Я тогда работал в редакции районной газеты, был холост и любил потолкаться в толпе. Пил пиво, чтобы поговорить с людьми. Ходил в баню, где после пара человек особенно словоохотлив. Говорил с ними о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно разговоры эти напрочь её опустошали.

В бане все споры о политике. В пивбаре круг интересов шире, темы всплывают самые разнообразные. Например, о любви. Нет, о любви здесь говорили даже чаще всего, и причиной тому была его прелестная барменша.

Представьте женщину лет тридцати с небольшим. Простое русское лицо. Свежий лоб с завитками на висках. Большие синие, широко расставленные глаза, в самой глубине их притихла тоска, такая тоска, на которую не хватило бы никакой воли. Спина прямая, талия узкая, волосы уложены короной и шикарная грудь. Чуть ощутимый запах духов в тяжёлом, прокуренном воздухе. Её нельзя было назвать ослепительной красавицей, скорее милой, что, на мой взгляд, лучше красоты.

Ещё недавно, до поднятия цен, я мог видеть только её руки: она отпускала пиво на вынос через окошечко в стене. Теперь открыли бар, и мытые кружки стояли рядами на подносе. Куда народ подевался? Не стало ни очередей, ни давки у окошечка. Один-два-три посетителя сосут лениво пиво, стоя у высоких столиков, да скучает Таня – назовём её Таней – за прилавком. Грустит, поглядывая на посетителей. Грустит впрок, как грустит осенью русский человек. Впрочем, иногда, чаще в непогоду, бар бывает полным.

В тот день на белый свет обрушилась стихия. Теперь эти циклоны, казалось, вызывает сама метеослужба, научившаяся вычислять их с поразительной точностью. Холодный, почти горизонтальный, дождь хлестал по ещё не остывшим от августовского зноя крышам. Среди капель нет-нет да и шмыгнёт белёсым следом крупа – то ли отзвук прошедших градов, то ли предвестник будущих снегопадов.

Я хлопнул входной дверью и закрутился волчком, отряхивая куртку. Барменша, кричавшая на подвыпившего мужика, который допытывался, почему в пивбаре не продают водки, и нет ли её у Тани под полой, сразу замолчала и повернулась к новому посетителю. Я попытался прожжёно улыбнуться, подмигнув:

- Кружечку неразбавленного…

Темнолицый мужик за столиком, куда я примостился, ещё более потемнел, уставился на мою кружку и неожиданно замурлыкал песню, словно вокруг никого не было. Песня была старая, блатная, с таким, примерно, припевом:

- … мой приятель, мой приятель – финский нож.

Я не новичок в пивных барах, всяких ханыг насмотрелся. Ничуть не смутившись, отхлебнул и пропел:

- Что-то я тебя, корова, толком не пойму…

Подмигнул Тане. Она засмеялась. Подошла ближе, навалилась на витринку так, что её прекрасные, живые груди, безуспешно скрываемые красной кофточкой, легли на стекло, белея нежной кожей до умопомрачительной глубины. Я тоже улыбнулся ей навстречу, потому что люблю хорошеньких женщин и разговоры на вольные темы.

- Что, Танюша, замуж не вышла? – поинтересовался весело.

- Кто возьмёт?

- Да тут у тебя женихов – сколько хочешь. Только стоят плохо, за столики держатся, а отпустятся – тут же и падают. Выбирай и подбирай!

- Прямо-то. Кому они нужны? Много ли толку от нынешних мужиков – пожрать да гвоздь прибить, - бойко судила Таня, играя глазами.

- Ну, а для любви мужик-то нужен?

- Какая любовь! Три раза замужем была – ничего не видела. Хоть бы для семьи пожить, и то не удалось. Для первого мужика работа моя была шибко хороша. Таня домой – банку прёт. Пристрастился к пиву, ну и запил, как дырявое ведро. Сколько в него не лей – всё мало. Напьётся и лежит, как полотенце. Я, конечно, полкана с цепи. И пошла у нас свара! Разве это жизнь?

- Развелась?

- Бог развёл. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня - женьшень, плавает в бутылке спирта. Соседи приходили дивиться: сущий человечек – ручки с ножками есть. Три года надо настаивать и пить по три капли – любую хворь снимает. Да где там – не устоял. Муженек утром встал, похмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а человечка съел. И умер в одночасье. В морге вскрыли его, покопались, оказалось – паршивый был мужик-то.

- Бывает, - весело согласился я.

Таня рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила плечами, отчего груди под кофтой раскатывались по витринному стеклу и стукались, как бильярдные шары.

- Второго муженька у меня в тюрьму упекли. Ждать я его не обещалась. Дочь ему, правда, родила, от первого-то – сын. Тут третий подвернулся. Чего тебе, говорю, Петенька, родить: сына или дочку? А ему захотелось чего-то среднего.

- Как это? – не понял я.

- Извращенец оказался. Таня, встань так, да повернись эдак. А ни так, ни эдак детей не получается. Терпела я, сколько могла, а потом прогнала его взашей. Одна теперь живу…

- С двумя детьми, - подсказал я.

- С тремя. Третий между прочим появился, - совсем развеселилась Таня, заливаясь смехом, от которого задрожали, забегали по витрине её прекрасные груди.

- А ты весёлая вдова, - любовался я ею откровенно.

- А чего? Квартира есть, харчей полный холодильник, тряпками шкафы забиты. Мужики вниманием не обходят. Взяла за правило: живи себе, пока рак на горе не свистнет. Горевать мне некогда, а задумчивых сама не люблю.

Тут я как раз задумался. А может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия толстых книг заключены в словах этой весёлой женщины с быстрым и озорным взглядом – живи, пока живётся и бери от жизни всё, что сумеешь.

- Я рыжих не люблю, - вдруг сообщила Таня, лаская взглядом мои смоляные кудри. – К белобрысым равнодушна…

- Понятно, - отрешённо отреагировал я на её признания.

- Мне брюнеты симпатичны.

- Ну да? – не поверил я и потерялся вслед за убегающей мыслью.

Темнолицый и светловолосый сосед мой слегка отшатнулся, будто для прыжка, или чтоб получше рассмотреть барменшу. Его взгляд, воспалённый ненавистью, впился ей прямо в душу. Заметив это, я напрягся и подобрался весь, готовый пресечь любые его агрессивные действия. Чувствуя внутреннюю борьбу, происходящую в нём, гадал – с чего это он подхватился? Женоненавистник? Рогоносец? Я пригляделся к нему внимательнее. Лет ему было больше сорока. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб на половину головы. Сильное некогда тело утратило свою стать, и, казалось, ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, обезображенное шрамами, прокаленное сельскими просторами, серело, как городской туман.

- Неправильно это, - процедил он сквозь зубы.

- Что неправильно? – повернулись мы к нему.

- Ад и Рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно живёшь – живи долго: заслужил. Сподличал – умри. Как только чаша терпения переполнилась грехами – тут и срок тебе.

- Интересно, - искренне подивился я, заглянув в его глаза.

Жёлтые белки его от курения ли, от плодовоягодных ли вин тускнели лежалой костью. Сначала я подумал, что мужик этот из тех людей с низкой культурой, у которых реакция порой несоизмерима с поведением окружающих – за намёк они могут оскорбить, за пустяк – ударить. Но мысли он высказывал интересные.

- А вы тут не шурупы.

- В смысле?

- Не шурупите ни хрена в любви: живёте одними инстинктами, да и то примитивными.

- Ну-ну, просвети, - подзадорил я.

А Таня обиженно поджала губы:

- Было бы кого любить.

И презрительным взглядом обвела зал. Темнолицый следом повернул голову:

- Какие это женихи? На работе колотятся, в разговоре торопятся, пьют – давятся: разве понравятся?

Складно у него получилось и в самую точку. Я почувствовал жгучий, почти профессиональный интерес к незнакомцу. Таню я воспринимал спокойно: понятны были её радостно-телячья философия и амёбистое ощущение жизни. В темнолицем почувствовал человека незаурядного. Исключительность всегда поражает, а потом начинает беспокоить: где же оно, твоё, личное, ни на кого и ни на что не похожее? Разве оно отпускается не всем? Пусть не поровну, но всё-таки даётся, должно даваться. Потому что мы люди единого человеческого мира, и перед матушкой Природой в чём-то все равны. До исключительности мне далеко: есть кое-какие слабости. Более всего на свете я люблю свою работу в газете. На втором месте – интерес к красивым женщинам. И это был конкретный недостаток: в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее, более внимания достойные. Но, признаюсь, они меня так не занимали, как, например, разбитная барменша Танька. Но незаурядность, оригинальность мне всё-таки были присущи. Выражались они в том, что все абсолютно помыслы и действия в конечном итоге обращались к газете. Раздевая барменшу взглядом, я думал не о том, как затащить её в постель, а как возникающие ощущения можно отразить в прессе, проскочив редакторские рогатки.

Но я отвлёкся. Сосед мой снисходительно слушал, а Таня рассказывала о своей жизни:

- Мужик мой первый очень хотел мальчика. Вычитал в иностранном журнале, что беременная мать должна пить уксус, и поил меня каждый день. Верно, родился мальчик, но с кислым выражением лица. Весь в папку. Ха – ха – ха! Несчастная моя жизнь!

- Жизнь тут ни при чём: она может быть прекрасной и может быть никчёмной – это как ею распорядиться, - говорил он вяло, но внятно, раздумчиво, а туманная мутность глаз и сивушный запах объясняли, что он изрядно выпивший.

- А у тебя была жена? – повернула Таня ко мне свою царственную голову.

- Расстались.

- Не лю-убил, - вздохнула Таня, - А всё о любви талдычите. Эх вы, мужики! Вот подружка моя стала замечать, что муженёк от неё гуляет. Следить за собой стал, в смысле – одеваться, возвращается поздно и весь в засосах. Она в слёзы, кричит: уйду! Мать ей травки принесла отворотной: мол, подсыпай неверному в суп, он и бросит кобелиться. День она сыпет, два, три… А через неделю мужика как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О бабах и думать забыл. Подружка к матери: спасибо, родная, спасла семью. А та смеётся: какое зелье, ты понюхай – укропу я тебе дала…

- Анекдот, - буркнул я.

- Не скажи, - покачал головой темнолицый. – Вера в чудодейственное средство помогла бабе терпеть, удержала от скандалов, а мужик, утолив страстишку, успокоился. Вот и живут…

Тут интересный наш разговор был неожиданно прерван. Подошёл плюгавенький мужичонка, отвесил Тане поклон, пряча в рукаве дымящийся окурок. Пиджак его был в мусоре, волосы сырые и налипли на влажный лоб, лицо морщинистое, жёлтое, как его никотиновые пальцы, небритое, рот полуоткрыт. Он стукнул кулаком свою впалую немужскую грудь:

- Дико извиняюсь, хозяйка! Нельзя ли кружечку в долг? Ты меня знаешь: за мной не заржавеет.

- Баобаб ты, Вовочка, - вздохнула Таня и пошла наливать.

- Баобаб в смысле бабу… оп? – обрадовался пьянчужка.

- В смысле – сучий потрох, - пренебрежительно и в то же время со скрытой угрозой сказал темнолицый и добавил. – Ты паря не мен, а драный хрен, так что…

Вовочка покосился на него, подхватил свою кружку и шмыгнул в угол.

Я ждал продолжения разговора, в упор рассматривая изрытое шрамами лицо. Проводив пьянчужку суровым взглядом, незнакомец задумался. Тёмное лицо его постепенно обмякло, как-то набухли нижняя челюсть и подбородок. У меня мелькнула мысль: уж не хочет ли он заплакать.

- Вот тоже чудо в перьях, - кивнула Таня на ушедшего Вовочку. – Руки золотые, а голова с дырой. Накалымит денег воз и пьёт, покуда не пропьёт. Друзья все вокруг, а деньги кончились – никто и не опохмелит. Теперь он в горе…

- Горе и беда идут к тому, кто живёт быстрее, думает шире и чувствует глубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что - что, а горе от неприятностей могу отличить…

Темнолицый говорил и вдруг осёкся. Я встрепенулся, поражённый его дрожащим подбородком, затрясшимися щеками и стеклянно блеснувшими глазами. Да в них же стояли слёзы! Слёзы у такого сурового на вид мужика? Да он же сейчас зарыдает!

Темнолицый смахнул слезу, будто утёр нос, покосился на меня:

- С утра нос чешется – в рюмку глядеть.

- В рюмку глядеть или с лестницы лететь, - подхватила Таня. – Есть такая примета.

Я наклонился к её уху, не забыв зыркнуть запазуху:

- Может для знакомства по пятьдесят с товарищем?

Барменша искренне и печально покачала головой. Темнолицый услышал и изрёк:

- С кем попало не пью. Мы с тобой не поддавали, в вытрезвителе не спали…

- Пью не для того, чтобы напиться, а чтобы искоренить. Впрочем, какие проблемы – познакомимся, - я протянул руку. – Анатолий.

Темнолицый подумал, пожал мою руку и вздохнул:

- Николай.

- Водки нет - напьёмся пива. Танечка, повтори, - я подхватил обе кружки, свою и его, а когда он принял моё угощение, осмелел. – Готов поспорить: у тебя в жизни была какая-то непростая история, связанная с любовью к женщине.

Он помолчал, вздохнул, будто уступая, и заговорил тихо, печально, повествовательно:

- Любовь… Куда не сунься – все о ней. В кино, книгах,.. песни поют. У девчонки груди не проклюнулись, она о любви мечтает. Не знает, что всё это призрак, мираж, пустые мечты ни о чём.

Голос его ослабел, во взгляде не стало силы. Плоские щёки показались вялыми, как у плачущего. А потом вдруг воспряли с новой силой.

- Ан есть! Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не творит. А сколько ей самой достаётся! Ею жертвуют ради карьеры, наград, престижной работы. Ради этой самой, материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимается за счастье. И живётся любви с этой самой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы… Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь? Может для неё и нет дорог лёгких да наклонных. Как их нет для всего настоящего и искреннего. Может истинная любовь не даётся без мук и борьбы, и не стоит её ждать Божьим даром?

Тёмнолицый Николай умолк, и в глазах его клубком свернулась тоска. Откуда она у него – ползёт, как серый туман по болоту. Всё ясно – зэк. Взгляд поймал наколку на кисти, и мысль заработала в нужном направлении. Только у зэков с большим стажем ещё и можно встретить такое идиллическое представление о любви. Романтики решётки! Я ухмыльнулся. Чёрт, который во мне сидит, как во всяком человеке, рядом с ангелом, тянул за язык ляпнуть какую-нибудь колкость в адрес братвы и её сексуальных пристрастий. Николай вдруг посуровел, глядя на меня.

- Ты коммунист? – зло спросил он.

С некоторых пор это слово стало ругательским не только в зэковской среде.

- Я журналист! – звонко ответил я.

Черты его смягчились.

- Ничего не пишешь? Я имею в виду книги…

- Увы, - вздохнул я, - только статьи.

- Есть цель в жизни?

- Как у всякого настоящего мужчины – переделать себя и мир под себя.

- Хорошая цель, - похвалил Николай.

Тане, зачарованной его страстным монологом, нетерпелось вернуться к разговору о любви.

- Вот в книгах пишут: выше любви ничего нет, а я добавлю – только до свадьбы, а потом куда что деётся? Возлюбленную можно унижать, оскорблять, бить, а при случае и убить. С вас, мужиков, всё станется.

От её слов Николай напрягся. Напрягся до заметной бледности на тёмном лице. А потом вдруг ринулся через столик – лёг грудью на столешницу, разбросал руки и положил голову на щеку, как упавшая птица. Сквозь его льняные волосы лысина просачивалась к затылку.

- Рубите мне шею, - захрипел он судорожно. – Я не преступник, я – святотат. Меня судили за убийство друга, жены и поджёг родного дома. Есть ли для русского человека преступления более тяжкие?

Таня, возбуждённая драматизмом происходящего, глубоко дышала, её груди пытались выскочить из кофточки.

- Ты убил любимую женщину? Из ревности? И ты её до сих пор любишь? Даже мёртвую?

- Любовь к мёртвым самая сильная: она бесконечна. Им даже изменить нельзя, - Николай выпрямился.

- Рассказывай всё, - попросил я без всякого нажима, но не сомневаясь, что он и сам этого хочет.

- Расскажи, не ломай себе душу молчанием, - волновалась Таня. – Это, должно быть, жуткая история.

Николай покосился на неё и усмехнулся:

- Девке срок грозит девять месяцев, и то ломается.

И всё же после некоторого раздумья заговорил:

- Как вы уже догадались, когда-то я был не таким, как сейчас. Когда-то у меня была другая жизнь, и была в той жизни женщина. Какя же драма может обойтись без неё? Это была жена, которая всегда рядом, красавица, на которую молишься, умница, которой восхищаешься. Настолько идеальна, что теперь кажется мне, образ её мелькнул где-то в дымке и пропал навсегда и в то же время растворился во всём мире, во всех женщинах. Улыбнётся кто-нибудь в проходящем автобусе – кажется, она - я бегу и не догоню никак. Чаще видится в полях. Хочется остановить, заговорить, прикоснуться к мокрому от росы платью. Но сколько не спеши за ней, всё она у горизонта. Когда-то я полагал, что любовь может быть важной только для женщин. Не думал, что так может захватить и не отпускать многие годы…

Он сбился и замолчал.

- И что – хвостом вильнула? А ты не простил? – Таня спрашивала и боялась банальной развязки истории с таким романтическим вступлением.

В его печальных глазах мелькнул страх – страх оказаться непонятым, страх обнажившего душу перед дураками. Он хлебнул пиво, демонстративно отвернулся от барменши и спросил меня:

- Сколько у вас времени?

- Готов общаться до утра.

- Вы, конечно, можете мне не поверить, - начал Николай. – Но всё случилось именно так…

Далее, я хочу предупредить, приведён не дословный рассказ Николая Панарина, не пересказ в моей вольной интертрепации, а сделана смелая попытка объяснить загадочные события в его трагической судьбе.

Механизатору колхоза имени Куйбышева Николаю Панарину не повезло в семейной жизни, он так считал. Жена досталась – нет, не уродка, не глупа, не сварлива – скорее наоборот. С такой не стыдно было показаться на люди. Она была достаточно хороша собой, чтобы произвести обворожительное впечатление при любых условиях, даже если бы ей вздумалось вымазаться в золе и облачиться в рубище. Даже в домашнем халате она вполне годилась на обложку журнала.

Не повезло в том плане, что рядом с красавицей женой, ударницей и общественницей, певуньей и плясуньей, потерялся сам Коля.

- Это какой Николай? Стюры Гашиной? – переспрашивали в деревне. Или ещё короче, - Коля Гашин.

Это было невыносимо, Утешался он в друзьях. Особенно близко сошёлся со своим напарником Гришей Волковым, долговязым, сухопарым, взрывным парнем. Обычно они встречались на пересмене, передавая закреплённую за ними технику. А на ремонте им хорошо работалось вдвоём. Настолько хорошо, что их называли «неразлучной парой».

- Я веду Николая в магазин, - говорил Волков. – А он меня домой.

На ремонте они позволяли себе расслабиться и частенько после работы заглядывали на дно бутылки. Слабенький к спиртному Гриша являлся на утро «больным» и скорее мешал Панарину, чем работал.

Николай любил свою профессию. Только один день на неделе бывает скучным, уверял он, это выходной. А Гриша по натуре был трепач и ветрогон, но напарника боготворил. А вот жену его недолюбливал, хотя и признавал, что ни в жизни, ни в кино не видал женщин красивее. Стюра, чувствуя его ревностную неприязнь, посмеивалась над ним и в застольях частенько заигрывала. Кокетничать она умела очень изящно. Уже после двух-трёх рюмок и одного танца опьянённый Гриша ревел, как лось в осеннем лесу:

- Панаша, я люблю твою жену!

- Слушай, Григ, только не пей больше, а то я тебя убью, - хмурился Николай.

- Старый чёрт! – с нежностью ворчал Волков, теребя друга за холку.

Николай Панарин, высокий, светловолосый, со спортивной фигурой и долговязый, сутулый, костлявый Волков – какое может быть сравнение. Смех один. Панарин и не ревновал. Гриша это чувствовал и психовал: жена друга не выходила из его головы. Он желал и ненавидел её день ото дня всё сильнее, не в силах понять и объяснить свои страсти. Опухоль на сердце росла, росла и однажды лопнула.

Бригадир задержал Николая за столом: разговор шёл о работе. В соседней комнате танцевала молодёжь. Оттуда и выскочил разъярённый Волков: глаза безумные и пьяные, рот оскален ненавистью.

- Трепач! Ты всё рассказываешь ей! – заорал он и влепил другу оплеуху. Тот и прикрыться не успел. Кое-как выбрался из-за стола, под градом сыпавшихся ударов, и коротким хуком бывшего десантника и боксёра мгновенно успокоил Волкова. Над Гришей заохала, засуетилась женская половина компании. Мужчины кинулись было разнимать и успокаивать, но Николай владел собой и буйства не проявлял. Только зыркнул на жену строго: добилась, вертихвостка, своего – и в двери. Она следом.

Дома он молчал угрюмо, пил в одиночку, навёрстывая упущенное на вечеринке, она щебетала, делясь впечатлениями от увиденного, об инциденте не вспоминали. Перед сном он тяжело поднялся и заявил:

- Схожу, на Волчару гляну.

Гриша жил один и наверняка валялся пьяный, не убрав скотины, не заперев дверей. Но то, что увидел Николай в его доме, поразило похлеще грома. В центре дверного проёма болталась пара ног. Башмаки высоко над полом! Пересилив себя, Панарин вошёл в кухню. Ноги пришлось отодвинуть.

- Господи! – вырвалось у него.

На верёвке, привязанной к трубе отопления, висел Григорий Волков: нелепо вывернута голова на сторону, сизый язык высунут, глаза навыкате. Кидаться обрезать верёвку было ни к чему: Гриша был мертвее мёртвого.

Странно повёл себя Николай. Очень бы ему не помешало в тот момент, чтобы кто-нибудь крепко стукнул его по голове. Может быть, тогда он уразумел до конца, что произошло с его другом. Но по голове его не стукнули. Потоптавшись по кухне, допив недопитую другом и оставленную на столе водку, поглазев на труп, решив, в конце концов, что всё это пьяный бред, и быть правдой не может, Николай ушёл восвояси, так ничего и не предприняв. Странный, трудно объяснимый поступок. Но это было лишь начало целой цепи загадочных событий, в эпицентре которых Николай оказывался каждый раз. Позже, на суде, жена, свидетельствовавшая в его пользу, заявила, что Николай вернулся пьянее, чем ушёл – должно быть, развезло.

- Это ты, Коля? – спросила она из спальни.

- Нет, - отозвался он. – Но ты не бойся, ты не бойся, ангел мой: я не мужчина, я добрый домовой.

Она фыркнула. Вышла в переднюю и села на диван, наблюдая за ним. Его шатнуло немного. Ну и что? Абсолютно ничего. Они были сегодня на вечеринке.

- Ты пьян?

- Ага. – сказал он. – Но в меру. О своём мужском долге помню.

Он содрал с себя куртку, повесил рядом с вешалкой. От стены к стене поплёлся в спальню.

- Постель, постель, полцарства за постель, - бормотал он.

А потом, будто протрезвев, остановился. Осторожно повлёк её с дивана. Они прошли в спальню и, лаская друг друга, разделись…

Отдышавшись, он притянул её к себе, пристроил голову на своём плече и через минуту уже спал. А она, счастливая, смотрела в раскрытое окно, любовалась звёздным небом и ровным счётом ничего не ведала, что это последняя её счастливая ночь.

Страх настиг его среди ночи. Он проснулся от кошмарного сна. Рядом спала жена, дышала легко и спокойно. На её губах застыло какое-то подобие улыбки. Внезапно он сделал резкое движение рукой, словно собирался ударить её по лицу. Она не шевельнулась. Он не хотел её ударить: просто хотел проверить, действительно ли она спит. Дурак! А если б она не спала, чтобы тогда подумала о нём?

Он любил свою жену. Красивое, стройное тело, чёрные волосы на подушке, приятный овал лица, припухлые нежные губы. Её рука, тёплая и ласковая, лежала на его ключице. Он чуть коснулся её обнажённой груди и отдёрнул руку, боясь разбудить.

Отчего же он проснулся? Какая-то кошмарная верёвка пригрезилась ему. И ещё ботинки. Они висят перед глазами, лезут в глаза, не дают уснуть. Что-то произошло. Что же? Что? Ах, кабы вспомнить!

Наутро всё село всполошилось. Милиция приехала. Старший долго кричал в трубку, кому-то докладывая, и фамилия Панарин звучала даже чаще, чем Волков. Уезжая, забрали Николая.

Незадолго до суда разрешили ему свидание с женой. Панарин не знал, как вести себя, какие слова говорить. Всю ночь не спал, ворочался на нарах, ходил по камере: встречи с любимой женщиной на пороге неволи и бесчестия человек и ждёт и боится.

- Со мной всё в порядке, - сразу же уверил он её.

Она прятала лицо в скомканный платочек, а глаза, не мигая, всё смотрели и смотрели на него.

О, как же он любил её!

- Я люблю тебя, Настя, - сказал он. – Если что – будешь ждать?

И всё-таки она не выдержала и расплакалась. Но не по-бабьи – в полный голос, с причитаниями и подвыванием – а молча, горестно, но не без изящества. Хотя, какое может быть изящество в женском горе? Но Стюра была настоящей красавицей и не забывала об этом ни на минуту.

Женщина без мужа – беззащитная женщина. Не успели кумушки отсудачить о трагической судьбе Гришатки Волкова и несчастной доли Коли Панарина, как уже новая тема просится на язык. Стюра – молодка в самом соку, года замужем не прожила, а уж одна-оденёшенька. Да уж будто бы – кривятся сплетницы. Должно быть, похаживает кто-нибудь ночкой тёмною, не пустует Колина подушка. Не хватает, стало быть, доброй славы на бабий век, заработанной в девках. И даже те, кто помнил и любил прежнюю Стюру Гашину, качали головой:

- Как же ты, Стюрка, одна-то мыкаешь? Уж бросала бы своего Панарина да поискала парня или мужика посмирённее, а то гляди: красота увянет, и ты засохнешь, а то, смотри: каким ещё вернётся благоверный – зона-то, она добру не учит. Начнёт тебя шпынять да гонять – вспомнишь добрый совет, да поздно.

Как-то не повелось в деревне верить в порядочность человеческую.

И пропала Стюра Гашина. Прежняя Стюра. Позабылись её смех и шутки, песни задорные. Не видать её стало на комсомольских субботниках: с фермы – домой. Редкий раз заглянет к соседкам на огонёк иль посидит молчком на лавочке. А уж к себе – ни-ни, никого не приглашает.

Прошёл год, другой тянулся. Позабылись крутые Панаринские кулаки некоторым деревенским сердцеедам, стали они его жене всяческие знаки внимания оказывать. То один подъедет, то другой. И не добившись желаемого, злословили. Ославить человека – это так просто!

Случилось как-то быть в колхозе адвокату Майорову, вести приём, консультацию граждан. Вспомнил он о статной красавице, жене своего подзащитного. Ведь это он тогда, года полтора назад, отстаивал на суде интересы Николая Панарина. Спросил о Стюре, как бы ненароком, одну из женщин.

- Кто? Гашина-то? – махнула та рукой. – Прикидывается мужней бабой, а мужиками всей деревни вертит, как портянками. Обманет и вас: будете ей ноги мыть и воду пить.

В голосе женщины звучала абсолютная уверенность. Заинтригованный таким суждением, выведав адрес, адвокат отправился в гости. Посмотрю – не убудет, думал он, глядишь, на обеде сэкономлю.

Обедом его действительно накормили. Хозяйка была прекрасна в своей печали. Майоров откровенно ею любовался, а речь вёл о том, как помочь Николаю сократить срок. Осторожно, не спеша, адвокат подводил хозяйку к мысли о дополнительных расходах. Хотя такой красавице – красота это тот же капитал – можно и не тревожить сберкнижку.

Внезапно в её глазах заблестели слёзы. Она поднялась, прошла через переднюю к входной двери и распахнула её.

- Видит Бог, - засуетился Майоров. – Я не хотел вас обидеть. Но ведь мы взрослые люди, и могли б договориться.

- Вам не стоит себя утруждать моими проблемами, товарищ адвокат, - сказала женщина. – Свои способности вы показали на суде, а после драки, как говорится, кулаками не машут. Всего хорошего.

Незваный гость поднялся:

- Простите, если чем обидел. Спасибо за угощение. Скажу только на прощание, ваш отказ от сотрудничества можно истолковать двояко: либо вы не хотите вернуть мужа домой, либо я вам не симпатичен.

- Вот именно: не симпатичны.

- Вы со всеми мужчинами так или бывают исключения?

- Бывают исключения для особо непонятливых.

Майоров не понял намёк:

- А я под исключение не дотягиваю?

- Дотянитесь, если не поспешите.

Тут адвокат разглядел за её стройными лодыжками приваленный к стене топор. Вопросительно ткнул в него пальцем и, получив утвердительный кивок хозяйки, поспешил покинуть дом.

Топор этот появился в прихожей в день суда. Вернувшись из района без мужа, но с твёрдой уверенностью дождаться его в чистоте и целомудрии, Стюра поклялась, но не на кресте, а на топоре. Ни один мужчина, по её зароку, не переступит порог дома прежде, чем вернётся Николай.

От кавалеров ещё можно было отбиться: от кого-то острым словом, от иного топором. Но что делать с собой? Душа требовала общения, участия, а тело - ласки. На третьем году затворничества у Стюры начались видения. В полудрёме или полусне будто возникнет и потечёт ей в уши чей-то нежный шёпот, чья-то рука ласкает груди. Будто мышка пушистая вдруг пробежит по ноге от колена вверх, и обдаст жарким дыханием низ живота. Будто во сне всё это и в то же время наяву. А порой так явно ощущается, что до смерти пугается Стюра:

- Кто здесь?

Отвечает пустой дом вздохами, скрипами, шорохами и шепотками. Решила женщина, что завелась в доме какая-то нечисть – о таком ещё бабки в детстве говорили. Только с их рассказов должна она шнырять по углам да шкафам. А эта бестия всё норовит к хозяйке в постель забраться, потискать, пощекотать изнывающее по мужской ласке тело. Страшно Стюре верить в это и обидно, будто обворовывают её тайком. Лежит, не дышит, хочет подстеречь охальника. Вот будто край одеяла поднялся – пахнуло на ногу свежестью. Протянула Стюра руку одеяло одёрнуть и уронила её. Потолок юлой завертелся перед глазами. Она прикрыла их и уснула.

А одеяло, помешкав, и правда завернулось. Тяжкий чей-то вздох послышался в спальне. Зашуршала, сминаясь, сорочка. Звуки поцелуев будто можно расслышать. От лёгких прикосновений всё тело женщины покрылось гусиной кожей. А может, зябнет без одеяла? Но постепенно кожа смягчается, розовеет, только дыхание начинает сбиваться, и лицо хмуреет. Должно быть, сон недобрый снится. Тело всё напрягается, приходит в движение. Голова мечется по подушке, тонет в волосах. Слабый стон несколько раз подряд прорывается в полуоткрытый рот. Опытным глазом взглянуть – удивительное дело: женщина в оргазме! Только никого с ней рядом нет…

Стюра проснулась внезапно. Огнём горит её тело, а одеяло на полу. Показалось, будто кто-то отстранился во тьму.

- Коля! – вскрикнула женщина в испуге.

Так было однажды. Так стало повторяться каждую ночь. Засыпая, Стюра спрашивала тьму:

- Где ты?

Просыпаясь:

- Кто ты?

И однажды ясно услышала незнакомый мужской голос:

- Не бойся, я с тобой.

Кровь застыла в её жилах. Тяжёлым прерывистым вздохом задавила она готовый сорваться с губ истерический крик:

- Кто здесь?!

Поняла: это тот, кто бывает всегда, тот, кого она не видит, но чувствует и во сне и наяву, тот, кого она только что призывала. Комсомолка Стюра Панарина крестится во тьму: чур меня!

- Странные вы, люди, существа, - голос наполняет спальню, он звучит отовсюду, и не определить откуда. – Верите чужим словам и не верите собственным чувствам.

- Кто ты? – голос женщины обрёл уверенность, хотя она ещё сильно сомневается: может сон такой реальный. – Как попал в мой дом?

- И мой тоже, - прокатилось по потолку. – Нет, прежде всего – мой: ты можешь переехать, а я обречён здесь жить вечно.

- Ты – домовой? Ты – дух что ль? – удивилась хозяйка.

- Если ты не ответишь на мою любовь, я умру и тогда обрету тело. Ты можешь поискать его и найти. А пока что я – плод твоего воображения. Я такой, каким ты меня представляешь.

- Я не узнаю твой голос, хотя не скрою – он приятный.

- Ты сама его выдумала.

- Я мужиков на порог не пускаю, для них у меня топор в сенцах приготовлен.

- Я знаю о твоём зароке. Поверь – это лишнее. Я – твоя защита.

- Так ты вроде ангела-хранителя здесь?

- Можешь не беспокоиться за свой дом, за свой скарб, уходя на работу: надёжней меня сторожа нет.

- Вот это мне нравится! – развеселилась Стюра.

- Я не шучу. Взявшись за топор, становлюсь страшнее зверя дикого – злым, сильным, беспощадным.

- Ведь ты же дух.

- Я могу материализоваться, стоит только подумать обо мне.

- Чертовщина какая-то! Слушай, а как ты с Боженькой, в ладах?

- Бог – это вселенная. Мой мир – этот дом и только. В этом доме я – бог.

- Так ты ж мой вымысел…

- Мой дух сам по себе, моя плоть – твой вымысел.

Голос был приятный, ласковый. Стюре нравился его тембр.

- Я хочу тебя увидеть, - капризно сказала она.

- Смотри.

- Где? Как?

- Как хочешь.

- Прикоснись ко мне.

- Куда?

- Сюда, - Стюра приспустила бретельку с плеча, оголив грудь.

И почувствовала, будто чья-то ладонь прикрыла её наготу. Ничего не видно, лишь вздрагивает и деформируется грудь, шевелится сосок, и сладкая истома побежала по телу.

- Довольно, - Стюра махнула рукой, но рассекла лишь воздух. – Покажи своё лицо.

- Смотри в зеркало, - голос будто тише стал, тревожнее.

Взволновался, удовлетворенно подумала женщина. Она встала и прошла к трюмо, ощутив босыми ступнями ворс ковра. Не сплю, ей богу, не сплю!

Из полумрака зеркало отразило её самую. Сорочка белая, растрёпанные волосы… Вот только лицо… Ближе придвинулась Стюра и увидела худые щёки с глубоко сидящими глазами, чувственные губы и изрезанный морщинами лоб, увенчанный беспорядочной копной густых светлых волос. Светлых – у неё-то тёмные! Так вот он каков – мужчина её грёз!

- Ой! – Стюра метнулась на кровать и забилась под одеяло. – Я тебя не знаю.

- Ты меня выдумала, - Голос звучал печально. – Не бойся. Доверься мне.

Успокоившись, тщетно уводя взгляд от зеркала, Стюра сказала:

- Наверное, ни одна баба не жила со своим домовым.

- Ошибаешься, - Голос зазвучал ближе, добрее, мягче, – если женщина нравится, Дух обладает ею, но обычно не открывается. Если ты всё ещё боишься меня, я буду любить тебя так, что ты и не почувствуешь моего присутствия.

- Нет уж! Дудки! – Стюра откинула одеяло, закрыла глаза, напряглась всем телом и тут же расслабила его. – Иди ко мне.

Луна выплыла из-за крыши сарая. Проникнув в спальню через тюль на окнах, её свет нарисовал два серебристо-белых прямоугольника на полу и придал всему в комнате такой же серебристый оттенок. Красивая обнажённая женщина спала, разметавшись в кровати, и тихо постанывала во сне…

Николай скупо писал из своего заточения. Но однажды порадовал: срок он будет заканчивать на «химии», а там разрешены побывки по выходным.

Квартира была тщательно прибрана и жарко натоплена. Хозяйка поджидала дорого мужа, который наконец-то должен был появиться на пороге своего дома. Снова и снова она бросала взгляд на часы, радуясь мысли, что с каждой минутой приближается время их встречи. Взялась за шитьё, что всегда действовало на неё успокаивающе. Вот, наконец, к дому подъехал автомобиль, хлопнула дверца, под окнами послышались шаги, затем на крыльце затопали, отряхивая снег. Стюра отложила в сторону своё рукоделие, поднялась с кресла и направилась к двери, чтобы встретить мужа поцелуем.

- Здравствуй, дорогой!

- Привет, - ответил он, как говорил всегда, возвращаясь с работы.

Она взяла его телогрейку и повесила на вешалку. Потом он ел, как обычно, а Стюра сидела напротив. Для неё такие минуты были самыми счастливыми в прежней жизни. Ей нравилось сидеть рядом и после долгих дневных часов разлуки просто ощущать его близость, просто греться в лучах мужниного внимания и тепла, исходившего от него. Он ел и рассказывал о своей тюремной жизни. Говорил о вещах страшных и жестоких и ни разу не взволновал голоса, только на лбу у него выступили капельки пота. А Стюра понимала, что ей остаётся только молча слушать, что все слова утешения тут бесполезны. Слеза скользнула по его худой щеке.

После его рассказа наступило молчание. Молчание из разряда тех, что давят на душу. Молчание, от которого кажется, что кто-то рядом умер. Наконец он спросил:

- Ну, а как ты тут без меня? Ждёшь? Честно?

Слова его были просты, но голос утратил уверенность. Она молчала, не смотрела на него, а слёзы одна за другой катились без препятствий по её щекам.

- Вижу. Верю. И никогда не сомневался.

Он нежно обнял её и привлёк. Её губы слегка дрогнули. Она хотела рассказать мужу о своей жизни, о своих бедах и горестях, но не успела. Дикая мужская страсть, копившаяся годами, прорвалась в нём. Он набросился на неё насильником, потащил к кровати, на ходу срывая одежду. Она пыталась отвечать на его грубые ласки, но не успевала за его действиями. Потом просто лежала, закусив губу, пытаясь ощутить хоть толику удовольствия. Потом просто лежала рядом со спящим мужем, прощая его за грубость и утешая себя тем, что ему было хорошо.

Новый день с утра не задался. За окном завьюжило, разыгралась настоящая пурга, и к полудню напрочь замело, забило снегом. Не пришёл из райцентра утренний автобус, не пробился и дневной. Николай запаниковал: опаздывать из побывки ему никак нельзя.

- Сходи в МТМ, попроси ребят на тракторе подбросить: трактор-то пройдёт, - советовала жена.

Николай на минуту задумался, но потом решительно мотнул стриженой головой:

- Да ну их, просить кого-то. Пешком пойду до Формачёво: туда ближе будет, чем до Увелки. На вечернюю электричку успею.

Стюра не стала отговаривать, лишь взглянула за окно и передёрнула плечами:

- Страсть какая!

Прощались сухо. Николай, поцеловав жену, сказал:

- Доберусь удачно, может, на следующие выходные снова отпустят.

- Дай Бог. Постой, провожу за околицу.

- Не надо: долгие проводы – лишние слёзы

Хлопнула входная дверь. Стюра опустилась в кресло и глубоко задумалась.

В чистом поле пурга не злобствовала – властвовала. Колючим снегом хлестало со всех сторон, пронизывающий ветер проникал во все щели, обжигал лицо, слепил глаза. Знакомые с детства места - поля, колки, перелески – вдруг перестали узнаваться. Не много времени прошло, как скрылось за спиной родное село, а Николая уже терзали сомнения: верно ли он идёт? Пенял себя за гордыню: Настя была права – надо было сходить к ребятам в МТМ. В одном месте провалившись глубоко в сугроб и чуть не угодив в полынью, понял, что забрёл в болото. Страх близкой смерти бездумно погнал его прочь и вперёд и отнял последние силы. Не одолев возникший перед ним неведомо откуда снежный косогор, Панарин упал отчаявшийся добраться до людей и выжить. Наверное, долго он лежал с закрытыми глазами, коченея, а когда открыл их, над головой на ветке куста увидел ворону. Она, моргая белой плёнкой своих круглых глаз, смотрела на него, наклонив на бок голову. Николай зажмурился, чтобы не видать этого неприятного, точно в кошмаре, круглого птичьего глаза. Но едва он смежил веки, как длинный вороний клюв едва не ткнулся ему в переносицу. Он с испугом открыл глаза и опять встретился с пристальным взглядом вороны. С хриплым ругательством Панарин протянул руку и схватил собственную шапку. Как она попала на куст? Да ещё умудрилась мигать вороним глазом. Галлюцинации. Страшный грохот обрушился на землю, заметался снег в испуге. Совсем близко над головой пронеслась электричка, гремя колёсами по рельсам, мелькая ярко освещёнными окнами. «Опоздал!» - печально усмехнулся Николай, но мысль о спасении из чуть теплящегося подозрения стремительно стала перерастать в твёрдую уверенность, придала ему сил. Он вскарабкался на насыпь, спотыкаясь, побрёл по шпалам вслед за умчавшейся электричкой. Вскоре вышел на маленькую станцию Формачёво. Она была всё такой же, как и в дни его бездумной юности, когда их, мальчишек-безбилетников, для профилактики ссаживали с электрички строгие контролёры за остановку до конца пути. Знакомый, почти родной, кирпичный вокзальчик с фонарём над входной дверью. В тупике урчит дизелем тепловоз. Вдруг в Челябинск пойдёт? Вот было б счастье! Николай поднялся к двери, крикнул, распахнув:

- Начальник!

Никого. Поднялся, захлопнув стальную дверь. Прошёл в машинное отделение. Никого. Как приятно пахнет мазутом! Как тепло у выхлопного коллектора. Чёрт с ним, машинистом – сам найдётся. Николай присел спиной к тёплой трубе, вытянул ноги и почти сразу же уснул.

В трубе завывал ветер. Как там Коленька? Дура она, что отпустила его в такую пургу. Может сбегать к ребятам-механизаторам? Неужто бросят друга в беде? Тревога за мужа нарастала. Чтобы отвлечься, Стюра стала убирать посуду со стола. Потом спохватилась – нельзя на проводинах: не будет удачи в пути. Прошла в спальню. Разделась. Неприбранная постель ещё хранила запах мужского тела. Она скомкала простынь, уткнулась в неё носом. Вот оно, женское счастье – ждать и терпеть. Пофорсить перед подругами мужниным обожанием, а потом ублажать его у плиты да в постели, возвращая плату за право зваться супругой. И так день за днём, пока любовь может быть платой. А потом она станет обязанностью, и её будут брать походя, когда вздумается, помимо воли и желания. И, наконец, настанет время, когда любимый муж скажет:

- Ты, корова, сидела бы дома – куда с такой на люди.

Тяжёлый вздох прокатился по комнатам.

- Ты здесь? – спросила Стюра, не отрывая от простыни заплаканного лица. – А я вот мужа проводила. Тяжко мне. Поговори со мной.

- И мне тяжко, - тяжёлый голос проник из подпола. – Я плачу над тобой: сегодня ты умрёшь.

- Я? Умру? – страх стал подкрадываться к Стюре. – Ты что, спятил? Почему я должна умереть?

- Я не хочу тебя с кем-то делить.

- Но ведь он муж.

- Ты его не любишь.

- Люблю!

- Врешь!

- Иди к чёрту!

- Не бойся, - Голосу вернулась прежняя нежность. – Ты уйдёшь в мой мир, мы сольёмся навсегда в единое и будем оба счастливы.

- Нет, ты, правда, чокнулся. – Стюра начала беспокойно оглядываться. – Я не хочу в твой мир. Мне ещё рано в твой мир. Я хочу жить с Панариным, родить ему детишек. Уходи, где был: я тебя не звала.

Будто сквозняком прошлось по спальне. И через минуту тяжёлый удар в дверь со двора. Кто там? Неужто Коля вернулся?

- Коля! – Стюра сорвалась с места и кинулась в сени, у запёртой двери остановилась, прислушалась. – Кто там?

За дверью лишь вой ветра в проводах да шорох снега. Вот ставня скрипнула. Показалось, ребёнок где-то плачет. На чердаке что ль? Или под полом? Чёрт! Проделки домового. Вот влипла-то, доигралась! На миг мелькнула мысль: вот она дверь – рвануться, распахнуть, бежать к людям, всё рассказать. Пусть считают сумасшедшей, пусть посадят в психушку – лишь бы подальше от этого кошмара.

- Даже и не думай, - Голос раздался за спиной прямо над ухом.

Стюра вскрикнула и метнулась в угол к топору.

- Не подходи!

- Я изуродую тебя этим топором. Я изрублю тебя на кусочки и сожгу в печке. Ты предала меня. Смерть тебе! Смерть! – Голос гремел по всему дому.

Неведомая сила вырвала из её рук топор, и он заплясал в воздухе перед её лицом, тускло поблёскивая в полумраке отточенным лезвием. Стюра нырнула под него, одним движением откинула запор и, как была – босиком и сорочке, понеслась двором по колючему снегу. От калитки её отбросила всё та же неведомая сила. Стюра упала, но через мгновение вскочила и, вопя во всё горло: «Помогите! Коля!»,

по шаткой приставной лестнице полезла на крышу дома. Лишь несколько ступеней одолела несчастная женщина и ткнулась головой во что-то острое и холодное, и это было последнее ощущение в её жизни, потому что именно в этот момент топор, занесённый чьей-то рукой, разрубил её затылок. Она упала между ступенек лестницы, обагряя белый снег своей горячей кровью….

В доме напротив супруги Пироговы сидели у телевизора, когда раздался истошный женский вопль.

- Я так и знал! – сказал Иван Пирогов, хотя что именно он знал – не пояснил. - Дуня, запри за мной дверь.

- Ни за что в жизни! – воскликнула его отважная супруга. – Ни за что в жизни я не отпущу тебя туда одного.

Они вместе оделись. Он пошёл вперёд, увлекая её за собой и не пуская вперёд.

- Ничего страшного там не должно произойти, - боязливо шептала она. – Николай никогда не поднимет руку на жену: не такой он парень.

И Иван засомневался:

- Зря мы идём: мужик бабу учит, чего там смотреть.

- Об этом я даже думать не хочу. Нет, там что-то другое. Пойдём посмотрим, может помощь нужна.

Держась друг за друга, они вышли на улицу. Из соседнего двора, где надрывался могучий собачий лай, рявкнул басом Илья Плотников:

- Кончайте шуметь, гады!

У Панариных было тихо, и Иван подумал: уж не на них ли шумит сосед? Он окликнул Плотникова, и Илья вышел на улицу в распахнутой, накинутой на плечи телогрейке. Его собака, лишь минуту помолчав, вдруг перешла на вой, и это сразу же привнесло в обстановку зловещую ноту.

- Стюра! Эй! – окликнула Евдокия Пирогова.

Ни во дворе, ни в светящихся окнах дома не замечалось никаких признаков жизни.

- Угомонились, - мрачно покачал головой Плотников.

- Пошли и мы, - повлёк жену домой Пирогов. – Чего тут выстаивать на морозе.

Его вдруг потянуло зевать, как алкоголика к рюмке.

- Чегой-то, Илья, собака твоя развылась? – спросила Евдокия. – Не иначе - к беде.

И видя, что мужчины остановились, обдумывая её слова, прислушиваясь к собачьему вою, как будто бы он только что раздался, продолжила:

- Вечно вы, мужики, чего-то боитесь. Быть свидетелем не позорно. А может, там человек попал в беду, может, ему помощь нужна.

- У твоей жены просто талант заставлять всех чувствовать себя сукиными сынами, - проворчал Плотников и, сплюнув на снег, пошёл к Панаринским воротам. – Я сейчас потолкую с этой бабой.

- Ты ей не муж, - поджала губы Пирогова. – А она тебе не баба.

- Для меня все бабы – бабы, - упрямо бубнил Илья, заглядывая в щели ворот.

Иван помог ему перелезть через калитку, и сам вошёл в уже открытую. Следом Евдокия.

Стюра Панарина лежала на снегу под лестницей в одной чёрной ночной сорочке, полупрозрачной, да к тому же завернувшейся на грудь. Глаза её были закрыты. Губы, а также голые ноги и живот слегка посинели. Лицо – самого что ни на есть землистого цвета в местах, где не было залито кровью. Рана выглядела ужасно. Голова у неё была сплошным кровавым месивом, и чуть было не разворочена на две половины. Даже на лбу кожа была рассечена и по краям заметно вспухла.

- Вот её чем, - хрипло проговорил Плотников.

На снегу валялся топор, будто вымазанный в земляничном варенье.

От всего увиденного сердце Евдокии Пироговой полетело куда-то вниз. Её начало знобить, и, зябко поводя плечами, она крепко обхватила их руками. Дрожь, однако, не унялась. Тогда Евдокия на минуту закрыла глаза, чтобы обрести своё профессиональное обладание медицинской сестры.

- Ей уже не помочь, - сказала она непослушными губами. – Надо вызвать милицию.

- Это верно, - откликнулся Плотников, хмуро поглядывая на распахнутую дверь дома. – Это их работа.

Только когда перед домом собралась толпа, несколько самых отчаянных мужиков вошли в дом. Николая Панарина там не было.

Навстречу милиции из села в райцентр вышел бульдозер. Прошло не мало времени прежде, чем у Панаринских ворот остановилась служебная машина. Двое в форме прошли во двор, но вскоре вернулись. Один сел в «уазик» и низким монотонным голосом стал докладывать в микрофон о случившимся. А другой стал опрашивать селян и записывать в блокнот желающих стать свидетелями.

Вскоре ночь вспороли фары ещё нескольких машин, прибывших к месту происшествия одна за другой. Пять-шесть местных женщин толпились у ворот. Они видели, как работали эксперты в доме и во дворе, как после их суеты Стюру Панарину на носилках подняли в машину и увезли. Служебная собака, покрутившись по селу и взволновав всё псовое население, ничего не обнаружила и вскоре уехала вместе с оперативно-розыскной группой. В опустевшем доме следователь Логинов начал допрос свидетелей.

Первым пригласили Пироговых. Иван, высокий, худой, с удлинённым лицом и выразительными глазами, был очень черноволос, причём волосы росли не только на голове, но и на руках, и на тыльных сторонах ладоней. От всего его облика веяло какой-то угрюмой недоброжелательностью. Он медленно качал головой из стороны в сторону, упрямо отрицая очевидное:

- Не верю.

Его жена с застывшей на лице печатью страдания, чуть ослабленной улыбчивой линией рта и чутким выражением глаз испуганно посматривала на него. Было очень заметно, что они супруги, постоянно ощущают присутствие друг друга, ищут друг у друга поддержки, что бывает лишь у пожилых пар. Тем не менее, мнения их разделились.

- Земля без неё не стала чище, - сказала Евдокия Пирогова.

- Что вы хотите этим сказать? – вскинул на неё пронзительный взгляд следователь.

- О ней в последнее время плохо говорили по селу. Но я ничему не верю. Да и нечему было верить: Настенька не такая. Я всегда её любила. На меня это обрушилось, как удар. Я не могу спокойно думать об этом.

- Значит, это убийство на почве ревности?

- Боже милостивый! – воскликнула Пирогова. – Они так любили друг друга.

- Кто же это сделал? – спросил следователь и, не дождавшись ответа, спросил. – Кроме Панарина вроде бы и некому.

- Это вы зря, - возразил Пирогов. – Я знаю Колю: он мне был, как младший брат. Не его рук это дело. Не мог он. И хватит с меня этих разговоров.

Сказал он резко и скорее жене, чем следователю, но гримаса, исказившая его лицо, понравилась Логинову своей искренностью.

- Моя задача – выяснить, кто преступник, - спокойно сказал он, надел очки в роговой оправе, придавшие ему суровый вид, и внимательно стал перечитывать протокол показаний.

- Мне нравился Панарин, - поспешила уверить мужа Евдокия. – Хороший парень, а Настя легкомысленная, как все красавицы, но честная – в этом я уверена.

Следователь снял очки, положил листок на стол, поднял взгляд на свидетелей.

- Панарин – хороший человек, но ему не повезло с женой, - упрямо сказал Пирогов.

- И за это надо убивать? – дёрнула головой Евдокия.

Похоже, между дружными супругами наметился раскол.

- Кто тебе сказал, что это Николай? – хмурился Иван.

- А куда он делся? Днём был, а тут сразу пропал.

- Найдём, - вмешался в перепалку Логинов, – если в пургу не замёрзнет в чистом поле. Найдём весной «подснежником». Куда ему деваться?

- Это может быть? – спросил Пирогов.

- Бывает, - сказал умудренный опытом следователь. – Бывает, натворит делов человек, рванёт в бега без оглядки и гибнет под стихией.

- Всё ясно, - голова Пирогова поникла.

- Допрыгается, что самого пристрелят, - съязвила его жена.

Подписывая протокол, Иван разочарованно посмотрел на следователя:

- Так вы, значит, думаете, что Николай – убийца?

- А вы думаете по-другому? Ну, так подскажите, кого можно ввести в круг подозреваемых?

- Да кого угодно. Вокруг неё всегда мужики роились, а у них жёны ревнивые… Да мало ли кто.

- Бросьте вы, товарищ дорогой. Есть факты и доказательства, а беспочвенные домыслы к делу не пришьёшь.

Следователю Логинову любопытно было наблюдать, насколько полярны мнения сельчан о супругах Панариных.

- А я рада, что она умерла, - без особой радости в голосе заявила одна бойкая гражданка по фамилии Лукашова. – Правда-правда. Она получила то, что заслужила.

Она резко приблизила к следователю своё лицо, словно утверждая тот факт, что она-то этого не заслужит. Лицо у неё было одутловатое, а кожа дряблая.

- В девках я была куда красивей Гашиной, но я старше её на целых пять лет. И потом – роды, муж… У меня ведь с моим жизнь не сахар: сам, как упырь, - щербина на щербине, да ещё Стюркой меня попрекает. Досталось от него за семь-то лет, как, не дай Боже, какой другой женщине за всю жизнь. Мне нравился её Николай. Я всё представляла себе, когда с мужем в постель ложилась, что он – это Панарин. А ведь Стюрка его не ценила. Выйдя замуж, она, во что бы то ни стало, хотела быть свободной, не обременённой ничем, даже детей не заводила: ребёнок был обузой для неё. И, в конце концов, я рада, что Панарин изуродовал её смазливую физиономию. Она ведь нарочно его под тюрьму подвела: с Гришкой Волковым стравила. Как Николай-то сел, мужики вокруг неё кобелиться начали. И мой там не в последних рядах стоял. Сколько раз я желала ей такого конца, что сейчас и поверить не могу, что сбылось наконец-то…

- Я сроду не уважала мужиков, которые не любят простую картошку с салом, - заявила Клавдия Лупеева.

- То есть? – не понял Логинов

- Она и в девках была с вывихом, да за хорошим мужиком обломалась бы. А Панарин: «Настенька, солнышко…» Тьфу! Вот и досюсюкался.

Сосед Илья Плотников высказал опасения:

- Беспокоятся люди: вдруг убийца не там, где его ищут. Думаю, многие теперь не заснут спокойно. Всё село баламутит, если хотите знать.

Следователь вызвал милиционера, дежурившего у рации в машине.

- Есть новости?

- Пока нет, но план перехвата во всю работает. Участковые с помощниками шерстят сёла по округе, на ближайшие станции выехали наряды – не прорвётся.

- Ушёл Миколка, - с оттенком удовлетворения сказал Плотников.

- Вы не хотите, чтобы его задержали? – вскинул брови следователь.

- У меня здесь одно хотение, чтоб невинный не страдал. Панарин и сейчас сидит ни за что…

Подписав протокол, Илья спросил:

- А не могло так случиться, чтоб топором она сама… ну, скажем, случайно?

- Невозможно, - ответил следователь. – Характер нанесённого ранения показывает, что её ударили, когда она была на лестнице. Топор с огромной силой рассёк череп. Не упала, не уронила, а именно получила сильнейший удар сзади. Вообщем, без постороннего здесь не обошлось.

Плотников согласно покачал головой: понимаю, мол.

Вбежал взволнованный милиционер:

- Взяли субчика. В Формачёво задержали: спал на маневровом локомотиве. Уже сюда машина вышла.

Следователь кивнул и вслед за оперативником вышел на крыльцо. Народу у двора не убывало.

- Всё, товарищи, расходитесь по домам, - предложил он. – А то мороз вон как на вас действует.

Никто не тронулся с места, а одна старуха проковыляла во двор.

- Хочу вам сообщить кой-чего.

Логинов предложил ей подняться в дом.

- Ну, и что вы слышали? – задал он вопрос, но не приготовил бумагу, не достал из кармана ручку, а просто сел напротив, оседлав стул, расслабился, будто в задушевном разговоре.

- Ничего я, милок, не слышала. Спала я, спала без задних ног: я всегда так сплю. Даже и не знала, что здесь что-то случилось, пока вы не начали шуметь.

- Вы знаете, кто убил Анастасию Панарину?

- Точно знаю, - она посмотрела на следователя долгим пристально-изучающим взглядом. – А если скажу, что ты тогда сделаешь?

- Подошью в дело ваши показания.

Старуха с лёгкой грустью улыбнулась:

- Ты веришь в Бога? В чертей? В нечистую силу?

Логинов покачал головой, отрицая, спросил усталым голосом:

- Вам кого больше жалко: его или её?

Однако, старуха молчала: она взвешивала в уме ответ на другой вопрос следователя.

Она вновь заговорила после продолжительного молчания:

- Если ты ни во что не веришь, тебе трудно будет поверить и мне. Это домовой убил свою хозяйку, проломил ей голову топором. Не ищите его следов: их нет, ведь это дух, а не человек. Вижу – не веришь. А ведь парень ни при чём…

«Сумасшедшая, - подумал Логинов, - а может, просто придуривает».

- Юркин! – кликнул он милиционера. – Проводи гражданку домой.

Её лицо мгновенно сделалось непроницаемым, и на нём застыла маска добропорядочности.

«Обиделась? А что же ты хотела?»

Подошла машина к дому Панариных. В наручниках и в сопровождении милиционеров появился Николай. Держался он сковано, словно актёр, умирающий от страха, перед первым выходом на сцену, и всё вертел головой, отыскивая кого-то взглядом. Пока следователь представлялся и заполнял официальную часть протокольного бланка, Панарин покорно смотрел на него, чуть кивая головою. Он напряжённо вслушивался, не сводя глаз с лица Логинова. А его собственное лицо, по мере того, как смысл предъявленного ему обвинения доходил до его понимания, буквально на глазах осунулось, а черты заострились. Недоумённый взгляд сменился выражением застывшего ледяного одиночества. И вдруг самый нечеловеческий вопль, из тех, что когда-либо исторгала человеческая глотка, оглушил ошеломлённого следователя. Он вскочил. Оперативники повисли на широких плечах Николая. Он стоял между ними, тяжело дыша, с ужасом смотрел на Логинова, его била нервная дрожь:

- Где моя жена? Что с ней? Покажите мне жену!

- Ты, Панарин, не придуривай, - сурово сказал овладевший собой Логинов. – В морге твоя жена – где ей быть. Это ты, убив, оставил её во дворе, позорно бросившись в бега. Мужчина должен держать удар: натворил – отвечай. Сядь и отвечай на вопросы.

Панарин издал протяжный стон, а следователь сел за стол к своим бумагам.

- Усадите его, ну…

Державшие Панарина милиционеры прижали его к табуретке. Допрос возобновился. Панарин отвечал монотонным речитативом, так и не уняв дрожь и панику в голосе. По мере того, как нервный срыв его проходил, он сникал, как побитая собака, в глазах у него появился страх, и от них расползся по всему лицу.

Закончив формальности, Логинов стал собирать бумаги со стола, а предоставленный самому себе Панарин, поднял голову и озирал свой дом, как незнакомое помещение.

- Увести, - сказал следователь.

Задержанный встал и сказал прежде, чем тронуться с места:

- Слышь, начальник, Христом Богом клянусь – не убивал. Мне и вышка не страшна – чёрт со мной: вся жизнь наперекосяк. Найди убийцу, найди эту суку, ибо век не будет покоя твоей совести.

Запоздалые слёзы, хлынувшие из глаз, сделали его почти незрячим. Он вертел головой, выгибал шею, чтобы отереть их о плечо, но безуспешно.

- Панарин, кончай концерт, – поморщился Логинов и повторил приказ. – Увести.

На дворе уже было утро, такое свежее и бодрящее, что следователю показалось, как кровь у него в жилах тоже будто запотрескивала. Куда девалась вчерашняя пурга? Курились избы дымами, бросая тень на искрящийся снег. За край неба зацепилась поздняя луна, как мысль, с опозданием пришедшая в голову. Логинов заметил, как, идя по двору, Панарин слепо перешагнул темневшее из-под пороши пятно крови. Теперь, когда ясность была внесена, ему захотелось, чтоб убийца не только разглядел следы своего преступления, но и сам обезображенный труп любимой, как он утверждал, своей жены. Смог бы он тогда так отчаянно всё отрицать? Вряд ли…

Прошло пятнадцать лет.

Вторник, десятое сентября. Ярко светило солнце, и в свежий воздух, врывающийся в открытое окно, вплетались острые ароматы позднего лета.

- Вы выходите за ворота и, надеюсь, никогда больше не совершите противоправного поступка, никогда больше не вернётесь в эти стены, - говорил сидевший за столом капитан внутренних войск. – И если судьба в очередной раз ударит вас, пеняйте всё же на себя, а не на обстоятельства.

Стоявший перед ним Николай Панарин прочистил горло. Губы его покривились, изображая улыбку.

- Целая страна против меня, гражданин начальник, какие тут обстоятельства.

- Ничего ты не понял, Панарин, - сказал капитан и устало махнул рукой. – Можно сказать: зря сидел.

- Вот именно. Вот здесь вы абсолютно правы, - улыбка наконец удалась Панарину.

- Иди-иди, а то сейчас расплачусь…

Высокие ворота отворились, Панарин вышел, и ворота снова закрылись. Он был свободен. Виновный ли, безвинный – он заплатил сполна. И пусть в ногах противная слабость, пусть грудь сушит кашель недолеченного туберкулёза, он теперь на свободе, то есть, волен пойти куда угодно и делать, что захочет. Из окон серой четырёхэтажки выглядывали заключённые, ждали – махнёт ли Панарин на прощание или нет. Он не оглянулся. Два прапорщика курили на дорожке, искоса поглядывая на него. Николай прошёл мимо и даже взглядом не удостоил, чувствуя, как сверлят его спину две пары презрительных глаз.

- А ну-ка стой! – раздалось за спиной.

Панарин остановился и напрягся всем телом, собрал в кулак всю волю, чтобы не испугаться, не заюлить битой собакой, готовой лизать до глянца начищенные сапоги. Ему теперь это ни к чему: он свободный человек. За спиной раздался цокот кованых сапог. Прапорщик встал напротив, заслонив ему дорогу.

- Ты ничего не забыл?

Николай с великим трудом выдержал нагловатый взгляд и выдавил через онемевшие губы:

- Нет.

- А подумать?

- Всё при мне, документы в порядке, - отвечал Панарин, чувствуя, что над ним глумятся, и повторял мысленно: «Ты – свободный человек. Ты – свободный человек. Сейчас всё это кончится»

- А я говорю, забыл, - цедил сквозь зубы прапорщик, пытаясь выдавить из эксзаключённого признаки страха.

- Ну и что я по-твоему забыл? – чувствуя, как предательски трясутся руки, сказал Николай.

- Щётку ты забыл зубную, - прапорщик взмахнул рукой, будто намереваясь ударить.

Панарин даже не моргнул, лишь качнулся назад:

- Засунь её себе в..., вертухай.

В окнах засвистели заулюлюкали зэки, наблюдавшие эту картину. Николай оглянулся и помахал рукой бывшим своим товарищам по несчастью, потом обошёл прапорщика и твёрдо по булыжнику дорожки пошёл навстречу свободе.

Раннее осеннее утро. День, наверное, будет тёплый, как и вчера, как и всю неделю. Бледно-бирюзовое небо уже становится, чем выше, тем синее, и кое-где скользят по нему и незаметно тают, переливаясь нежной перламутровой волной далёкие перистые облака. Солнце кладёт длинные тени. Разгораются и сверкают крупные капли росы на траве, засохшей, но густой и не смятой. Старые яблони не шелохнутся и только беззвучно роняют пожелтевшие листья.

Николай Панарин шёл по заросшей дорожке своего, давно позабытого всеми, сада. И чудилось ему, будто перед ним снова распахнулись двери потерянного мира юных снов. Это деревенское утро своей душистой невозмутимой тишиной и прохладой пахнуло на него той девственно-могучей силой, которая способна в один миг смыть и унести неведомо куда всю наносную грязь нелепо прожитых лет.

Он шёл, возрождённый и духом, и телом, останавливался и подолгу стоял, жадно впитывая в себя живительный воздух. Он слышал и чувствовал, как билось его сердце, но не болезненно и тревожно, как раньше, а мерно и спокойно, заодно с этой здоровой и светлой природой.

Врытый в землю одноногий столик, покосившаяся скамейка рядом, столбик от другой. Когда-то они пили чай здесь, в тени цветущего сада. Панарин присел и глубоко задумался. Прошлое, одно только прошлое в нём и перед ним, будто время вдруг повернуло назад и мчится чем дальше, тем быстрее.

Без малого двадцать лет не был Николай дома, и чары старого сада вызвали из глубин сознания самые милые воспоминания. События давно ушедших дней, образы людей, уже покинувших этот мир, и среди них Её незабытое лицо. Снова и с новым изумлением он нашёл в себе всю прежнюю свою любовь, оставшуюся неизменной при всех испытаниях, перешедшую даже за пределы могилы.

Он знал её с детства, но хорошо помнил ту их встречу, когда взглянула она на него своими чёрными искромётными глазами, улыбнулась задорно, протянула руку. И это мгновенное пожатие, этот взгляд, это улыбка сразу решили всё – с этой минуты и всю жизнь он был во власти её чар, безумно её любил. Когда это было! Прежняя жизнь представлялась далёким сном. А теперь, думал он, душа Настина бродит иногда этим садом. Может, сидит сейчас невидимая рядом и тоже скорбит вместе с ним, слушает запечного сверчка – последнего свидетеля их угасшего очага. А может это цикада так заливается?

Между тем, солнце поднималось всё выше и выше, отвесные лучи его проникали повсюду. Зной начал донимать. Николай поднялся и пошёл дальше. Дорожка сада упёрлась в старый заброшенный дом. Обветшалый, с забитыми ставнями, он выглядел мрачно-пугающим, оттуда даже и при дневном свете слышны таинственные шорохи и скрипы. Это его дом.

Старая обитель приняла хозяина в прохладную тишину, в которой всё другое, в которой новые видения прошлого окружают его. Время вновь уносится в прошлое. Он слышит скрипучий голос следователя и топот кованых сапог. Он видит себя, отчаянно-озлобленного и бессильного, с опутанными сталью руками. Неужели это всё, чем одарит его старый дом? Николай силится вернуть милый образ, её голос, запах, звук её шагов, шорох платья. Он присел на старый и пыльный диван, огляделся, отыскивая хоть какую-нибудь вещь, напомнившую ему о жене. Чья-то вороватая рука изрядно поработала в его доме. Мало что осталось, да и то превратилось в рутину и хлам. Вот зеркало. Когда-то Настя смотрелась в него. Теперь оно расколото и на него не позарились. Пыль так густо осела на него, что и отражения не видать. Или видать? В разбитом зеркале будто мелькнуло что-то. Почудились знакомые шаги. Настя! Нет, это видение. Такое уже бывало не раз. Это преследует его всю жизнь, снится по ночам. Сколько раз он видел во сне её отражение в этом старом зеркале. Будто манит его к себе. Он слышал её голос, звавший его в этот дом, к этому зеркалу. Бросался Николай и натыкался на чей-то чужой и злобный взгляд. А когда просыпался, оставалось в душе смутное воспоминание, без подробностей.

Многие годы томился он желанием разгадать тайну гибели жены. Рвался на свободу с одной целью – отомстить. Но шли годы, уходили силы, менялись желания. Теперь одно из них, последнее, он в силах исполнить. Ради этого он здесь, и некому ему помешать. Всё, пора! Николай решительно встал, прошёлся по комнатам собирая в кучу на полу деревяшки и всё, что может гореть. Поджёг и снова сел на диван, сосредоточенно глядя в набирающий силу огонь. Дым клубами пошёл по комнатам, ища выход наружу. Стало трудно дышать. Пол горел. Пламя раз-другой лизнуло потолок, зацепилось за него, стало шириться. И вот он затрещал поглощаемый огнём, посыпались горящие обломки, обдав лицо колючими искрами. Сердце сорвалось и понеслось куда-то прочь. Потом и в ушах что-то зазвенело, затянуло туманом глаза.

- Господи! – шептали спекающиеся губы, - дай мне силы.

Николай упал с горящего дивана, теряя сознание. Но в то же мгновение инстинкт самосохранения подбросил его с пола и метнул в окно. Выбив раму и заколоченные ставни, Панарин вывалился во двор, и здесь его подхватили набежавшие соседи, сбили с него огонь. Он был без сознания и пришёл в себя только в больнице. Тушившие пожар люди утверждали потом, что из горящего дома неслись чьи-то безумные вопли. А прибывшие на следующий день милиционеры нашли в развалинах под закопченной печью обугленные человеческие кости. И снова был суд, и пошёл несчастный, чуть было не погубивший себя, Николай Панарин на третий срок.