Паш,

здРАДствуй,

это я – фонтан в пустыне твоей памяти,

и я тебе пишу.

Я родом из твоего сознания, которое в последние трое суток пребывало в состоянии прямоты. Но это сказывается на памяти.

Только вот звонила Катерина Козлик, но ты не поднял трубку. Ты спишь. Но ты скоро проснёшься, и у тебя завтра экзамен. Буквально через семнадцать часов. Но этого мало. Как только ты явишься на экзамен, ты это поймёшь.

Так вот Катерина Козлик. Прошлым вечером они встретили тебя в центре у памятника, а памятники – тоже фонтаны, только застывшие; Катерина Козлик и Алексей Масик собирались пригласить тебя к себе. Они беспокоились. Но ты потерялся, и они перестали беспокоиться. С тобой всегда что-то подобное. Но ты гусь. Ты гусь в поговорочном смысле.

А было время после полуночи и после троллейбусов. И ты шёл пешком. Тебе это неплохо удавалось, несмотря на содержание в крови. Но тебя никто не обидел. Все были к тебе добры и светились одухотворёнными лампадами. А идти тебе было не близко. Поэтому ты сейчас спишь, хотя и не только поэтому. Но ты гусь.

Ба – ты просыпаешься.

Ты уже проснулся. И первое, что ты думаешь, а ты смотришь на часы мобильника, а там твоё внимание попадает в ловушку пропущенных вызовов, и вот ты думаешь, что надо позвонить ребятам; ведь ребят ты очень ценишь, они тебе дороги, они живут вместе уже полгода, и ты за них рад, и тебе нравится бывать у них в гостях или пускаться с ними в променады; да и этим летом вы месяц путешествовали по побережью, хотя на самом деле вы просто застряли на одном месте и, если случалось возникнуть желанию переместиться, то тут нападала лавина жары, вы теряли энергию пяток, бросали якорь на берегу и оставались; и вот даже странно, что вы оттуда всё-таки выбрались и вернулись домой и к делам, хотя дел как таковых у вас нет, вы не дельцы, но вы мне нравитесь, вы мне нравитесь именно такими, - и знаешь что: от всего этого у тебя не начинает болеть голова, и вновь мышонок внимания, а внимание у тебя в этот миг именно такого габарита, и оно попадает в мышеловку, хотя ранее было употреблено «ловушка», но пропущенные вызовы тебя же не убьют, тебя ведь не хотят съесть, они просто беспокоились, и поэтому ты сразу же перезваниваешь Козлику и Масику.

Но на телефоне нет денег. И тогда ты прыгаешь на свои две ножки. Это не гусиные лапы, но они кажутся тебе не своими. Ты окидываешь комнату в поисках своих ножек, но из ножных замечаешь лишь стул, и он тебе кажется странным, потому что у него их четыре. А у тебя две. Но ты привыкаешь к своим, потому что они твои и есть. Просто ты шёл много. Чрезвычайно много. Может, и не много, но сейчас решаешь, что ты экспедитор. Но ты не экспедитор, ты во многом гусь, а в последнее время ещё и хрюха.

Ты кладёшь в него (в телефон) деньги. И тебе кажется, что это верно построенные предложение и сам жест. И тут ты вспоминаешь (а я тебе помогаю): ты обещал Катерине Козлику и Алексею Масику пригоститься к ним и сварить бульон. А то они не умеют. Хоть и с опозданием, но ты это делаешь. И вот ты поехал, вот ты сварил и вот ты вернулся. Верный слову гусь.

Но тут ты (самостоятельно) вспомнил, что завтра экзамен.

И тут мы слились.

Потому как мы с тобою одного спектра.

Ты решил готовиться. И ты не столько готовишься, сколько желаешь войти в состояние готовности. Но это не легко. Хоть ты и гусь. Но ты больше хрюха, чем гусь. И это не мои слова, а Катерины Козлика. Я их запомнил, ведь я фонтан. Фонтан памяти гуся, хоть он и хрюха.

И, знаешь, слияние меня с тобою проходит нормально, я орошаю твою пустыню, и пока ты не готовишься, но готовишь себя, я буду тобою повелевать. И, в общем-то, последнее время я этим и занят. Я люблю над тобою потешаться. Потому что ты мне нравишься. Ты меня интересуешь как резервуар, и сейчас я буду в тебя лить. И кстати, можешь уже садиться. Ты включил Джо Кокера, и можешь садиться. Ты немного удивился этому выбору, потому как в таком состоянии ты обычно слушаешь классическую музыку, и чаще – индийскую классическую. Я сегодня вообще решил, что твоя крыша имеет свойство транспортного средства. И в такие моменты я сажусь за руль.

И я сел.

Джо Кокер, он нормальный мужик. Нет, правда. Кокер Джо – мужик ничего. Отменный такой мужик. Я бы даже добавил – женщина. Потому что лучше него может быть только женщина. Но он так, умеренно сказочный мужик. И бох с ним, и с нами со всеми. Кстати вышлю тебе завтра - по случаю сдачи на «отлично» - вышлю тебе завтра торт. Или Кокера Джо. Но с ним надо поговорить. Он же нормальный мужик. И будь я нормальным мужиком, я бы счёл, что это странная такая славянская традиция: человека отправлять посылкой. Но мужик он что надо и, думаю, традиции уважает.

Я буду писать эту эпистолу, пока ты не потеряешь сознание. Ведь у тебя завтра экзамен, и тебе надо выспаться. Поэтому я продолжаю. Я словоблуд. Но Кокер Джо хранит нас. Поэтому сей же час буду дальше писать, например: чем я жил последние трое суток. Ведь у тебя завтра экзамен, а я за рулём твоей крыши и люблю потешаться тебе в резервуар.

Я поехал в Оршу. В электричке я читал книгу и получал от чтения удовольствие. Ведь это было описание иного мира, составленное моими умершими родственниками, с которыми я поддерживаю отношения через Э-почту. Я получал удовольствие, поэтому быстро доехал. К слову, ехать четыре часа. И, к слову, купил я себе льготный билетик. Я сразу обрадовался, едва узнал, что действуют льготы. Как только его приобрёл, я был так рад, что стал обнимать всех рядом стоящих. Даже милиционера. Но он не решил, что я псих, и не решил, что пьян. Он сказал: «Всё нормально, Паш, я и сам рад, что ты купил льготный, и дай же я тоже тебя обниму». Такой уморительный милиционер. Просто родной.

И приехал я в Оршу. Орша ошалела от того, что я приехал. Никогда не видел так много счастливых оршанцев. Орша – это моё детство. Моё детство – это Крым и Орша. Крым – это полуостров. Детство – это размер лет. А это – местоимение. И пришел я в дом, что на улице Днепровской и что у Днепра. А там мама готовит кушанья. Но мама не живёт в Орше, она приехала в гости, и она готовит. Хотя День рождения у тётушки, и это как бы она принимающая сторона. Но тётушка с повреждением обыденности. И только дурак её осудит. Но я не дурак. Я очень нормальный и здоровый человек, гордость нации, её альфа и бета, её свет и блик. Меня очень любит моя нация. А я люблю свою родную землю.

А тётушка с матушкой слегка весёлые. И мне от этого слегка повеселело. Да, они выпили. Нет, они не надрались. И я тоже захотел немного накатить. На улице же сыро. Такой январь вытек, что захотелось накатить. Ну, не надраться. Мама не доверяет слову «накатить», и поэтому: «Но прежде, - говорит она, - ты должен съесть суп». Не препятствие, говорю, суп. И давайте, и я с ним разделаюсь в один счёт. Он же не гитлер. Суп – это даже не петросян. Суп – это суп. Это же суп, и он мне приятен. Я люблю суп почти так же, как родню землю. Но меньше, чем маму. Я разбираюсь в пропорциях. Я хороший химик. И нация меня за это ценит, и она дорожит мною. Поэтому ей не нравится, когда я уезжаю искать на стороне, например, украинского счастья. Ведь украинское счастье хотя бы уже начинается с полифонии табачного киоска и алкомаркета. Хотя я курю не табак, а пью лишь по январям.

Кстати, я только что курил в форточку. И понял: тут вот оно счастье – курить в форточку, и Кокер Джо поёт, и письмо. Кстати, Кокер про маму поёт. А мама – это тоже счастье. Такое же, как папа. И папы не было в Орше. Папа был самый нормальный человек в Орше, потому что его там не было. Хотя папа никакой не нормальный человек. Он вообще полный, как та луна. Но за столом в Орше я думал, что вот, господи, у меня есть нормальный родственник, при чём из близких. Хотя, конечно, он маловато нормальный. А за столом-то – ну все сумасшедшие. Тётя, по случаю Дня рождения, была самой сумасшедшей из всех. Но что такое это «все»? Большинство «всех» – авторы той книги, что я читал в электричке.

Поэтому за столом я очень ждал, когда ж это кузеноюродный брат мой явится с работы. А работу он не любит. Я тоже не очень как-то, потому и не работаю. Ну а он работает, хоть и не любит. Всем же ясно, что работа есть полезное времявложение. Только дурак этого не понимает. Наверное, поэтому я и не работаю. Хотя я не дурак, и нация без ума от меня.

Но он пришёл, братик мой. Он же не мог не прийти, это ж его дом, - вот он и пришёл. А то эти женщины, они же того. Но я люблю их. Я обнимал их так долго, что уже и братик мой пришёл. И мы принялись с ним изрядно накатывать. Но мы не пьяницы. Просто нам нравиться этот эффект. А эффектам мы вообще симпатизируем. И самогон у него весьма занятный: на травах. Но не из трав. Только простак может решить, что самогон можно гнать из трав. И мой братик не простак. Посему самогон у него славный.

Потом мы курили на веранде и говорили на индуистские темы. Мы рады индуизму. Даже больше, чем самогону. Но не так, как мамам. Хотя духовные связи выше родственных. Но гуры шарахаются от нас. Ведь никакие мы не индуисты. Мы же православные. «Славяне мы православные. Выпьем». Можно добавить, что мы белорусы. Хотя корни наши астраханские и ярославские. Так что я не буду говорить, что мы белорусы. Хотя паспорт об этом только и говорит. К слову, в моём паспорте фотография в полный рост. В шестнадцать я был очень небольшого роста, так что фотограф сказал, что лучше стоя. Фотограф, он ведь здоровый такой мужик, но не такой нормальный, как Кокер Джо. Да ведь - это я сейчас думаю - ведь ненормальным фотографом он был. И как человек, и как фотограф – один диагноз. Это я ныне рассудочным мозгом понимаю, а тогда в моём организме содержание гормонов с ковшик было, я и обрадовался, что это занятно – в полный рост. А ведь таможенникам это не очень как-то и нравится. Но таможенники – загадочный вид существ. Но я их тоже люблю. Если бы таможенники исчезли как вид, я бы очень грустил. Я бы сел на холодильник и разгрустился.

А потом я проснулся. Но, конечно, сначала я упал в сон. Но скорее я залез в сон. То есть сначала я залез в спальник с цветочным полем на подкладке, и только после этого залез в сон, из которого я очень удачно проснулся. Жаль, братик мой ушёл уже на работу. Поэтому я вновь очутился в мире двух странный женщин. Но они мне обрадовались, и стали кормить. Мог бы сказать, что я ел двумя вилками. Но это же чушь – я-то ел одной вилкой. Хоть и двумя руками. А есть левой рукой вкуснее, чем правой. Такой вывод сделал мой белорусский русскоговорящий язык. Маловероятно, но когда-нибудь я умру, и на могильной плите вспыхнет неоновая надпись: «Он прожил жизнь, он встретил смерть, и он сделал два вывода: кушать левой рукой, вкуснее, чем правой, а спать на правом боку теплее, чем на левом». Мне очень нравятся выводы и посылы.

Они помогают жить. Самое важное в драматургии – это посыл. А драматургия – это столкновения, разрешающиеся прыжком в бассейн посылки. Я драматург. Но лучше этого не говорить, потому что никакой я не драматург. У нас с драматургией непознаваемые отношение. Как у отцов и детей. И я скорее дети, чем драматурги, или чем отцы, и далеко чем деды, и уж точно чем таможенники. Но я буду сидеть на холодильнике и грустить, если таможенников не станет. Если их не станет, то и меня не станет. Это тоже посыл.

А посыл – это смысл. Смысл очень важен при жизни и бесполезен, когда ты при смерти. В присмерти необходим абсурд. А абсурд – это такое религиозное ощущение. Ведь не зря же: «верую, ибо абсурдно», верил Тертуллиан. Но я же при жизни и люблю смысл, поэтому трезво вывожу посылку этой эпистолы: если таможенников не станет, то и меня не станет. Только глупец с этим не согласится. Шекспир бы со мной согласился. А Шекспир – драматург, и тоже любил посылки. Особенно, если в посылках были пряники из Ярославля. И астраханские арбузы. Биографы часто опускают этот факт. А это факт. Хоть Шекспир и не любил факты, но посылки-то он любил. Это ж не шутка – две с пряниками в 1594 и 1601, да и с арбузами три: 1591, 1597, 1616. Но ещё он любил коллизии. От этого у меня с ним непознаваемые отношения. Но он мне нравится. Он почти такой же нормальный мужик, как Кокер Джо.

Паш, будь толерантен, сейчас я уже закончу, ведь я проснулся, а это значит, что наступил второй из трёх дней, которые попали под описание. Хотя описывать-то нечего. В сущности, нечего. Чего – спонтанность, растворимая, как кофе, из пустоты идущая и в пустоту следующая. Это в меня пришло от того, что мама поставила пластинку с индийской классической музыкой. Музыка говорила это искрящимся потоком. Это они с тётушкой так просвечивались от похмелья. Но я намекнул им, что славяне мы православные, и после этого сразу стало легче описывать; особенно за столом.

А ведь взялся я описать не просто, а с посылом; а его я уже поместил. Я и в конце его обязательно напишу, чтобы даже дурак понял, в чём тут соль. А читатель не дурак. Я очень приемлю читателей. Читатели мне милей таможенником. Поэтому я немного подмажусь, поправив: если читателей не станет, то и меня не станет. И я как осёл буду сиднем сидеть на холодильнике и грустить. Хотя ослы не сидят на холодильниках, тем паче сиднем. Какие ж это ослы тогда получаются. Тут и до бреда недалеко, того и гляди майя пойдёт ходуном. Если бы я увидел осла сиднем на холодильнике, я бы решил что повредился рассудком. Хотя рассудком тяжело повредится. Это всё равно что воздушным шариком нанести вред. Так что рассудок – это воздушный шарик.

Поэтому мы с матушкой, которую я очень люблю, решили ехать после полудня по домам. Я – в Минск, она – в Могилёв. Ведь она живёт в Могилёве, и я ведь даже родился в Могилёве. Так что я не только из Ярославля, в котором ни разу не был, не только из Астрахани, в которой также не был, но ещё я из Могилёва, в котором родился, и, следовательно, был.

Она уехала, но сначала я очень долго её обнимал и просил передать привет папе. Потом я поцеловал её в обе щеки, и вот тогда-то она уехала. И тут же мне стало немного грустно, хотя мама и не служит в таможне. Но эта грусть сошла, как только я купил льготный билетик. Я не стал никого обнимать, ведь мне было не так сильно радостно, как в первый раз. Но тоже: ничего так. Можно сказать, что я светился, но я же не светился. Только радиоактивные люди светятся. А радиацию я не люблю. В Беларуси совсем не любят радиацию. Я бы не посадил её в горшок и не поставил на подоконник. Из-за неё много беды. Радиация – это сатана. Я очень люблю посылы.

И ещё ведь такая зима интересная – плюсовая, но отрицательная. Ёжики пробудились от натурального сна, и бродят по лесу, не разбирая тропок, путая сон с явью, январь с апрелью. Кондуктор в электричке, сказал, что скоро на зиму мы будем в музей ходить смотреть. И я с ним согласился, и я посмеялся. Я же не тугодум. А потом он умер, ведь было у него неладно с сердцем, а мужики, которые делали ему и дыхание и массаж, не очень-то его спасли, но они делали всё правильно, хотя я не знаю, что в таких делах правильно или не совсем, но выглядело всё это основательно; а когда я прибежал с милицией, а я надеялся, что у них есть всё необходимое, ну или хотя бы ништяк необходимого, ну ништячок, чтобы его спасти, но, вроде как, я ошибся, и он, значит, умер; а поезд на станции простоял дольше обычного, - ведь пока приехала «скорая», и пока забирали тело. И те мужики, что делали живительные манипуляции, а до этого пытавшиеся разгадать японские кроссворды, послали кого-то за водкой, потому что умер их ровесник. Они его не знали, но то, что он был их одногодка, решило выпить водки. А когда они выпили, то говорили, что надо было массировать сильней, ломая рёбра, и чтобы точно добраться прямо до сердца. Но другой говорил, что и такое бывало, но не помогало. «Значит так уж написано ему». Потом кто-то рассказал ещё один такой случай. И вот надо же: разговаривающие обросли другими разговаривающими, и все примерно сходного возраста. И много говорили о смерти, и немного даже посмеялись. Я им – в младшие сыны, мне-то жить до конца времён, да и рассказать и вспомнить нечего, - и я увлёкся книгой. Но ведь и послушать, конечно, полезно. Особенно при смерти, в народе говорят, освобождаешься путём слушания, а лучше: вслушивания, тогда и полный улёт в один конец, и полно с тебя страдать круговоротно от неведения чётного числа истин.

Но это всё после случилось. До этого ведь я на вокзале ещё был, а на вокзале было мало поездов и почти не было людей. Был январский дождь. Какая-то пьянчужка хотела продать мне зажигалку. Она подключила все остатки женственности, чтобы продать зажигалку. И даже подумал я, что зажигалка не цель, а вообще-то заигрывает она со мной. Экая кокетка, - решил я. Отчего и захохотал на весь вокзал. Я хохотал, как умолишенец. Просто безумствовал. Поэтому «кокетка» решила, что я чуть того, и поэтому меня забрали в милицию. Но они сразу осознали, что ошиблись; сделали вывод, что я нормальный юноша и мозг мой не набекрень. Мы обнялись и распрощались. Потом приехала моя электричка, где, покончив с книгой, я решил разначать самогон, ведь у мужиков иссякла водка; и до самого Минска русло разговора содержало хвалу амброзии на травах, но не из трав, и пелись песни некоторого торжества жизни над кое-чем.

Вернувшись, я встретил двух носоргов-аннигиляторов Ольгеньку и Михасика. У них продолжался день завораживающих названий. При мне они пили «Мистер Икс». Отчего в поведении, словах и немыслях их было много таинственного. В трамвае мы были с новой находкой: «Сокровище Радзивилла», отчего словами мы ратовали за национальное возрождение. Но один дяденька этому не радовался. А другой дяденька, который был скорее нормальный мужик, чем дяденька, накатил предложенного «Сокровища Радзивилла», и сказал, что всё нормально, мол, эти молодые люди демократы. Хотя никакие мы не демократы. Мы больше индуисты, чем демократы, но тогда мы вошли в отраду, оттого что в нас признали демократов. А тот дяденька был не-демократом. Тогда Ольгенька норовила ударить дяденьку каблучком, потому что имел он много против Михасика, который был названым демократом. Но ударять она не собиралась. Она просто изысканно прицелилась и ждала реакции дяденьки. И, чудо, он сразу понял, что не прав; ведь каблучки – это златоусты.

(И если честно, Паш: я сам сейчас потеряю сознание, хотя мне не надо на экзамен, и от экзаменов такое сознание лучше держать в кармане, да и сознание такое не большая потеря, - так вот сейчас я начну уже закругляться, и можешь расстилать кроватку).

А следующим днём они собрались ехать со мною в N-ск. Я сказал, что там N-ечего делать, оттого о-N-и туда и поехали. А я остался в их логове, логове носорогов-аннигиляторов, чтобы смотреть дебилизор, где работал один самый главный канал, и в него, в этот канал, был как раз слит концерт звёзд белорусской эстрады. Отчего я ощущал себя при смерти, и отчего чувствовал себя презабавно. И день продолжался, но во многом участь его была решена, и я решил его, собственно, когда вышел прогуляться, да так, что потерялся.

Ну, вот.

Ерунда, конечно.

Но хотелось тебя растрогать.

И знаешь, а ведь не очень-то ты сейчас уснёшь. У тебя уже началось нарушение аппетита, а с ним заодно и нарушение сна. Пограничность продлится с дюжину часов. И, помню, один из древних настоятельно рекомендовал после употребления и перед сном таблетку угля на килограмм весу, да и залить это животворной порцией воды. Но ты об этом забываешь. Обещай, не забывать это, и пить пунктирно. А самое важное вот что: если читателей не станет, то и таможенников не станет. Но, знаешь, ведь как осёл сиднем сидеть на холодильнике – не так чтобы грустно; почти религиозно.