колесо, Женька почувствовал себя почти счастливым, полностью ощутив сладостную суть понятия «МОЁ». Он настолько проникся радостью обладания, что н6е сказал тетке о своей покупке. Просто втихомолку стянул из ящика у нее в тумбочке уже слегка тронутый ржавчиной ключ от гаража и поставил туда свое первое весомое приобретение. Тетка, конечно, со временем узнала, ничего ведь не скроешь от вездесущих глаз дворовых сплетниц и выпивох. Но тот период, когда у Женьки была своя «тайна», был просто волшебным. Он иногда ездил на своей «Копейке» на работу, частенько просто без дела колесил по городу, когда появлялись лишние деньги на бензин, и был в эти моменты счастлив и пьян от ощущения своей независимости и способности противопоставить что-то жестокому миру людей. За рулем он и по сей день иногда попадал во власть подобных чувств, но они со временем утратили свою будоражащую остроту и яркость, подобно всем другим существующим чувствам. Машина все больше окружалась для него ореолом банальности, становясь простым и успевшим поднадоесть средством передвижения.

В тот день, выскочив из дома, он решил пройтись пешком. Слишком много событий произошло за последний час, и все они требовали хотя бы частичного обдумывания, а Женька никогда так хорошо не думал, как медленно шагая по улицам, отмеряя удары собственного сердца.

От подъезда он свернул влево, чтобы не проходить мимо окон своей квартиры и не увидеть ненароком опостылевшую тетку. Быстро затерявшись в запутанных, густо заросших зеленью, двориках, Женька замедлил шаг и побрел в сторону окраины города, где дома постепенно сменялись дачными участками, а те, в свою очередь, уступали место полям.

По пути он заметил, что бессознательно вглядывается во всех попадающихся навстречу женщин и девушек, мечтая отыскать среди них ту, которая, даже не показав толком своего лица, сумела растревожить его сердце и глубоко запасть в душу, но ни одна из них не могла похвастаться бликами жидкого огня в роскошных волосах.

Неужели она больше никогда не встретится ему? Неужели судьба явила ему столь яркое обжигающее совершенство только лишь с целью подразнить и помучить неопределенностью и безумными надеждами? Женька отказывался верить, что повторная встреча невозможна. Отказывался и упрямо гнал прочь все подобные мысли.

Солнце припекало не на шутку, и Женька почувствовал, что начинает уставать. Он весь взмок. Пот пропитал его черную спортивную майку подмышками, на груди и на спине; иногда капли пота, скатываясь, неприятно щекотали кожу. К тому же очень хотелось пить. Но Женька даже не задумывался о том, чтобы повернуть домой. Лучше иссохнуть под палящим солнцем, чем прокиснуть в провонявшей пивом грязной квартире. Поэтому парень упрямо продолжал идти вперед, выбирая наиболее тенистые участки, и непрестанно озирался по сторонам в поисках колонки. Он знал, что минут через десять войдет в зону дач и там обязательно сможет найти и вожделенную воду и достаточно тени.

Наконец, ржавые, когда-то выкрашенные красной краской ворота, ознаменовали вход в садоводческое товарищество «Лазурь», о чем Женьку известила не менее ржавая табличка, прикрепленная здесь же парой гнутых, ненадежного вида, шурупов. Женька перешагнул через вкопанную в землю поперек ворот трубу и зашагал по полоске травы, бурно разросшейся между двумя укатанными колеями аллеи. Дачи здесь были старые, сокрытые в густой зелени плодовых садов. Кругом царили тишина и умиротворение, которые Женька впитывал всем своим существом. Легкий ветерок тихо шелестел листвой, а на лице играли солнечные блики, потерявшие свою обжигающую силу.

Был как раз тот час, когда дачники, оставив все труды в саду и огороде, вкушали послеполуденный отдых. Некоторые из них, сидя в тенистых двориках провожали Женьку глазами, другие и вовсе не обращали на прохожего никакого внимания. Даже собаки лениво взирали на проходящего мимо чужака с полным отсутствием интереса.

Пять минут Женька шел, рассматривая садовые домики. Одни были просто кирпичными коробками с оконными проемами, но попадались и довольно затейливые постройки, в которые хозяевами явно было вложено немало труда и живой фантазии. Особенно понравился Женьке один домик, похожий на сказочный теремок. Он даже остановился рядом, чтобы получше рассмотреть его. Дом напоминал раскрытую книгу, которую какой-то великан поставил на землю кверху корешком. Несмотря на такую странную форму, дача была двухэтажной. Внизу приветливое каменное крылечко, оплетенное гибкими лозами дикого винограда, а наверху – крохотный балкончик с узкой арочной дверкой. И все окошки, двери и скаты крыши отделаны затейливой резьбой, напоминающей воздушные кружева. Хотя воображение Женьки всегда будоражили мрачные своды старинных каменных замков и готических церквей, он все же по достоинству оценил легкую мирную красоту этого хрупкого строения. Мило и со вкусом. Нельзя не залюбоваться.

Услышав звук приближающихся шагов, Женька оглянулся. По аллее не спеша шла женщина лет сорока, высокая и стройная. Ее ладная фигура слегка изогнулась вправо под тяжестью голубого эмалированного ведра с водой. Значит колонка где-то рядом, решил Женька. От осознания этого стало так легко на душе, словно он уже напился воды.

Женщина, проходя мимо, одарила Женьку обаятельной белозубой улыбкой, от которой он погрузился в состояние чистой эйфории. Так улыбалась его мать. От нахлынувших воспоминаний приятно защемило сердце.

Женька не мог не улыбнуться в ответ, и спросил:

- Простите, а до колонки еще далеко?

- Нет, - ответила женщина приятным бархатистым голосом, который так подходил ко всему ее спокойному сельскому облику, - она на пересечении аллей. Там, чуть дальше.

Женщина махнула загорелой рукой в сторону, откуда только что пришла. Женька заметил, что пальцы у нее покрыты мозолями, а под ногтями красуются траурные полумесяцы грязи. Но это не выглядело отталкивающе, как могло бы, будь женщина не такой обаятельной, или встреться она Женьке в каких-нибудь других, не столь уютных и располагающих к человеколюбию местах.

- Спасибо, это самая приятная новость за весь день. А то я просто умираю от жажды. Такой жаркий день…

- Да уж, солнышко припекает будь здоров. Ну ничего, через несколько минут освежитесь. Вы наверное…

Громкий заливистый лай не дал ей договорить. Женька вздрогнул и повернулся на звук. По аллее к ним неслась во всю прыть лохматая рыжая собака размером с молодого теленка. Пес бежал, смешно разбрасывая лапы и хлопая длинными всклоченными ушами, но его внушительные габариты и басовитый голос не оставляли поводов для смеха. Женька инстинктивно заозирался по сторонам, ища пути к отступлению. Очень уж не хотелось ему завтра вместо выхода на работу, провести день в больничной палате без нескольких кусков мяса на интересных местах. Но пес не позарился на Женькины мягкие ткани, а не замедляясь пробежал мимо него и радостно завертелся у ног женщины, то и дело шлепая ее неугомонным хвостом по бедрам и норовя поставить лапы на грудь.

- Тише, Буран, тише! Воду не разлей! – ласково приговаривала женщина, пытаясь погладить беспокойную постоянно пребывающую в движении косматую голову. – Где же ты был, разбойник?

«Разбойник», продолжал выражать свою щенячью радость невообразимыми прыжками.

- Он вас не напугал? – обратилась женщина к Женьке.

- Да, немного, - признался он, хотя до сих пор ощущал покалывание в ладонях и шероховатый ком в горле.

- Буран совсем не страшный. Правда, малыш?

«Малыш» тем временем все-таки умудрился улучить момент и вскинул лапы женщине на плечи. При этом его морда оказалась как раз на уровне ее лица, и мокрый красный язык успел несколько раз коснуться щеки, прежде чем лапы были вновь сброшены на землю.

- Да, совсем не страшный.

Женька устыдился своего внезапного испуга и поспешил дальше, оставив Бурана и его симпатичную хозяйку наедине вкушать радости дружбы человека и животного.

Вскоре впереди он увидел долгожданный голубой столбик колонки. Трава вокруг разрослась особенно бурно. Дорожка, ведущая к бетонному возвышению, была залита водой и над лужами непрерывно жужжа летали яркие черно-желтые осы. Они садились на водную гладь и скользили по ней на не тонущих лапках.

Женька предусмотрительно обошел насекомых, к которым с детства, как и многие другие, не испытывал ничего, кроме страха и отвращения, тем более, что в лужу ему лезть совсем не хотелось. Он пробрался сквозь заросли пырея и амброзии, где уже была примята чужими ногами новая тропинка, и добрался наконец до вожделенной колонки.

Ключ был тугим. Его отполированная множественными прикосновениями поверхность скользила во влажной от пота Женькиной ладони. Несколько раз крестообразный ключ провернулся просто так, безо всякого эффекта, и только после пятого или шестого оборота из крана полилась струя чистой холодной воды. Женька с наслаждением подставил сложенные лодочкой ладони. Вода имела отчетливый металлический привкус и сильно пахла хлоркой, но несколько глотков освежили и успокоили Женьку, показавшись непередаваемо вкусными. Напившись он набрал пригоршню воды и брызнул в лицо. Попавшая на разгоряченную кожу влага принесла райское блаженство. Немного подумав, Женька огляделся по сторонам, и увидев, что дорога во все стороны пуста, не колеблясь стянул с себя майку.

Он долго обливался водой, смывающей с его тела дурно пахнущий пот, наслаждаясь ее прохладой и свежестью. Любовался игрой солнечных лучей в россыпях бриллиантовых капель. И все его существо наполняла одна единственная весомая мысль: «Жить все-таки стоит!» хотя бы ради таких мимолетных моментов, когда можно, не делясь ни с кем, предаться маленьким земным радостям и на время забыть обо всем. О том, что есть работа и куча проблем, требующих решения. О людях, которых не любишь, и которые считают, что ты у них в неоплатном долгу. И о множестве других факторов, сплетение которых образует человеческую повседневность.

Подняв голову после очередного душа, Женька сквозь блики солнца на мокрых ресницах увидел, что на аллее он уже не один. По боковой дороге, более узкой, чем та, по которой он шел сюда, брела цыганка. Свет отражался от безвкусного массивного ожерелья из круглых монет, охватывающем большую часть ее тощей груди и шею. В ушах громко позвякивали не менее безвкусные сережки, похожие на гроздья уродливого золотого винограда. Ядовито розовый цвет ее платья и головного платка вызывал боль в глазах. За женщиной семенил маленький чумазый цыганчонок. Из одежды на нем были только трусики, да и то такие грязные, что почти сливались цветом с его темной кожей и давно просились на тряпки. Малыш торопливо перебирал короткими кривыми ножками, стараясь не отстать от своей матери, или кем там еще приходилась ему цыганка в розовом.

Женька видел, что не остался незамеченным для этой парочки, и они направляются прямо к нему. Его охватила тревога. Не то чтобы он не любил цыган (хотя кто же их любит), просто опыт и рассказы знакомых приучили его не слишком доверять представителям этой странной вездесущей нации. Он помнил, как в далеком детстве мать поучала его остерегаться цыган, которые, по ее словам, могли загипнотизировать человека, а особенно ребенка, и украсть его, чтобы до конца дней своих тот бродил по улицам и дворам, выпрашивая милостыню. Поэтому Женька никогда не смотрел цыганам в глаза, если уж доводилось с ними разговаривать, а чаще просто отмахивался от их назойливых приставаний, не стесняясь и грубого слова.

Женька осмотрелся. Никого кругом. Только он да немытая парочка, приближающаяся с каждой секундой. Женька завернул кран и поспешно натянул майку на мокрое тело. Цыгане были уже в двух шагах и избежать встречи с ними не было практически никакой возможности.

«Да ладно, может они, как и я несколько минут назад, просто идут воды напиться», - подумал Женька, - «а я уже решил, что по мою душу».

Он попытался придать лицу как модно более неприветливое выражение и уверенно двинулся сквозь густые заросли сорной травы к укатанным колеям дороги, выбрав направление подальше от незваных гостей. Метелки амброзии стегали его колени, оставляя на ткани потертых черных джинсов зеленовато-желтый налет пыльцы. Выбравшись на аллею весь испачканный травой, Женька принялся, как мог, отряхивать джинсы. Потом, вспоминая об этом, он ругал себя за ненужное промедление. Но случилось то, что случилось. И, видимо, так уж и должно было быть.

Чумазый цыганчонок вдруг оказался рядом и начал дергать Женьку за штанину немытой ручонкой, просяще протягивая к нему другую.

- Дай на хлебушек! – залепетал он, словно зазубренный урок. – За здоровье твое молиться буду. Дай тебе бог здоровья, удачи! Ну дай на хлебушек!

Женька дернулся, пытаясь вырваться из цепких пальчиков, напомнивших ему паучьи лапки, но цыганчонок, на секунду выпустив ткань из рук, вновь еще сильнее вцепился в нее.

- Да брось же ты меня! – закричал на мальчонку Женька и шлепнул его по руке. Он не любил, когда к нему прикасаются – тем более грязные цыгане (кто знает, какие болезни они могут переносить) – и вышел из себя. Конечно, цыганчонок был всего лишь маленьким беззащитным ребенком и бить его было низко и безнравственно, но произошло это как-то само собой, против Женькиной воли. Он не рассчитал силу шлепка, и тот получился довольно весомым. Цыганчонок разразился слезами. Его личико горестно сморщилось и стало таким крохотным и жалобным, что Женька залился жгучей краской стыда. Штанину его, впрочем, мальчонка так и не выпустил. Он плакал и продолжал теребить Женьку, стараясь воспользоваться его замешательством и выпросить желанную «копеечку». Тут подоспела и цыганка. Она что-то кричала на своем гортанном языке и яростно жестикулировала. Большие черные глаза ее горели такой яростью, что Женьке стало страшно. Он уже не знал, как себя вести – извиняться ли за то, что ударил цыганчонка, или закатить сцену с привлечением матерных слов и применением, если потребуется, силы. Он почувствовал, что несмотря на недавнее купание, ему снова становится жарко, и на шее под линией волос выступает испарина. Внезапное чувство стыда сходило на нет, постепенно уступая место злости и раздражению.

- Да отцепишься ты от меня или нет! – крикнул Женька на цыганчонка, - иди отсюда! Нет у меня ничего, чтобы дать тебе, кроме тумаков.

Женька сделал несколько шагов, протащив мальчишку за собой. Его мамаша продолжала выкрикивать свою тарабарщину, в которой понятных слов было раз и обчелся. Женьку начинала порядком раздражать эта ярко розовая идиотка. Впрочем, ее мелкий надоедливый отпрыск был не более приятен. Он так и продолжал цепляться к Женьке, все еще плача и размазывая сопли по грязному лицу. Женька пытался идти, волоча цыганчонка за собой, в надежде, что тот поймет тщетность попыток разжалобить его.

- Какой же ты тупой! Неужели не ясно – Я НИЧЕГО ТЕБЕ НЕ ДАМ! Отвали! – Женька сделал еще одну попытку отцепить от себя мальчишку, и когда ему это не удалось с силой оттолкнул его. Цыганчонок не удержал равновесия и шлепнулся в заросли травы, подняв истошный рев.

Боже, что тут началось! Цыганка как разъяренная фурия подлетела к Женьке и принялась орать ему прямо в лицо, брызгая слюной. Ее пальцы внезапно скрючились и стали похожи на лапы хищной птицы. И эти лапы были готовы выцарапать Женьке глаза.

- Успокойся, ничего страшного с твоим сыночком не случилось! – выкрикнул Женька. Он чувствовал, как в кровь вливается щедрая порция адреналина, и все мышцы начинают подрагивать от напряжения. Да что там говорить, он сейчас готовился отразить натиск сумасшедшей мамаши, бросившейся на защиту своего обиженного ребенка. Перепалка назревала нешуточная. Женька знал, что повернись он к цыганке спиной в попытке уйти, она накинется на него и вцепится ему в волосы или даже попытается задушить. Лучшим способом защиты, несомненно, было нападение. И Женька решил перейти в наступление.

- Да говори, хотя бы по-русски, я ни черта не понимаю! – заорал он на цыганку. От резкого выкрика горло будто закололи раскаленные иголочки. Женька поморщился.

Цыганка на время замолчала. Она стояла, слегка наклонив голову. Одна из огромных золотых сережек позвякивала, касаясь плеча. Солнечный свет, отражаясь от всех безвкусных побрякушек, слепил Женьке глаза.

- А ты наглый, гаджо. Такой же, как и все вы, русские, - сказала цыганка. – Ударил моего ребенка, и еще на меня кричишь. Не нравится, что я не по-вашему ругаю тебя! Так я могу и по-вашему!

- Не бил я твоего ребенка! – сказал Женька, ловя себя на мысли, что вопреки своим убеждениям, смотрит прямо в глаза цыганке.

- Не бил, говоришь. А почему он плакал, почему он упал? А?! – женщина уперла тощие, унизанные кольцами и браслетами руки в костлявые бока, и с вызовом смотрела на Женьку.

Женька глянул на то место, куда упал мальчишка. Его и след простыл. Оставив жертву на попечение матери, цыганчонок отправился по своим делам. Женька увидел его у колонки. Цыганчонок подпрыгивал, стараясь дотянуться до ключа, потом начал карабкаться по голубому столбику, по-лягушачьи обхватив его короткими ручонками. На все окружающее ребенок не обращал никакого внимания, а о происшедшем пять минут назад, казалось, и вовсе позабыл. Женька, глядя на его нелепые и тщетные попытки, не мог не ухмыльнуться.

- Ты чему это улыбаешься, гаджо? – резко спросила цыганка.

- Да так, ничему, что тебя бы касалось. И вообще, почему это я должен давать отчет в своих поступках какой-то проходимке?!

- Это я проходимка?! – теперь в наступление снова перешла женщина. За этим нехитрым вопросом последовал поток более замысловатых и неблагозвучных цыганских ругательств. Они напомнили Женьке жужжание потревоженной осы, лай бешеной собаки и визг разъяренной кошки одновременно. Внезапно захотелось лечь на землю, закрыть уши и глаза руками, чтобы не видеть, не слышать и поскорее забыть. Но вместо такой трусливой реакции Женька просто развернулся и поспешно пошел прочь.

Далеко уйти ему не удалось. Не прошел он и десятка шагов, как костистая рука больно вцепилась в него повыше локтя и попыталась развернуть. Женька зло вырвался и стремительно повернулся. Обе распахнутые ладони взлетели кверху, ставя заслон между ним и цыганкой.

- Не смей ко мне прикасаться, или я за себя не ручаюсь, - прерывающимся от гнева голосом проговорил он. – Держись вообще на расстоянии, грязная сука!

Женька ожидал очередного взрыва, в ответ на оскорбление, но реакция цыганки привела его в замешательство. Она отпрянула от него, словно от прокаженного. Большие черные глаза расширились, неотрывно глядя на Женькины ладони, будто что-то на них читая, рот скривился в брезгливую линию.

- Что? – спросил Женька.

Он опустил руки, но цыганка тут же подалась вперед и, тисками обхватив его запястья, с силой развернула их и принялась разглядывать ладони, едва не касаясь кожи носом.

- Да что, блин, случилось? – Женька так удивился, что и не думал высвобождать руки. – Что ты там такого разглядела?

- Ох, гаджо, - цыганка подняла на Женьку глаза и укоризненно покачала головой, - богомерзкое дело на твоем пути вижу. Греховное и грязное, такое, от которого у добрых людей глаза повыгорают и сердца поразрываются.

- Какое такое дело? – не понял Женька. Он часто слышал байки о том, что цыгане сильны в гаданиях и предсказании судьбы, но не слишком им верил. Все же где-то в глубине души зазвенел крохотный колокольчик тревоги.

- Не произнесу я этого, хоть режь ты меня. Тем более, после того как обиду ты мне нанес. Только не предупредить тебя я не могу. Так что берегись, гаджо. Берегись своих мыслей и поступков, не доведут они тебя до добра. Грех великий можешь совершить, не подумав. Богомерзкое дело тебе суждено.

- Да ладно, что я такого могу сделать?

- Не отмахивайся от моих слов. Запомни. И будь осторожен в поступках. Миро, ко мне! – последняя фраза была брошена через плечо цыганчонку, все еще безуспешно осаждающему колонку. – А у тебя, гаджо, даже денег за гадание просить не буду. Не хочу быть к тебе причастной ни прямо ни косвенно. Прощай.

Цыганка схватила за руку подбежавшего сына и поволокла его прочь. Она не обращала ни малейшего внимания на его попытки упираться. Ребенок снова начал плакать и просительно показывать матери на колонку. Но та не внимала его просьбам. Она шла ровно, словно шест проглотила, и ни разу не оглянулась, пока очередной поворот аллеи не скрыл ее из глаз.

Женька пожал плечами и ухмыльнулся. Он не знал, что и думать. Что там за грех увидела цыганка в хитросплетении линий его ладони, так и осталось для него загадкой. Вроде бы никаких мыслей, связанных с убийствами, насилием, грабежом, у него отродясь не было, а если и случались, то проскакивали в голове молниеносными выстрелами, ни секунды не задерживаясь. Единственное, как выразилась цыганка, «богомерзкое» желание, порою терзавшее Женьку, заключалось в возникавшей у него тяге покончить с собой. Да что там порой - частенько под влиянием жизненных перипетий, хотелось ему положить всему конец, перерезав себе вены или повесившись на бельевой веревке в ванной. Да, эти мысли терзали его практически постоянно. Но о том, чтобы претворить их в жизнь, не могло быть и речи. Женька собирался жить, пока жила в его душе надежда. Пусть и призрачная, но надежда. На лучшую жизнь в будущем, на красивую и любимую жену, на интересную и высокооплачиваемую работу, на свободу и уважение, на покой и счастье. Он считал, что многих людей удерживает в этом мире только тоненькие ниточки подобных надежд.

Так и не разобравшись в собственных чувствах и ощущениях, Женька на время выбросил происшедшее из головы. Он еще раз прогулялся сквозь заросли к колонке, напился воды и умыл раскрасневшееся от волнения лицо. Больше делать здесь было нечего, и Женька поспешил уйти. Он вернулся назад, вышел через знакомые ржавые ворота на асфальтированную улицу и пошел по ней, не выбирая направления. Просто повернул влево, не задумываясь, и предоставил ногам полную свободу выбора.

Он блуждал по городу еще несколько часов, пока вконец не устал и не проголодался, а в глазах рябило от единообразия красных кирпичных пятиэтажек. Только тогда он повернул домой. Без особого энтузиазма, молясь, чтобы тетушка спала или сидела где-нибудь в подворотне с дружками-алкашами. Очень уж не хотелось вновь ругаться с ней и препираться по поводу и без.

Ему повезло. Открыв дверь квартиры, Женька услышал громогласный теткин храп, от которого, казалось, вибрировали стены. Он тихонько прошел в свою комнату. Грустно посмотрел на горстку бумаги, еще утром бывшую занавесками, на неубранные осколки бутылки на полу, на скособочившееся поломанное кресло, хотел было приняться за уборку, но передумал. Не раздеваясь плюхнулся на скрипучий диван, служивший ему кроватью, повернулся на спину и уставился в потолок. Старый будильник на столе показывал половину второго. Его мерное тиканье, в сочетании с храпом тетки, навевали на Женьку дремоту. Он не сопротивлялся ей и быстро погрузился в состояние вне времени и пространства.