Идёт дождь. Капает с крыши, в небе не летает ни одной птицы. Всё затихает, и только небо обрушивается на жалких людишек сверху вниз. Ничто не может помешать стихии. Даже когда люди хотят, чтобы облака обошли какой-нибудь город стороной, и используют всевозможную химию для достижения своей цели, они лишь отсрочивают стихию, не мешая ей. Да и как можно помешать тому, что было всегда?

Дождь может быть слабым, может быть весёлым, грибным. А может смывать всё на своём пути, вызывая наводнения и оползни. Дождь, который идёт сейчас, относится скорее ко второй категории, нежели к первой. Сверкают молнии, земля уже устала впитывать воду, и во все стороны медленно растекаются глубокие лужи. Вода капает с крыши одиноко стоящего дома. Дом очень старый, и у него протекает крыша, поэтому потоки воды не столько стекают в подставленные под трубы бочки, сколько текут на чердак, где под каждой маленькой дырочкой стоит тазик. Отчего сам чердак похож на склад этих самых тазиков. Тёмный, мрачный склад, над которым находится дырявый бассейн. Вода сначала стучит о дно тазов с лёгким металлическим гулом, затем они постепенно начинают наполняться, и тогда их приходится выливать. На чердак, кряхтя и охая, по скрипучей лестнице поднимается старик. Он берёт сначала один таз, затем другой, и, чертыхаясь, выливает в слуховое окошко. Для него дождь - это и очередная благодать неба, помогающая росту урожая, и большая напасть, приходящая в дом с завидной регулярностью. Старик спускается вниз, выключает свет, и дом, периодически освещаемый вспышками молний, становится почти зловещим. Под тихое пение давно выгнувшихся половиц и звонкое капание воды в подставленные тазы, он выходит на крылечко. Перед его домом растёт очень старый, в два обхвата, дуб. Старик очень любит выходить сюда, садиться на старое кресло-качалку, и, поглаживая пристроившуюся на коленях кошку, наблюдать. Дик наблюдает за дождём, и за дубом. Всякий раз, когда его старые и больные глаза смотрят на зелёную крону, которая напоминает огромный флюгер, слегка выгибающийся силой ветра, он начинает думать. Думать почти также быстро и легко, как это давалось ему в прошлые лета. У него самого за столько лет создалось впечатление, что он становится дожём в такие минуты. И ничто не сможет остановить его разум. Одно жаль – жизнь кончается, как кончилось столько всего хорошего. Как сначала ушла его жена, потом сын и дочь, и их дети. Ушли навсегда, как будто под тот самый старый дуб, на котором так любит отдыхать его взгляд. И всегда Дик надеется, что кроме дуба он увидит ещё и свою семью. Как они тогда отдыхали под этим деревом! Сначала приходила Салли, его дочка, выстилала изумрудную травку старой скатертью и выкладывала на неё продукты. Затем на машине приезжал Том и звал старика отобедать с ними. Они сидели и разговаривали. А вокруг весёлой стайкой носились дети Салли и Тома. Они всегда находили время, чтобы поддержать своего папу, приехать, позаботиться о нём. И всегда были рядом, даже если не появлялись месяцами. Дом, в котором они когда-то жили, зелёная трава, которую все гордо именовали лужайкой, старый забор, всё вокруг хранило память о них. Они никогда не покидали его с тех пор, как старик остался один. Но, одно дело быть одному, когда у тебя есть те, ради кого ты живёшь. И совсем другое – быть совсем одному. Когда вместо сына – дуб, вместо дочери – дом, вместо внуков – только мурлыкающая на коленях кошка. Иногда старику видятся все, кто когда-то его окружал. Видятся наяву, среди тонких искрящихся в свете молний капель. Они приходят и говорят с ним. И, может быть это наваждение свидетельствовало о том, что старый Дик тронулся умом посреди глухой местности, и ему давно пора отправиться в город. В тёплую, и абсолютно стерильную лечебницу для душевнобольных. В дом, где всё не имеет жизни, как дистиллированная вода. Да, она чистая, но её невозможно пить. Несколько раз за ним приезжали. Предлагали продать дом и поселиться в городе, или в доме престарелых. Иными словами, ему предлагали умереть. Но он не мог этого сделать, потому что не простил себя. Так и не смог забыть, казалось бы, чужой просчёт, злую волю, которую он, тем не менее, целиком приписывал себе. И зачем он отпустил их? Почему они летели в одном самолёте? Почему он не удержал? Все эти вопросы, навсегда оставшиеся без ответа, да память. Вот и всё, что осталось после детей. Дику было жалко также и жену сына, и мужа дочери, но всё-таки он скорбил именно о своих детях. Почему же он не мог простить?

Старик, кряхтя, аккуратно спустил с рук кошку, и пошёл на чердак. С годами он научился почти интуитивно определять, когда вода начинала подходить к краям всех этих тазов, заменявших ему нормальную крышу. И теперь уже некому было её починить, совсем некому. Он поднимается наверх, и, почти с механичностью робота, опустошает все эти ёмкости. Его руки дрожат, но он, тем не менее, выплёскивает воду, как будто черпает ковшами время. Черпает и выливает. И снова черпает. Дик выходит на крыльцо, затем ступает на мокрую, похожую на губку, землю, затем, первый раз за долгое время, идёт к другу, ставшему врагом. К дубу, который не даёт погаснуть его памяти, и всё время напоминает ему о его ошибке. Он подходит к нему уже весь мокрый, со спутавшейся бородой и плачет. И в этот миг невозможно понять, где заканчиваются слезы, и начинается дождь. Но вода может смывать не только материальную грязь, она смывает всё, что угодно. Мысли, чувства, злость, ненависть. Плачет не старик, плачет мир. Морщинистые руки скользят по стволу. Он помнит. Старое дерево помнит всё, потому что помнит воду. А та, в свою очередь, помнит старика. Но в этот раз Дику не нужны посредники. Кора, рука, вот и всё. И пусть старик шепчет дубу: «Прости», и пусть слушает дерево, и пусть всё вернётся, и повторится снова, как вода с неба.

И пусть идёт дождь.

Галтор Виллорн.