Наступает лето, и тебя неудержимо тянет на природу – в лес, на берег озера, где у ночного костра забываются волнения только что сданных (пусть кое-как) выпускных экзаменов, куда домчит лесными тропами (потому что нет номеров) самосборный мотоцикл, и где незнакомые вчера девчонки будут пить с тобой водку из одной кружки и целоваться до одури. Два-три дня пролетают незаметной чередой наисчастливейших в жизни часов. А потом, конечно, всё заканчивается. И немного даже печально. Еда и питьё кончаются (а денег и не было), и спазмы голода сводят живот. Девчонки – ночные чаровницы – уезжают с кем-то на машине. А твой самодельный «харвей» вдруг забарахлил и, как на зло, не заводится. А тут ещё дождь настиг, развезло дорогу. Под крылья мотоцикла забивается грязь, колёса клинит, и они не хотят крутиться. И хоть ты в дешёвых синих джинсах китайского пошива и спортивной майке, а кругом ночь, мрак, слякоть, сырость и собачий холод – от тебя пар валит, как от дырявой «буржуйки».

Позади уже добрый десяток километров, но огней дома ещё не видно. Лес тянется вдоль дороги. В нём и без дождя прохладно и влажно, пахнет прошлогодней листвой и грибами. В непроглядной тьме мерещится чьё-то движение. Тревожно шелестит листва. А вот и кладбище – будь оно не ладно! Старый забор у обочины, за ним – кресты, оградки, обелиски. Тот же тревожный шелест в кустах.

Вперёд! Только не отвлекаться, не расслабляться. И без того на душе паскудно – тут не до страхов. Линялые джинсы, обтягивающие худой мальчишеский зад, готовы лопнуть от напряжения. Проклятый мотоцикл все руки оттянул – никак не хочет крутить колёсами, просто валится на бок, и ни в какую. Размокшие кроссовки хлюпают в грязи, скользят. Их владелец падает, мотоцикл на него. Всё, приехали! Сил нет – хоть ложись и помирай. Самое подходящее для того место.

Всё, что Вы успели прочесть в этом вступлении, Дорогой Читатель, и всё, что Вам прочесть предстоит дальше, если не отпугнёт Вас жуткость происшедшего – чистая правда, без придуманных неожиданностей, от которых кровь стынет в жилах, без закрученных криминальных сюжетов, выстроенных так, чтобы постоянно держать читателя на крючке. Выдумывать ничего не пришлось. В том-то весь ужас, что ничего не пришлось выдумывать. То, о чём будет здесь рассказано, произошло в наши дни в южноуральском рабочем посёлке Увелка и его окрестностях – на тихих ночных улицах, в больничном сквере и на кладбище, на дискотеке в ДК и в музыкальной школе. Документальная повесть, я бы сказал. Кстати, модный сейчас жанр, популярностью никак не уступающий детективу. У этого жанра есть свои каноны. Например, скрупулёзное следование факту, каким бы отвратительно реальным он ни был. Шаг за шагом хроника ведёт нас по следам от начала событий до их развязки, ничего не утаивая и не приукрашивая. «Событие века!» - так бы окрестили его газеты, если бы репортёры что-нибудь пронюхали. До сих пор в нём тьма непонятного, непонятого и противоречивого. Размышляя о происшедшем вновь и вновь, я всё время ловлю себя на мысли – может быть, не пришло ещё время предавать огласки такие события, может быть, не готовы ещё земляне к встрече с инопланетными существами. А то, как бы не развязать охоту на ведьм планетного масштаба. Достанется тогда и кладбищам, и покойникам, и нам, живым, грешным, посвящённым. Ну, да ладно, будь что будет. Рискну. Итак…

Дожди похитили весну. А может, оно и к лучшему: попробуй усиди за учебниками, когда на улице сияет солнце, поют птицы, и природа благоухает так, что дух захватывает. А может, то небо плакало над Пашкиным скудоумием? Ведь вслед за выпускным вечером погода сразу наладилась, и солнце жарило во всю «ивановскую», выгоняя из дома и дальше – на озёра. Как тут Пашке усидеть? Кинул он харчишек в рюкзак, оседлал самодельный «харвей» и через час лежал на прибрежной травке Лесного озера, подставляя солнечным лучам своё белое тощее тело, с превосходством поглядывая на вело и пеших туристов.

У всякого праздника есть то достоинство, что рано или поздно он кончается. И теперь Пашка лежал в грязи, посреди дороги, под своим ни на что не годным мотоциклом, душой и телом вымотавшись до того, что не было сил клясть судьбу. Над ним в разрывах облаков сверкали звёзды. Одна, вдруг сорвавшись, понеслась прямо на него, вмиг удесятерившись, утысячерившись, умиллионившись, и разом пропала в тот самый момент, когда Пашка со страху закрыл глаза. Впрочем, в тот же миг ему показалось, как неподалёку что-то весьма весомое смачно шлёпнулось в сырую землю.

Метеорит? Обломок спутника? Летающая тарелка?

Не стоит искать сложных ответов, если существуют простые, решил Пашка и, выбравшись из-под мотоцикла, сиганул через кювет. Нечто чёрное, маслянисто поблёскивающее в темноте, объёмное, круглое он различил сразу. Так и есть – летающая тарелка!

«Вот, блин, повезло! Расскажу - не поверят», - подумал Пашка.

Подошёл, не без трепета протянул руку пощупать – горяча ли поверхность да из какого материала. И отдёрнул, будто получил в пальцы электрический удар. Горяча и вроде как из металла. Точно – космический корабль. Он ведь всегда чувствовал, что-то должно произойти в его жизни, ведь не зря же он на свет родился. Столько лет прожил и всё вхолостую, а теперь – бах! – выстрелило. Провидение бросило его на ночной дороге, а не проклятый карбюратор.

Впрочем, особенного восторга от этой встречи Пашка Ческидов не испытывал. Во-первых, кто там внутри – ещё не известно. А то вылезут да накостыляют. Во-вторых, раз он из космоса, значит, весь в радиации. Запросто можно нахвататься облучения, заболеть и сдохнуть. Пашка хоть и не хорошист-отличник, но физику почитывал. И Пашке всех этих встреч не особо как надо. Может, кому-то и надо, только не ему. Ему бы сейчас яичницы на сале да сна минуток по шестьсот на каждый глаз. Такие простые человеческие желания.

Всё же он обошёл по периметру этот космический объект. Увидел люк открытый, заглянул не без страха и не сразу. Точно – НЛО. Кабина, кресло, приборов тьма. Пашка цапнул что-то подвернувшееся и бежать. Думал, толкая мотоцикл с удесятеренной энергией: « А гуманоиды-то – лопухи, должно быть, на мазарки подались хоронить кого: жизнь разделяет, а смерть уравнивает». Позже подумал: «Может, наших жмуриков тырят?», - и не знал, что попал в самую точку.

Землю в намеченном районе посадки заволокла густая облачность. Лишь край холодного солнца блестел у горизонта. Разведкатер снизился, пронзая облака. В небесном тумане скрылась небесная проталина, внизу – чёрная земля. Посадка прошла благополучно. Рамзес – назовем так гуманоида, облачённого в тело египетской мумии – покинул летательный аппарат и без промедления направился в нужном направлении.

Там, наверху, за грядой облаков был ещё день. А здесь царил сырой мрак. Вокруг ни звука, ни движения. Незнакомая земная жизнь замерла до утра. Всё же Рамзес не зря неделю болтался на орбите, изучая все возможные подходы и варианты проведения операции. За кладбищенской сторожкой он безошибочно обнаружил сарайчик и вооружился там лопатой. Вот и нужные могилы выстроились в ряд. С кого начать?

Рамзес инстинктивно, чисто по-человечески, поплевал в ладони и начал копать. Лопата смачно погружалась в сырой грунт.

Благословенна эпоха, создавшая на голой каменной громаде с названием планета Земля первичную плёнку тёплой и живой почвы. Вселенский Информационный Центр, где Рамзес приобрёл своё тело - похищенную первооткрывателями египетскую мумию - и набирался необходимых для полёта знаний, не выдал ему точной даты, когда это произошло, но надо полагать, что обратный отсчёт времени от этих дней к тому, начальному, надо вести не на миллионы, а на миллиарды земных лет. В Солнечной системе кроме этой ещё восемь планет, и ни на одной из них нет активной биологической жизни. Какое-то счастливое обстоятельство почему-то выбрало Землю из галактического братства, предоставив ей одной возможность вершить на своей поверхности далеко идущие опыты, которые с полным правом можно назвать опытом создания живых, жизненных, даже творческих сил. Благословенны бесконечные века и тысячелетия, когда на младенческой живой плёнке стали возникать новорождённые создания, способные сохраняться в губительных вихрях тепловых и световых лучей и эволюционировать. Живая природа создала растительный земной мир, потом животный и, наконец, выбрала человека царём…

Прошёл час монотонного труда. По человеческим меркам Рамзес ставил рекорды выносливости, работоспособности и недюжинной силы. Раскопаны пять могил, на поверхность извлечены пять гробов. Сноровато, с ловкостью завзятого взломщика Рамзес штыком лопаты вскрыл их крышки. В подзатыльной части каждому из заметно тронутых тлением обитателям скорбных ящиков прикрепил миниатюрные источники электропитания, подобные тому, от которого приходит в движение его набальзамированное, иссохшее за тысячелетия безжизненного существования тело.

До этой минуты всё было спокойно. Неторопливо и деловито работал Рамзес. Шума не много. Но едва из гроба появляется седая голова человека из преисподней, из другого раздаётся пронзительный женский голос:

- Сука ты, падла, пи-да-рас!

Человек в гробе вздрогнул, оставил попытку вылезти совсем, замер сидя, ни на кого не глядя. Голова с седой гривой замерла.

- Недоумок! Козёл вонючий! Гавна не стоишь! – кричала худощавая русоволосая женщина средних лет. – Выродков твоих, их мать-потаскушку, всех вас убить мало!

Голос женщины становится спокойнее, она уже не кричит, а как будто увещевает человека за оградой.

- Надо же, сидишь, ухмыляешься, а каково нам было подыхать…

Седогривый не отвечал и не шевелился. Зато у его соседей оживление, они кивают головами, поддерживая справедливый гнев женщины. Все они разом ушли из жизни по вине этого дурня, спьяну закрывшего заслонку непротопившейся баньки. Почувствовав поддержку, женщина снова срывается на крик:

- Подлюка ты! Сука жидовская! Пидарас!

Она, конечно же, знает, что сосед её никакой не еврей, что он такой же гуманоид и участник интересного эксперимента по изучению Земной цивилизации, как и она, облаченный теперь в умершее человеческое тело, но вживание в чужой образ в ходе эксперимента настолько глубоко, что она продолжает жить в чужом, умершем облике, чужими, неживыми мыслями и чувствами. Она бросает ему в лицо все самые оскорбительные слова, которые слышала и запомнила.

Рамзес ещё не пробовал свои голосовые связки. И теперь, слушая эмоциональную речь, восставшей из небытия женщины, удивлялся: какой универсальный инструмент общения – язык. Сколь беден и сух их, мысленный способ общения. Ведь передача одной только информации, лишённой чувственной аранжировки, обедняет её, делает её носителя каким-то инструментом, лишённым интеллекта. Люди в этом смысле счастливы. Блуждая в густом лесу бесконечных фраз, пытаясь подобрать какое-нибудь меткое слово, точно отражающее всю гамму душевных ощущений, они совершают творческий процесс, чего начисто лишена недоступная им телепатия. Словами они могут не только создать образ мысли, но и передать её привкус. Человеческий язык – это мир красок и картин, мир запахов и звуков, мир зримых образов, во всех его мельчайших оттенках. Его посредством передаются чувства, знания, сущность самой жизни и цивилизации.

Об этом думал благородный Рамзес, освобождая своих братьев по разуму из Земной преисподни. А если б кто – не дай Бог! – из нас, землян, увидел, какие смердящие мертвецы, ликом более похожие на кошмарные видения, являлись на поверхность земли, тому я не позавидую.

Интеллект гуманоида бессмертен и ничуть не изменился, человеческий был удален ещё вначале эксперимента, когда этим телом, как оболочкой, завладело внеземное существо. Более всего пострадали от тления внутренние органы и кожный покров, но костный аппарат был в порядке, мышцы сжимались и растягивались, подчиняясь сигналам источника электропитания. Внешний вид, конечно, был неважнецкий. Из рукавов и под подбородком что-то сочилось, распространяя зловоние. У одного левую часть лица оккупировали и разъедали черви. Седогривый поднялся, как только на него перестали обращать внимание. Он почесал затылок и сказал глухим, прерывающимся голосом, глотая звуки полусгнившей глоткой:

- Мне всё время казалось, что в моём мозгу кто-то копается.

- Черви тебя жрут – кому же ты ещё нужен, - с сарказмом донеслось из-за дальней оградки.

- Мандавошки б тебя съели! – буркнула женщина, единственная в этой компании вдруг оживших мертвецов.

Тем не менее, один из мужчин толкнул её и грубо велел очухаться. Все они уже обменялись парой-тройкой фраз, а женщина даже всласть накричалась. И только у одного что-то никак не получалось с речью. Мускулы его гортани шевелились, под кадыком, затянутым галстуком, что-то шипело и пенилось, но с губ не слетало ни звука. Казалось, он сейчас заплачет. Заметив его потуги, остальная команда столпилась подле, замерла прислушиваясь, пытаясь разобрать неслышимые слова. Стало так тихо, что слышно было, как толкались вокруг недоумевающие комары. Женщина заволновалась:

- Что он говорит?

Высокий мужчина цокнул языком, снисходительно усмехнулся:

- Шутил покойник – помер во вторник, а в среду встал и девицу украл. А зачем?

Женщина шутливо дёрнула его за остаток мочки разложившегося уха.

- Ты ещё маленький: много будешь знать – плохо будешь спать.

- Ну, дак, покойник погиб во вторник: стали гроб тесать, а он вскочил да плясать.

Онемевший так и не заплакал. Он стоял в кругу и растерянно озирался. К нему посыпались вопросы: слышит ли он, здоров ли (это покойнику то!), что за беда с ним приключилась? Он только головой кивал. Но вот кто-то догадался заткнуть пальцем дырку под кадыком, видимо, проеденную червями, и из гортани вырвался звук. Покойники дружно возликовали. Тут же обломили сучок для пробочки и вернули обществу говорящего гуманоида.

Теперь пора, Читатель, представить Вам всю честную кампанию в земном их обличии. Ну, Рамзес, пусть и остаётся Рамзесом: на Земле он жил очень давно и, вполне вероятно, что его тогда так и звали – Рамзес (какой-то там).

Женщину звали (зовут?) Лидия Петровна Кныш. Перед скоропостижной смертью своей занимала она пост заведующего районным отделом народного образования. Предмет её яростных нападок – председатель суда Виктор Петрович Суданский. Высокий балагур никто иной, как начальник райотдела милиции Сан Саныч Стародубцев. Мужчина, потерявший голос, был при жизни главным врачом райбольницы Семёном Ильичом Репиным. И наконец, главное лицо компании, а в прошлом – всего района, первый секретарь районного комитета партии Владимир Иванович Ручнёв.

Вот такие люди, однажды расставшись с земной жизнью, вдруг снова собрались на её поверхности, на раскопках собственных могил. Рамзес объявил порядок дальнейших действий: Землю они покинут, телепортировавшись в контактор, полусгнившие оболочки он вернёт в могилы и заметёт следы. Эксперимент, естественно, придётся прервать.

Владимир Иванович, человек дела, тут же потребовал:

- Где же твой контактор? Не вижу. Не потерял?

Он знал, что спрашивать. Дурные вести каким-то образом сами несут в себе гарантию достоверности, только хорошие нуждаются подтверждения. Рамзес, заражаясь его подозрениями, поспешил к космическому катеру и, конечно же, не обнаружил нужной вещи (Ай да Пашка-воришка!). Град упрёков теперь обрушился на него. Теперь мужчины поупражнялись в сквернословии, вволю отвели душу. Нескоро вернулся деловой настрой.

Случившееся было серьёзно, чертовски серьёзно, но выход был. Всегда находится какой-нибудь выход. В крайнем случае, ситуацию можно повторить, приведя всё в исходное положение. Но покойники дружно запротестовали: обратно в могилы они не хотели, а на Рамзеса-ротозея они были слишком злы, чтобы внимать его увещеваниям. Они кляли организаторов спасательной экспедиции, не предусмотревших этой, пусть даже очень маловероятной случайности.

Положение, вне сомнения, было критическим, но не грозило катастрофой. Оно было одним из тех критических положений, к которым специально готовят покорителей космоса.

- Итак, к делу, - с нарочитым спокойствием сказал Владимир Иванович, открывая совет обречённых. – Могилы мы приводим в порядок. Рамзес летит за контактором. Мы ждём его здесь. Если возвращение задержится, днём прячемся в лесу, а на ночь собираемся на этом месте. И не возражать! (Это Рамзесу). Жить без общения не могу больше ни минуты.

Все дружно закивали мудрейшему Владимиру Ивановичу. Рамзес пожал иссохшими плечами, сел в свой катер и улетел к звёздам. Покойники не спеша опустили в могилы пустые гробы, засыпали землёй, любовно оправили лопатой холмики и сели в кружок посовещаться. Тут бывшему главврачу почему-то невтерпёж стало побывать у себя на работе, хоть краем глаза взглянуть, как идут начатые дела.

- А может ты и домой таким вот явишься? - не очень твёрдо увещевал Ручнёв. - И до смерти перепугаешь своих близких.

- Нет, домой нельзя, - соглашался Семён Ильич. – Но больница тут поблизости, с краюшку посёлка. Смотаюсь до утра, хоть в оконце загляну: что там, как там?

- Ты хоть знаешь, сколько лет на Земле прошло, пока ты в гробу лежал?

Репин пожал плечами:

- Не знаю. Судя по результатам тления – лет пять, может десять.

- И что же ты собираешься увидеть в своей больничке?

- Тем более интересно.

Владимир Иванович с безнадёжною досадой махнул на Репина рукой.

Тут Стародубцев высказался. По его словам, следовало злоумышленников, похитивших контактор, сыскать, прибор отнять, перевоплотиться и продолжить эксперимент. Предложение заманчивое, но малоперспективное. Спор продолжился. Наконец…

- Наверное, мне не следовало бы одному принимать решение, - тем же теряющимся голосом сказал Репин, зажав двумя пальцами пробочку в гортани, - но я пойду. Вот посмотрю своими глазами: что да как, тогда и скажу своё мнение – стоит ли продолжать эксперимент.

Он встал и ушёл в темноту.

- Завидую, - за всех прокомментировал Суданский. – Решительные поступки мне никогда не удавались.

Стародубцев встал:

- Всех на уши поставлю, но прибор верну. Ждите.

- Саня я с тобой! – Лидия Петровна сорвалась со своего места.

- Нет, ну, что за люди, - Суданскому жаль было распавшейся компании.

Ручнёв сплюнул в сердцах, и слизь повисла на синей губе. Он встал и зашагал в темноту, решительно размахивая руками.

- Мне-то куда идти? – крикнул ему в спину осиротевший Суданский.

Диму Пирожкова привезли в больницу в состоянии острого алкогольного отравления. Среди ночи он пришёл в сознание. Ему казалось, что он умер, но в отдельные моменты почти полностью ощущал себя. Он закрывал глаза, и начиналось странное состояние головокружения – создавалось впечатление всё ускоряющегося раскручивания карусели. Приходилось открывать глаза и, словно в подтверждение издевательства паров алкоголя над организмом, мир, подёрнутый пеленой, ещё несколько мгновений продолжал крутиться в обратную сторону. Это состояние ещё усугублялось тем, что Дима никак не мог сообразить, где же он находится. Наконец понял, что не дома, и решил отсюда убираться. Выбравшись в коридор, побрёл, держась за стену, убеждая себя: «Дойду, дойду», хотя каждый шаг давался с трудом, потому что пол всё старался выскользнуть из-под ног. И он действительно дошёл до ординаторской, хотя по дороге его стошнило, а на пороге коридора, споткнувшись, едва не разбил голову.

В корпусе было тихо, только в одной палате кто-то надсадно кашлял, издавая нечленораздельные приглушённые ругательства. Из-за дверей ординаторской доносился оптимистический голос:

- Главное ведь в жизни что – провести время так, чтобы не было потом за себя обидно. Поменьше прислушиваться к мнению других, и побольше думать о себе самом. Широкая натура всегда пробьёт в жизни дорогу, нужно только во время избавиться от комплексов. Пока ты живёшь, не отчаивайся, не опускай руки, и на принципы, и на любовь смотри проще…

- Георгий, ты, сказывают, сердцеед, - дал о себе знать второй собеседник.

- Во всяком случае, твоей башке рога не грозят: жена твоя не в моём вкусе.

Георгий хохотнул.

- Оставь в покое мою жену, ты, клизма! – взвизгнули за дверью.

Загрохотали стулья по полу.

- Да она мне и даром не нужна. В голодный год за ведро картошки… Пусти, гад!

- Ты на что намекаешь? - хрипел разобиженный супруг.

Судя по звукам падающих стульев и напряжённым голосам, за дверью шла, если не драка, то борьба отчаянная. Забыв о своих болях и бедах, Дима Пирожков с наслаждением вслушивался.

Вдруг раздались звон разбитого стекла и чей-то сиплый крик с улицы:

- Это что вы тут творите?

Стукнув Диму в лоб распахнувшейся дверью, в коридор выскочили оба соперника и с леденящим душу воем сыпанули прочь наперегонки. Дима Пирожков, человек от природы миросозерцательный и раздумчивый, этакий философ от алкоголя, потёр вновь набитую шишку, подивился на странное поведение врачей, и лишь потом решился выяснить, что же привело их в такое состояние.

По ординаторской ходил мужчина в мятом и запачканном костюме, поднимал упавшие стулья, поглядывая на стол с початой бутылкой водки и стаканами. Он то качал головой, то подёргивал плечами, будто у него чесалась спина. В нём очень много было от покойника: и синюшное лицо, и почерневшие руки, с которых постоянно что-то сыпалось и капало – и никакого намёка на маскарад. Дух от него шёл невыносимый. Впрочем, отравленного алкоголем Диму это не сильно беспокоило. «Чертовщина какая-то», - подумал он, но будто магнитом тянула его бутылка на столе и отвлекала от всех посторонних мыслей.

- Закурить не найдётся? – сказал он первое, что пришло ему в голову.

Труп или человек, таковым наряженный, глянул на него и молча кивнул на стол. Там были сигареты, спички и пепельница. Дима не заставил приглашать себя дважды. Не прошло и двух мгновений, как он уже сидел в ординаторской и попыхивал сигаретой, с любопытством поглядывая на странного незнакомца, судя по всему, влезшего в окно. Не разобрав его истинного физического состояния, Дима, однако, сообразил, что перед ним человек благовоспитанный, который тяготится внезапным своим здесь тяготением и его следствиями – бегством врачей из ординаторской. Пирожков решил взять инициативу в свои трясущиеся с перепою руки.

По резкому движению, которым Дима загасил сигарету, можно было догадаться, что он принял какое-то решение. Сцапав бутылку, Пирожков сгрёб и стаканы:

- Вздрогнем?

Незнакомец, поправив галстук и стряхнув с борта пиджака случайно упавший пепел сигареты, спросил:

- Это называется больница?

Слова были произнесены с такой душевной болью, горечью и отчаянием, что у Димы дрогнула рука, и он чуть было не налил мимо стакана.

- Нормально, уважаемый. Присаживайтесь. Я вижу, вам тоже спешить некуда.

Незнакомец последовал его совету, сказал, устраиваясь на стуле:

- Честно сказать, я так и не понял, что здесь происходит.

- Как что? Бардак! Им дежурить надо, а они водку пьянствуют. Правильно вы шуганули этих айболитов. А как тут терпеть? Ну, поехали.

Дима пропустил полстакана одним глотком, а незнакомец лишь пригубил свою порцию, не справился с губами, и водка потекла у него по шее. Пирожков сразу потерял к нему уважение.

- Что у тебя глотка дырявая? – возмутился он пропадающему добру.

Незнакомец виновато улыбнулся и поставил стакан.

- Ты в какой палате лежишь? – спросил Дима очень строго.

- Я в могиле лежал с зимы 1986 года.

Диму это откровение не смутило.

- Для двадцатилетней выдержки ты, однако, не плохо выглядишь.

Незнакомец опять поправил галстук, и тут Пирожков заметил под его узлом пробочку.

- Вон ты с чем здесь… Ну и топорная работа, я скажу, - Дима погрозил в пространство кулаком. – Я бы этих коновалов…

За его спиной послышался лёгкий шорох, а затем визгливый глас Ксенофонтовны, дежурной санитарки родильного отделения:

- Это ж надо: стекло разбили, врачей лупят… А навоняли-то…

- Это что, - сказал Дима. – Садись за стол, тут вот покойник водкой угощает.

- Будет врать-то. Вот я вас шваброй.

- Это интересно, стоит посмотреть: шваброй мёртвого человека не каждый решится.

Увлёкшись бранью, санитарка не обращала внимания на второго собутыльника. А он сидел, сгорбившись, втянув голову в плечи, пряча лицо от взоров. Вдруг выпрямился, глянул неподвижными зрачками ввалившихся глаз:

- Мария Ксенофонтовна, вы меня не узнаёте?

Санитарка, ахнув, хлопнула себя по мощной груди в разрезе халата.

- Беда-то какая! – пролепетала она, пятясь к двери. – Действительно мертвяк, да ещё говорящий. И так на Репина похож, Семёна Ильича.

- А это я и есть, - печально сказал покойник.

- Да ну вас с вашими шутками, - сказала Ксенофонтовна. – Я вот завтра главврачу всё расскажу.

Она скрылась в коридоре, не закрыв дверь, и оттуда донёсся её голос:

- Георгий Иванович, ну, как не стыдно…

- Никак хозяева вернулись, - засуетился Дима. Он вытряхнул содержимое пепельницы на листок бумаги, смял его и сунул в корзину для мусора. Потом растянул штору по гардине, прикрывая разбитое стекло. От ветра, гулявшего за окном, лёгкая ткань вздулась пузырём.

- Ого, да их тут коллективчик, - раздался голос из коридора. – Жорик, поднимай мужиков, сейчас мы их уделаем.

- Послушайте, - незнакомец шагнул к двери. – Я тоже врач и хотел бы с вами поговорить. Я – Репин Семён Ильич, работал здесь главврачом, может, помните такового. Да погодите вы…

В ответ раздался топот удирающих. Мертвец остановился в дверях, повернулся к Диме, развёл руками и виновато улыбнулся. Оскал получился похожим на отвратительную гримасу.

- Эй! – крикнул откуда-то издалека сбежавший Георгий. – Убирайся отсюда, не то я тебя, гада, собственными руками задушу.

- Ты смотри, какая сука пакостная, - вторил ему дружок из другого конца коридора.

- Я врач, - откликнулся мертвец. – Семён Ильич Репин.

У Георгия на это было своё мнение:

- Ты, засранец – клинический идиот.

Подал голос и его дружок:

- Что делать будем, Жора: дела-то хреноватые. Откуда эта нечисть завелась? Ты звонил в милицию?

- Звонил, да разве ж их дождёшься… Эй вы, валите отсюда, пока целы.

- Я – ваш бывший главный врач, - устало сказал Семён Ильич.

- Ты, приятель – козёл, и мне бы сказки не рассказывал. Я сам твою,.. тьфу!.. его, то есть, могилу видел. Верно, Жорик?

- Нас не проведёшь, - подтвердил Георгий. – Финита ля комедия, жмурик. Сейчас мы тебя уконтрим.

Дима Пирожков звучно потёр щетинистый подбородок и произнёс многозначительно:

- Да-а, положеньице.

Внезапно он хлопнул себя ладонью по лбу и расхохотался:

- Какой же я осёл! Как же я сразу не догадался? Отдай ты им этот пузырь.

Он перелил в пустую бутылку воду из графина и выставил её в коридор:

- Эй, пискарезы, забирайте своё пойло и отстаньте от человека, чёрт возьми!

Затащив Репина в ординаторскую, он захлопнул дверь и стал баррикадировать.

- Всё, как всегда: сильный пожирает слабого. Но ты не бойся, Ильич, я тебя не выдам.

- Ишь, клизматёры, - пыхтел он, двигая тяжёлую мебель. – Казённый спирт выжрали, водку наверняка из передачи свистнули. Нет у людей ни стыда, ни совести. Докатилась, Ильич, Росиия-матушка до последней черты. Но ведь есть мы с тобой. Ты же научишь меня, как мёртвым жить? Мы им ещё покажем. Даёшь революцию!

Дима выдохся и устало повалился на диван, речь его стала менее пафосной:

- Эх, Ильич, не видал ты наших перемен: пролежал в могиле – кусок жизни проглотил. Пролетариат, гегемона нашего, с гавном сравняли. Спекулянты теперь только живут. В обществе утвердилась какая-то вывернутая наизнанку мораль – всё можно, даже то, что нельзя, но очень хочется. А мы с тобой не таковские! Мы пойдём войной за старые обычаи и порядки. Мы вернём России Советскую власть. Мы…

Дима окончательно выдохся. Его неудержимо клонило ко сну. Он втянул ноги на диван и улёгся, подложив под голову обе ладошки.

Репин, слушая его, тянул и рвал с себя галстук, пытался через его петлю расстегнуть ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. «Эдак помрёт, чего доброго», - с участием подумал Дима и закрыл глаза.

Лицо Семёна Ильича, между тем, пошло багровыми пятнами, будто к нему разом прихлынула нездоровая кровь. Губы кривились, гримасничая, но крик, готовый сорваться с них, терялся где-то на подходе.

Дима, заметив его тщетные усилия, не поленился встать и хлопнуть его по спине:

- Что ты лопочешь, Ильич? Подавился что ли? Ну-ка, скажи что-нибудь по-человечески.

И, чудо! Репин, икнув, заговорил, затараторил, слова посыпались, как горох на пол, разгоняясь и подскакивая:

- … неужто это не сон? Невозможно поверить. Как такое могло случиться? Куда же партия смотрела?

Его торчащие во все стороны лохмы подагрически затряслись.

- Просмотрела твоя партия, - сказал Дима и снова лёг.

Дверь слегка толкнули с той стороны:

- Открой, дешёвка! От нас не скроешься.

- Хрена закуси, - ругнулся Дима с дивана.

- Тобой тоже скоро черви займутся, - пообещал голос Георгия.

Угроза подействовала. Дима подскочил с дивана, подпёр баррикаду спиной:

- Помогай, Ильич.

- Что же вы делаете? – Семён Ильич беспомощно озирался.

В этот момент от мощного толчка дверь распахнулась, баррикада рухнула. Дима побежал головой вперёд через всю ординаторскую. Остановила его стена, в которую он буквально влип.

Нервная судорога исказила лицо мертвеца. Но лишь только он шагнул за порог, в коридоре раздался дружный топот удирающих ног. Семён Ильич преследовать не стал. Он вернулся, чтобы помочь Пирожкову. Тот потирал вторую симметрично взбухшую на лбу шишку.

- Ты, Ильич, себе и представить не сможешь, какой демократы бардак устроили повсюду. В больнице это как-то по-особенному чувствуется.

- Безумие! Чистое безумие! – качал головой Репин. – Любое зло имеет корни. Но вот что питает это безобразие? Что дало ему жизнь? Где же ваш всепобеждающий разум, люди? Неужели вы бессильны бороться со своими страстями? И кто вдруг выпустил их на волю? В грязных палатах больные режутся в карты на деньги. В дежурке никого. Фельдшер с шофёром в машине занимаются любовью. Врачи пьют в ординаторской. Ужас!

- Это ещё не ужас, - мрачно сказал Дима. – Знал бы ты, куда больничные денежки расходятся – вообще бы впал в смертельную хандру. Это всё, Ильич, «демократией» называется, «свободой» до потери человеческого облика. Общество лечить надо, я так думаю, Ильич.

- Я тебя, падла, щас вылечу! – ворвался крик из коридора, и следом гранатой влетела пустая бутылка и хрястнула о стол. Раздался звон битого стекла, полетели брызги.

- Ну, гады! – встрепенулся Дима. – Достали, ей-бо, достали. Прямо мороз по коже.

Он подскочил к двери и дико заорал что-то нечленораздельное. В ответ – дружный удаляющийся топот. Угомонившись, Дима вернулся к прерванному разговору.

- Как лечить? Побольше думать, думать головой, если она ещё имеется. А потом морду бить виновным.

Дима гневно сжал кулаки:

- Им, вишь ты, коммунизма не надо – капитализм подавай. А простой народ спросили? Хрена с два.

Репин вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Ощутил своё работающее сердце, которое стало захлёбываться вдруг прихлынувшей кровью. Но этого не могло быть! Неужто сел электропитательный элемент? Не мудрено: с таких-то потрясений.

- Нашли козлов отпущения – народ, - голос Димы поплыл и стал отдаляться. – Но мы ещё живы. Мы им ещё покажем. Верно, Ильич? Да здравствует Советская власть! Долой буржуев!

Распалившись, Дима Пирожков схватил пустой графин и, потрясая им над головой, как дубиной, выскочил в коридор. Его безумный хохот вслед удаляющемуся топоту звучал, словно рёв затравленного, издыхающего зверя.

- Ничего, Ильич, прорвёмся! Мы же с тобой есть!

Когда, навоевавшись, он вернулся, в ординаторской никого не было, лишь сдвинутая штора обнажала чёрную зияющую пасть разбитого стекла.

- Эх, Ильич, Ильич!

- Куда идти? Куда идти? В суд к Суданскому судиться, - ворчал Виктор Петрович, оставленный своими суетливыми товарищами на кладбище, не усидевшему там в одиночестве и теперь бредшему полем к посёлку. – Энтузиасты дела! Хвастуны! И эта тоже, матершинница: не учихалка – матрос в юбке. Куда ни глянь – сплошное безобразие. Всех садить надо.

С такими мыслями он достиг окраины посёлка и побрёл ночными улицами, инстинктивно сворачивая на перекрёстках в нужном направлении. Большой дом нарсуда был похож и одновременно не похож на прежнее здание. Очертания вроде бы сохранились, но вместо бревенчатых – кирпичные стены, гараж пристроен, асфальт положен. Палисадник огорожен металлическим забором и нет в нём могучих тополей, дававших такую прохладную сень в самые жаркие летние дни. О пропавших тополях Суданский пожалел более всего.

На широкой скамье у металлических ворот с калиткой группа молодых людей – слышны смех, задорные голоса. Как все жизнерадостные люди, Виктор Петрович любил молодёжь, охотно с ней общался и легко находил общий язык.

- Добрый вечер, комсомолия! Не помешаю?

Смех оборвался. После паузы послышались задиристые голоса.

- Ты чё, мужик, нарываешься?

- Ленка, папка твой пришёл – домой пора.

- Что ж ты, дяденька, не спишь? Сердечко пошаливает? Беречь надо.

- Мозг, - Суданский постучал пальцем по лбу. – Вот что беречь надо. Здесь всё, в этом сером веществе: все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и уязвимое, что есть в человеке.

Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая. Удивлённо и недоверчиво блеснули прищуренные глаза под густыми бровями. Но это был наркотический блеск.

- Ясно, - сказал хрипловатый голос. – Ты, мужик, головкой страдаешь: комсомолию какую-то придумал, чокнутый.

Суданский покачал головой своей догадке:

- Что курим, травку?

- А ты кто, ментяра? Так на, хватай, тащи в кутузку.

- Хватит вам заводиться. Он такой забавный, - со скамьи вспорхнула девица, подхватила Суданского под руку, светлое, не тронутое морщинами личико исказилось гримасой, - Фу, какой строгий!

Близость упругого девичьего тела, не отягощённого избытком одежды, как будто разбудила в разлагающемся теле какие-то, ещё непонятые желания. Две несмелые морщинки тронули чёрные губы Виктора Петровича у самых их уголков. Он словно заново осваивал нехитрую мимику улыбки.

- Что вы так смотрите? – спросил бывший судья, прижимая её локоть к своим рёбрам. – Живых трупов не видали?

Девица запрыгала восторженно, захлопала в ладоши:

- Классно! Сегодня я трахаюсь с трупом.

- Заткнись! – оборвал её парень, подступая из темноты. – А ты, мужик, трупак ты или мудак, катись отсюда, пока цел.

Суданский, дурачась, подёргал плечами, как боксёр на ринге, выставил кулаки:

- Бокс!

По треску и хлюпанью полусгнившего организма определил, что не всё у него в порядке с многочисленными шатунами и шестерёнками, работающими внутри, и как бы не рассыпаться ему в прах от одного резкого движения.

- Бокс! Бокс! – девица опять поскакала, хлопая в ладоши.

- Радости полные трусы, - сказал парень и закатил девице затрещину, впрочем, не сильную.

Кто-то на скамейке приглушённо чихнул и произнёс звонким радостным шепотком:

- Доброго здоровьица, Виктор Георгиевич!

И ответил самому себе:

- Спасибочки, Виктор Георгиевич!

- Эй, ты не очень-то увлекайся, - Задира, забыв о Суданском, поспешил к нему.

Виктор Петрович прислонился спиной к забору, и тут же увидел рядом лицо девушки, полураскрытые её губы и ощутил, казалось, щекой и ухом шелестящее дыхание.

- Ты же не трус? Ты набьёшь морду этому козлу? Разве настоящий мужчина ударит даму? Ну, скажи.

Вместо ответа бывший судья положил свою руку девушке на плечи и привлёк её к себе, будто беря под защиту.

- Эй, старпёр, будешь клеиться к Галке – разберу на запчасти, - издали пригрозил Задира, вставляя в ноздрю трубочку.

- Ну и дурак, - сказал ленивым и добрым голосом тот, кто называл себя Виктором Георгиевичем. – Чего ты прессуешь её? Бабы сами знают, кого им надо. А любви нет и нечего выдумывать. Эй, мужик, ты правда что ль трупак? Не хочешь ли попробовать?

- Я, братцы, русский, - прихвастнул Суданский. – А значит, пью всё, что горит, и люблю всё, что шевелится.

- Складно ты говоришь, - усмехнулся Виктор Георгиевич.

- Культурный ты очень, мужик, вежливый, - сказал Задира. – Но хайло я тебе сегодня всё равно начищу: отпусти Галку – мне лень вставать.

- Не отпускай, не отпускай, - девица плотней прижалась к Суданскому. – Ты ему – рраз!..раз! - она махнула в воздухе кулачками – и на лопатки! Только сунься к нам, поганец!

- Вот дура! Счас же встану, - Задира сделал вид, что отрывает зад от скамейки. – Тебе, мужик, капец. Встречал я одного такого…

- Небось рад, что расстались? – осведомился Суданский.

- Ну-ну… Как знаешь, - Задира хрустнул крепкими плечами.

Из темноты Виктору Петровичу передали кефирную бутылку с торчащей из неё трубочкой.

- Эх-ма! – бывший судья выкинул трубочку, взболтнул бутылку и опрокинул её содержимое себе в глотку. Минуту стояла изумлённая тишина.

- Ты что, падла, делаешь?! – взвизгнул Задира и подскочил к Суданскому, тугие мышцы его, готовые к действию, казалось, поскрипывали от собственной крепости, как портупея у новоиспечённого лейтенанта.

Суданский удивился:

- А что такого? Сами ж предложили.

Задира криво, недобро усмехнулся, словно кот на синичный звон, отодвинул девицу от Суданского. Тот насторожился. Взгляды их, пронзая темноту, сошлись как клинки, казалось: лёгкий звон пошёл. Задира вдруг перешёл на шёпот:

- Ты зачем весь кайф вылакал?

- Чего? Чего? – Суданский сжался. – Чего я такого сделал? Сами сказали: пробуй, я и выпил. Делайте, что хотите, только я никак вас не пойму.

- Не трожь его, Андрей, - сказал Виктор Георгиевич. – Он сейчас сам сдохнет. Ты, придурок, бензин выпил.

- Надо же, - удивился Виктор Петрович. – А я и не почувствовал.

Задира Андрей с шофёрской виртуозностью щелчком выстрелил сигарету из пачки, грубо запихнул её Суданскому в рот:

- Закуси…

Виктор Петрович вдруг ощутил прилив бешенства и удивился. Он ударил парня в подбородок, и тот упал. Упал странно, неуклюже, словно разобщившись вдруг в суставах. Вместе с гримасой боли и страха его дегенеративное лицо на короткий миг, как последний божий дар, посетило человеческое выражение.

- Ты, псих, чё творишь?! – Виктор Георгиевич сорвался с места, но кинулся не в драку, а поднимать оглушённого товарища.

Суданский остыл:

- Чёрт, не рассчитал. Я не хотел так сильно. Но он сам виноват: скребёт, скребёт, как крыса в гроб – вот и доскрёбся.

Вся компания дружно переживала за Андрея и не обращала внимания на оправдательный лепет бывшего судьи. Наконец Задира пришёл в себя. В нём почти ничего не осталось от бравого и уверенного в себе шалопая.

- Ты что, мужик, супермен? – облегчённо вздохнул Виктор Георгиевич, отстраняясь от приятеля. – Бензин как воду жрёшь, дерёшься как Тайсон…

- Так получилось, - пожал плечами Суданский. – Я не нарочно.

Подруга Задиры вернула ему свои симпатии:

- Миленький, найди бензинчику. А я тебя поцелую.

Близость девичьего тела вновь затронула глубинные чувства гниющего организма. Виктор Петрович погладил девушку по спине и пониже тоже, а она встала на цыпочки и поцеловала его чёрные неживые губы. Бывший судья ощутил себя готовым на любые подвиги. Прихватив кефирную бутылку, он ушёл в черноту ночи.

Пройдя наугад два-три переулка, Виктор Петрович приметил ночевавшую у ворот легковушку. Дальше было всё, как в фантастическом фильме. Ради полулитра бензина машина была искурочена, перевёрнута, поставлена на дыбы так, что горючее самотёком хлынуло в горловину. Какой-то болевой ограничитель отключился в мёртвом теле. Рвались жилы, расползались насквозь прогнившие ткани, а Виктор Петрович, ничего не чувствуя, проявлял чудеса атлетизма, нисколько, впрочем, не утомившись.

Молодёжь возликовала возвращению Суданского. Галина даже чмокнула мертвеца в щёчку, забирая бензин. Потом – трубочку в бутылочку, второй конец в нос и – кайф! Учись трупак!

- Век живи – век учись, - удивился Виктор Петрович.

- Мне не надо, - сказал Виктор Георгиевич. – Я целых пять классов кончил, мне хватит.

Вернув страждущим «кайф», бывший судья Суданский почувствовал себя своим в компании токсикоманов.

- Позволь с тобой не согласиться. Бывает, что душа в небо рвётся, а ум, как тяжёлая задница, привстать не даёт. Человек тогда мучается. Всё-то он готов силой переломить.

- Не наша философия, - отмахнулся Виктор Георгиевич. – Вредный твой взгляд, трупак: человек всё может. Это ему природой дано, при чём тут школа?

- Хватит вам спорить, - Галина, поймав кайф, передала бутылочку и подсела к Суданскому.

Виктор Петрович решил: кутить, так кутить – один раз живём, и пошёл напролом:

- Милая Галя, с той первой минуты, как увидел вас, я вас полюбил, и теперь признаюсь в этом.

- Слышь, чмо, как надо объясняться девушке в любви, а ты: Галка пойдём в кусты – я тебя хочу… Учись: на будущее пригодится.

Задира Андрей только сплюнул в сердцах и промолчал.

- Ну-ну, продолжай, - девушка положила Суданскому голову на плечо.

Виктор Петрович нежно погладил её волосы:

- Быть может, стар я для вас, или от меня дурно пахнет, но сердцу не прикажешь…

- Чудак, ох, чудак, - девушка тесней прижалась к нему и ткнулась носом меж бортами пиджака. – Какой чудак! Чем ты можешь пахнуть? Потом? Я люблю запах мужского пота. Он меня заводит.

Она сунула маленькую сухую ладошку под рубашку и погладила его живот.

- Вспотел, - она подняла руку над головой и не заметила, что ладошка окрасилась.

Суданский поймал её руку и сунул под пиджак.

- Знаешь, отчего кровь красная, а не бесцветная? Чтобы страшно было проливать её. Была б она синенькой или жёлтенькой – не так бы боялись, легче было б убивать.

Она прижалась к его груди лицом и спросила:

- Тебе сколько лет?

- Пятьдесят. Впрочем, какой нынче год?

- Однако, две тысячи шестой от рождества Христова. Кое-что и мы знаем, с нашими пятью классами, - сказал Виктор Георгиевич, передавая бутылочку следующему страждущему.

- Тогда – семьдесят, - печально сказал Виктор Петрович.

- Семьдесят? Ну, ты врать-то горазд шибко, - расстроилась было Галка, но тут же задорно тряхнула кудрями. – Пусть семьдесят! Это даже пикантно. Кому скажу – не поверят. Девчонки в общаге помрут от зависти. Миленький, ты меня хочешь?

- Девочка дорогая, я понимаю, что тебе не пара, но сердцу не прикажешь…

- Ты погоди про сердце: я о другом. Ты меня хочешь? Ну-ка, посмотрим, - девушка попыталась расстегнуть Суданскому штаны, но Виктор Петрович поймал её руку и удержал от опасного эксперимента.

- Разочаруешься, - шепнул он ей на ухо.

- Нет, - шепнула она и погладила ширинку его брюк. – Я тебя вылечу.

Галина легла на лавке, примостив голову на его коленях, млея от «кайфа», не сводя с Суданского нежного взгляда.

- Поцелуй меня, - она капризно надула губы.

Он не без труда склонился над ней и чмокнул в лоб.

- Сподобилась! – насупилась Галина. – Как старый дед внучку. Ты ещё отшлёпай и домой отправь. Ты поцелуй страстно, как любишь… Докажи, что любишь. Докажешь – я твоя.

Голова девушки всё больше тяжелела, а фразы давались с трудом. Суданский не решился её целовать в губы, а положил свою ладонь на её упругую грудь и чуть придавил. Галка глубоко вздохнула и закрыла глаза:

- Кайф!

Компания, в которой – надо было раньше сказать – было три девицы и двое парней, нанюхавшись бензину, постепенно уходила в прострацию. Поймав кайф, они не пели, не плясали, словом, не резвились, а тихонько отрешались от окружающего мира, самоуглубляясь, наслаждаясь собственным душевным состоянием, отыскивая в глубинах собственного сознания россыпи алмазов и драгоценных камней. Об этих удивительных открытиях окружающий мир узнавал по тихим редким бессознательным возгласом или быстрому-быстрому невнятному бормотанию, заканчивающемуся тяжёлым вздохом разочарования.

Прошло немало времени.

Подъехал милицейский «уазик», из него вылезли трое.

- Ну, так и есть, опять эта шпана здесь! Бей их, Колька, по головам, один хрен за эту дрянь ничего не будет.

Ночь взорвалась хрястом ударов, топотом ног, воплями, матом, визгами девчат. Хрипел и рвался под тяжестью чужого тела Виктор Георгиевич:

- Трупак, Андрюха, помогите!.. У, падла ментовская!.. А-а-а!..

Галка очнулась и порхнула с лавки в темноту. Узкий луч света упёрся в Суданского.

- Тут мужик какой-то, Колян. Глянь-ка. Ой, мать твою…Никак покойник?

Суданский представил, как выглядит его лицо в свете фонарика. Для пущего страха он настежь распахнул глаза, повращал зрачками и оскалился. Рука, державшая фонарик, крупно задрожала.

- Ой, Ко-ля…

Послышались шаги.

- Чего у тебя?

- Сам смотри.

Вся эта сцена доставила Суданскому огромное наслаждение, и он решил продолжить игру. С сухим треском рвущейся материи он оторвал ухо, сунул в рот, пожевал и проглотил. Потом сунул в рот палец и отгрыз с него мякоть, белой костяшкой поманил к себе обалдевших от страха ментов.

- Мамочки, - пролепетал один, а другой упал на колени так стремительно и профессионально, как будто век этому учился, и заверещал что-то бестолково, непонятно, на лицо являя все признаки сошедшего с ума человека.

Ни слова не сказав, Суданский обшарил карманы двух остолбеневших милиционеров, изъял бумажники, часы, дубинки и фонарик. Оружия не нашлось. Третий участник нападения, оставив Виктора Георгиевича, кинулся в машину, и через минуту рёв её двигателя затих в отдалении. В последнем блике погасшего луча фонарика лицо Суданского отразило чувство полнейшего удовлетворения.

- Эй, кто там живой остался? – крикнул он в темноту.

Подошёл Виктор Георгиевич, лаская шишку на голове:

- Не ори, их и ветер не догонит. Как тебе удалось, супермен?

- Просто, - пожал плечами Суданский и кивнул на парализованных страхом ментов. – Что за клоуны?

Один по-прежнему стоял на коленях и плакал, второго нервный тик застолбил стоячим, лишив сил шевелиться даже.

- Не видишь что ль – менты поганые, - сказал Виктор Георгиевич. – Слушай, дай-ка я с ними старые счёты сведу.

Он зашёл за спину служителям порядка и так саданул стоящего, что тот побежал с ускорением вперёд, чуть не упал, но не упал, а, справившись с телом и, наконец, с душевным помутнением, рванул бежать прочь во все лопатки. Тому, что был на четвереньках, повезло меньше: Виктор Георгиевич три раза успел вонзить свой ботинок в его задницу, прежде, чем несчастный принял вертикальное положение и кинулся догонять товарища.

- А-та-та! У-тю-тю! Ату их, ату! – веселился Виктор Георгиевич. – Держи поганых!

- Даровитый ты мужик, трупак, - сказал он, успокоившись. – Я, пожалуй, пойду, а ты появляйся, приходи: мы примем тебя в нашу компанию. Мы тут почти каждый вечер кайфуем.

- И не стыдно у здания правосудия?

- Какое правосудие? Где оно? Кто, где и когда по правде судит? Ты видел сам, что менты творят, а сунься с жалобой на них – срок отхватишь. Может, и была правда, но не в нашем веке, не в наше время. Бывай.

Виктор Георгиевич ушёл, а Суданский долго стоял недвижимым, переваривая последнюю новость, с невесть откуда взявшейся сердечной болью. Наконец, решившись, одолел невысокую оградку палисадника и долго остервенело крушил стёкла зарешёченных окон милицейской дубинкой.

- Спят сукины дети – сторожа, - сказала Лидия Петровна.

- Где спят? – не понял Стародубцев.

- На диване в учительской.

Они остановились на дороге, по обеим сторонам которой чернели окна школ – начальной и средней.

- Сейчас с великим удовольствием растянулся бы на диване, - сказал Стародубцев. – Дома всегда спал на диване. Хорошо! Куда вы, Лидия Петровна?

- Я им посплю! Я им подрыхну! – сердито откликнулась из школьного двора бывший заврайоно.

- Что за женщина! – толи восхищённо, толи возмущённо вздёрнул плечами Стародубцев.

Владимир Иванович Ручнёв сумрачно молчал. Путь от кладбища ему дался нелегко. Дорогой один глаз вытек, другой, остекленевший, безразлично уставился на начальника милиции. Бывший полковник тяжело вздохнул, скрипнул зубами:

- Ну её! Пойдёмте, Владимир Иванович.

Мы с Серёгой действительно в ту минуту спали на боевых постах.

Услыхав громкий стук в дверь, я очумело выскочил в коридор, дёрнул шпингалет и отступил вглубь коридора, запоздало опасаясь чего-то.

- Не спишь? – раздался зловещий голос из темноты.

- Нет, - машинально ответил я.

- Не пьян?

- С чего бы?

- То-то. На диване один или с девочкой?

- Да будет вам.

- Ладно, посмотрим, что там…

Послышались удаляющиеся шаги. Я выглянул за дверь. В тёмной фигуре и походке признал женщину.

Глоток холодной воды вернул мне самообладание. Дозвонился не сразу.

- Серёга, спишь, козёл? Тут у меня баба с проверкой была.

- Какая баба? – раздался в трубке хриплый со сна голос коллеги за дорогой.

- Из тех, что юбки носят – молодая, красивая, с такой вот грудью, что тебе нравятся, а попец – закачаешься.

- Ну и что?

- Как что, мы объект проверили, само собой – на диване, мне хорошо было, а ей мало – к тебе пошла, так что не теряйся и разминай члены.

- Больно надо.

- Дурак.

- Сам ты это слово.

Раздались короткие гудки. Успокоенный я лёг и скоро уснул, не ведая, какя за дорогой разыгралась трагикомедия.

Положив трубку телефона, Серёга действительно увидел за окном идущую к парадному крыльцу женщину. Не включая света, он повернул ключ в дверях, а сам затаился. Стук каблуков громом ворвался под свод пустующей школы. Незнакомка прошла совсем рядом, но тяжёлый, обволакивающей дух её удержал Серёгу от задуманных действий. Более того, он вдруг ощутил прилив такого гнетущего страха, что инстинктивно попятился вглубь коридора и будто со стороны услыхал свой шелестящий шёпот:

- Не хрена себе!...

Услышала его и вошедшая женщина. Она не видела его, но, видимо, ощущала или подозревала близкое присутствие, потому как тут же крикнула пронзительным голосом:

- Стоять на месте, сучья морда!

Тут Серёгу обуял такой страх, что он рванул в ближайший кабинет – слава Богу, оказался открытым – захлопнул дверь и заложил ручку ножкой стула.

Снаружи забарабанили ногами, рвали дверь со злобой и при этом мерзко ругались. Сердце в груди Серёги колотилось бешено, ослабли ноги, тело покрылось холодным потом.

- Чертовщина какая-то, - вслух сказал несчастный сторож, чтобы успокоить себя, а глаза и мысли искали пути отступления.

Роковым для Серёги оказался его случайный взгляд на зеркало, что висело в углу кабинета над раковиной. Не признав себя в отражении – взъерошенного, с безумными глазами – он, опрокидывая столы и стулья, рванулся к окну и рыбкой нырнул сквозь стекло в чёрную бездну.

В школе Серёга дорабатывал последние дни: на руках у него уже была повестка в армию. Он мечтал служить в ВДВ. Голубой берет так и остался его мечтой, но кличку «Десантник» заслужил он честно.

Помощник дежурного по райотделу сержант милиции Маслюков сидел за пультом и листал какой-то журнальчик. В дежурке было душно и накурено. В открытую форточку лениво тянулся табачный дым. Представив вместо обнажённой красавицы из журнала свою жену-толстушку, Маслюков прыснул смехом, отвернулся к окну и вдруг заметил, что к райотделу через лужи напрямик шагает какой-то странный человек. Странной у него была походка – какая-то механическая, как у робота. Большего увидеть сержанту не позволил тусклый свет уличного фонаря.

Маслюков тяжело вздохнул: начинается! Берегись козла спереди, коня сзади, а плохих вестей со всех сторон. Приглядевшись внимательнее, он вдруг заметил на незнакомце милицейскую форму с погонами полковника. Маслюков торопливо сунул недокуренную папиросу в пепельницу и заметил, что она уже полна окурками. Сержант высыпал их на лист бумаги, завернул, поискал глазами – куда бы выбросить, и сунул свёрток в карман.

Отворилась дверь. На пороге возник полковник. Мать чесная! От одного взгляда на него у сержанта Маслюкова волосы встали дыбом. У вошедшего было чёрное, изъеденное червями лицо, глубоко запавшие глаза, на скулах – клочки растительности, на полковничьих погонах – выпавшие из головы волосы. Опрокинув стул, помощник дежурного выскочил в коридор. За спиной раздался басовитый хохоток вошедшего. Маслюков вихрем промчался коридором, заскочил в камеру предварительного заключения, захлопнул дверь и впился в неё ногтями.

- Ты что, начальник, в прятки играешь? – несколько голов повернулось к нему с нар.

- Не знаю, ничего не знаю, - на испуганном лице сержанта появилась глуповатая улыбка. – Там кто-то ходит.

Все заключённые повскакали с нар.

- Не открывайте, не открывайте, не надо! - Маслюков загородил грудью дверь камеры.

- Да успокойся ты, сядь вон, посиди – один из задержанных ловко извлёк из кобуры пистолет Маслюкова и подтолкнул самого вглубь камеры. Сержант повиновался.

Выставив пистолет вперёд, задержанный осторожно приоткрыл дверь камеры и высунул голову в коридор.

- Осторожно, Блоха, - посоветовали ему товарищи.

Блоха повертел головой и в конце коридора увидел капитана Морозова с оружием в руках. Справляя нужду в туалете, дежурный райотдела, услышал грохот стальной двери предвариловки. Он замер на месте, прислушиваясь: кому это понадобилось открывать камеру задержанных в такое неурочное время? Может, привезли кого? А может?.. Осторожный Морозов извлёк на свет божий оружие и приоткрыл дверь в коридор. В то же мгновение какая-то странная фигура вошла в комнату дежурного, что категорически запрещено инструкцией.

- Стоять! – запоздало крикнул капитан. – Руки в гору!

Блохин, бросив пистолет, немедленно вскинул руки вверх. Однако, устремлённые мимо него взгляд офицера и зрачок его пистолета, озадачили арестованного. Блоха повернул голову в другой конец коридора и увидел распахнутую дверь дежурки. В этом, впрочем, не было ничего удивительного, коль сам её обитатель сидел за столом камеры и, стуча зубами об алюминий, пытался напиться из пустой кружки.

Осторожно ступая на цыпочки, капитан Морозов двинулся по коридору. Когда он миновал «предвариловку», Блоха подобрал пистолет и последовал за ним, также осторожно переставляя ноги. Вот и распахнутая дверь дежурки. Слышно было, как кто-то щёлкал тумблерами и настраивал микрофон рации глухим покашливанием. Морозов осторожно заглянул за дверной косяк, ниже, встав на колени, просунул свою голову Блоха.

Террорист, захвативший дежурку, был высок фигурой и страшен ликом.

- Ой, .ля! – Блоха не смог удержаться от возгласа.

Ужасный полковник повернул своё лицо к двери, и в тот же миг грохнул выстрел: сдали нервы капитана Морозова. Пуля вмяла террористу верхнюю губу в рот, вылетела с обратной стороны, обдав чёрными брызгами стену и окно. Незнакомец дёрнулся от удара, но не упал. Он поднялся и шагнул навстречу направленным в него пистолетам.

- Вот я вас! – он вытянул вперёд руку с тёмными пальцами и длиннющими ногтями.

Никого схватить ему не удалось, так как Блоха наперегонки с капитаном Морозовым бросились прочь по коридору. Заключённый заскочил в камеру и прикрыл за собой дверь, вцепившись в сталь ногтями, как прежде Маслюков. Дежурному ничего не оставалось, как закрыться в туалете.

- Что там? Кто там? – заключенные окружили Блоху, каким-то чудом удерживающего дверь, запирающуюся снаружи.

- Там, братва, творится такое, - он облизал пересохшие губы. – Менты с ума посходили, палят друг в друга. А один – ну, вылитый трупак. Я таких даже в морге

не видел.

- Ты чего в дверь-то вцепился?

- А хрен его знает – со страху, должно быть.

Блоха прошёл в глубь камеры, присел к столу, приглядываясь к Маслюкову, трясшего над ладонью перевёрнутую кружку.

- А гость-то наш, похоже, того,.. – Блоха покрутил у виска пятернёй.

- Да хрен с ним, - зэки осторожно приоткрыли дверь камеры и выглянули в коридор.

- Что там? – спросил Блоха, которому выпавшие испытания и пистолет в кармане штанов придали права и уверенность лидера.

- А никого.

- Может, ты слепой?

- Только на один глаз, - обиделся его товарищ. – А вторым совсем не вижу. Сам посмотри.

- Я уж насмотрелся.

- Что же будем делать? – Зэки уселись за столом, потеснив глуповато улыбающегося Маслюкова. – Может, на свободу с чистой совестью, пока менты в войну играют?

- А как же трупак ходячий? Не зря ж менты всполошились.

- Братва, к чёрту ментов – добудем свободу своими руками.

- Лучше ногами.

- Первый пошёл, - сказал Блоха и кивнул на дверь.

Первым быть никто не захотел.

- Идёт! – взвизгнул зэк, дежуривший у двери.

Все дружно бросились по нарам, только Маслюков, покрутив головой, не спеша полез под стол. Прошло несколько минут. В коридоре было тихо. Такая же напряжённая тишина царила в камере. Кто-то предложил выкинуть Маслюкова в коридор и посмотреть, что будет, как поведёт себя трупак. Предложение всем понравилось, но Блоха опередил. Прокравшись на цыпочках к двери, он выглянул в коридор, покрутил головой.

- Никого, - сказал он хриплым шёпотом и скрылся за дверью.

Когда следующий смельчак выглянул в коридор, Блоха уже добрался до дежурки, осторожно заглянул, встав на четвереньки, потом выпрямился и развёл руки – никого! Миновав пустую дежурку и приёмную для посетителей, теперь уже вдвоем зэки осторожно отворили входную дверь. Сырая тёмная ночь манила под своё покрывало. До свободы – два шага. Беглецы готовы были уже сорваться с места в галоп, но на стук захлопнувшейся двери из стоявшего на стоянке «уазика» высунулась голова:

- Куда? А ну, марш в камеру!

Трупак! Он возился в дежурной машине, то ли пытаясь завести, то ли настраивая рацию, а теперь, растопырив руки, двигался на зэков на полусогнутых ногах – так хозяин загоняет бестолковых кур в клетушку.

Господи спаси! Ненавистная ментовка стала родней родного дома. Беглецы, на мгновение застряв в дверях, бросились обратно. Блоха ещё успел содрать в дежурке гардину и заклинить ею дверь прежде, чем потусторонняя сила рванула её к себе. Дверь выстояла, гардина не согнулась. Тут раздался звон разбитого стекла: кто-то штурмовал окно дежурки, но, слава Богу, но нём была решётка.

Началась осада.

Зэки снова собрались в камере предварительного заключения. Здесь было маленькое окошечко под самым потолком, да и оно выходило во двор. Здесь было обжито и понятно, всё остальное пугало.

- Дело ясно: дело дрянь, - сказал Блоха, прислушиваясь к неистовству трупа на улице. – На нас напал какой-то зомби. Он неуязвим, цели его непонятны, силы неизмеримы. А это значит, что врага надо ждать в любую минуту в любом месте.

- Охрана, - подал голос Маслюков. – Охрана вневедомственная ничего не знает. У них отдельный вход и через него можно проникнуть в райотдел.

- Оклемался, бедолага, - Блоха любовно-ласково погладил сержанта по голове и вдруг округлил глаза, постигая услышанное. – Бежим!

Увидев пистолет в руке Блохи дежурный охраны машинально вздёрнул руки, а оператор у пульта чисто по-бабьи заголосила:

- Ой, родимые не надо – замужем я.

- Заткнись! – посоветовал Блоха. – Где остальные.

- Отъехали, - с трудом разлепил губы дежурный лейтенант.

- Закрывайте, братцы, двери- приказал Блоха.

- Да они закрыты. Тут крючара – хрен выдернет!

- Слышь, гад уже по двору ходит.

Все прислушались. В вольерах бесновались собаки.

- Во двор дверь есть? – спросил Блоха лейтенанта.

- Есть. То есть, нет. Я не помню, - растерялся дежурный охраны.

- По башке дам – вспомнишь? – спросил Блоха.

- Нет двери, нет, - сказала оператор, не тревожась более за свою честь. – Был да заделали, когда туалет тёплый в здании построили.

- А у вас тут хорошо, - позавидовал Блоха. – Телевизор, кофеёк, сахарок. Угощайся, братва. Вот ведь что интересно: когда горе какое пристигнет, людишки все в кучу сбиваются: и по фигу, мент ты или наоборот. Инстинкт такой в обществе выработался: беду сообща легче перемочь. Слышь, лейтенант, сходи на разведку, узнай: где этот чёртов трупак и что замышляет. Боишься? Ты ведь смелым должен быть: присягу принимал.

- Ой! – ахнула оператор охраны и указала пальцем в окно. Все оглянулись и увидели Стародубцева, наплывающего из темноты. Ужасный полковник рванул обеими руками решётку, но она не поддалась. Тогда он сунул руку меж прутьев и надавил ладонью на окно. Рама прогнулась, стёкла лопнули и посыпались мелкими осколками.

Дробный топот по половицам множества удирающих ног разнёсся по зданию. В спину убегающим раздался злобный крик бывшего начальника райотдела полковника Стародубцева:

- Лейтенант! Стой, поганец! Не позорь органы.

Будто пуля впилась в поясницу дежурному вневедомственной охраны Саладзе и поделила его туловище на две половины. Верхняя, вслед за вытянутыми руками, ещё стремилась прочь, а ноги вросли в пол. Лейтенант медленно оглянулся, чувствуя, как на голове зашевелились волосы, и глаза полезли на лоб. Труп стоял за окном, держась руками за прутья решётки, и сверлил взглядом Блохина. Тот не поддался общей панике, а выпучив глаза, созерцал неповторимое в своём роде аномальное явление – двигающегося, говорящего мёртвого человека.

- Марш в камеру! – рявкнул Стародубцев.

- А ты на кладбище! – криком на крик, млея от страха, ответил Блоха и лейтенанту, - Вспоминай, родимый, когда вы полканов хоронили, ведь где-то же я видел эту мерзкую рожу.

Саладзе, наверное, забыл, что по-русски тоже может говорить: с трудом разлепил губы и понёс какую-то тарабарщину. Блоха попятился к стене, сунув руку в карман, стараясь держать в поле зрения обоих ментов – мёртвого и сумасшедшего. Стародубцев некоторое время слушал жалкий лепет лейтенанта, а потом рявкнул:

- Пьян?

К Саладзе вернулся дар нормальной речи:

- Никак нет.

- А что языком плетёшь? Значит так, лейтенант: задержанных в камеру, а отдел поднять по тревоге – у первого секретаря райкома партии товарища Ручнёва похищен очень важный документ, его надо срочно найти.

Дежурный вневедомственной охраны обратил беспомощный взгляд к Блохину: может, у него опять проблемы с русским, и он чего-то не понимает.

- Это у вас, жмуриков, игра такая на кладбище, - вмешался Блохин. – В секретарей, райкомы, социализм. Окстись, полковник, на дворе двадцать первый век, и страной уж пятнадцать лет буржуи правят.

- Как буржуи? – удивился полковник. Очень ему не хотелось беседовать с заключённым, но лейтенант, судя по всему, маловменяем, а этот малый – ничего, держится и говорит толково, вот только что. – Как буржуи?

- Да просто очень – захватили власть, поделили богатства и живут припеваючи, а ваши долбанные органы их охраняют.

Новость до глубин сгнившего тела поразила Стародубцева.

- А партия? – думая об услышанном, спросил полковник.

- Сама разбежалась.

- А КГБ, МВД?

- Комитет закрыли, а менты – сплошь поганцы да засранцы, как были, так и есть – к любой власти приноровятся.

- А народ?

- Обманули весь народ сладкими речами да западной мишурой. Сначала Горбатый, потом Беспалый – одни уроды во власти, вот и довели Россию. Раньше нас весь мир боялся, а теперь пинают все, кому не лень – докатились, дальше некуда. Вот так-то полкан. И так живём хуже эфиопов, а тут ты нарисовался – людей булгачишь. Шёл бы себе на мазарки, а?

Услышанное настолько поразило Стародубцева, что он почувствовал сбои в работе головного мозга: никак не мог сосредоточиться, осмыслить и понять, как такое могло произойти. Наверное, Владимир Иванович, самый умный из экспериментаторов, мог бы что-нибудь прояснить. Стародубцев, как настоящий полковник, не привык долго колебаться и принял решение.

- Значит так, лейтенант – заключённых в камеру, дежурных на посты. Я вернусь и приму командование отделом на себя.

Стародубцев развернулся на месте и, деревянно ступая, ушёл в темноту.

Вскоре в притихшем отделе раздались негромкие звуки перемещений. Извлечённый из туалета после продолжительных переговоров капитан Морозов принял командование на себя. Заключённые без колебаний вернулись в камеру предварительного заключения. Заметив среди них сержанта Маслюкова, дежурный возмутился:

- А ты куда? Смотри, Маслюков… Где твой табельный?

Блоха вернул оружие.

- И чтоб ни гу-гу, - погрозил Морозов пальцем и закрыл стальную дверь камеры.

Лишь только Владимир Иванович Ручнёв ступил на ступеньки райкома партии, дверь предупредительно распахнулась.

- Милости просим, Владимир Иванович. Я знал, что однажды вы вернётесь.

- Ты кто? – спросил Ручнёв, вглядываясь в заросшее щетиной лицо ночного сторожа.

- Семисынов я, редактор газеты, помните?

- Здесь что делаешь, редактор?

- Работаю, Владимир Иванович, как должен работать каждый, кому дороги идеалы революции и родной Советской власти. Сторожу, одним словом. Вы проходите, проходите: здесь никого больше нет.

- Пришёл, наш родименький, вернулся, - суетился Семисынов, пропуская в здание музыкальной школы, а прежде – районного комитета партии, его бывшего первого секретаря. – Ну, теперь порядок будет. А я вот здесь сижу, поглядываю: чья возьмёт. Не верится мне, что в Лету канули наши могучие устои, наша всепобеждающая идеология.

- Что, аппаратчики за власть перегрызлись? – усмехнулся Ручнёв.

- Хуже, Владимир Иванович, гораздо хуже. Строили мы коммунизм, думали вот-вот и на века, а подул ветерок покрепче – и нету его, одни развалины остались.

- Что ты городишь, редактор? – Ручнёв остановился в полутёмном фойе.

- Правду, истинную правду, Владимир Иванович. Сколько раз в жизни я убеждался в могучей, всепобеждающей силе большевистской правды. Наш советский человек всегда эту правду почитал. Могу ли я теперь врать? – обиделся Семисынов.

- А кто теперь портфели захватили? – насторожился Ручнёв.

- Так ведь что интересно, - сторож вознёс указательный палец. – Все партийцы бывшие. Где-то мы с вами, Владимир Иванович, проглядели-недоглядели за криводушными людишками: подняли, обласкали, а они в ответ – даешь демократию, долой КПСС! Хотя нет, вру, наверное. Не так власть перекрашивалась. Один дурак брякнул, как вождь когда-то, с броневика, а толпа и подхватила. Номенклатура наша нет, чтоб рот заткнуть крикунам, тут же стала подстраиваться да пристраиваться, чтобы власть не потерять да кусок пожирнее отхватить от народного пирога. Вот так и развалили великий и могучий Союз.

- Ты о Вожде-то поосторожней бы, - заметил Ручнёв, размышляя об услышанном.

- А-а, - махнул рукой Семисынов. – Один остался, без охраны, не сегодня-завтра с Мавзолея на кладбище снесут. Докатились, одним словом.

Бывший секретарь вскинул голову и уставился на сторожа единственным глазом. Взгляд был ужасен, но Семисынов выдержал и печально покачал головой:

- Да-да, не удивляйтесь нашим переменам. Страна до ручки докатилась: Прибалты на нас бочку катят, грузины с хохлами норовят палку под ноги подсунуть. Ну, а больше всего вреда от собственных буржуев: всё крадут и тащат за границу. Скоро в богатейшей некогда стране шаром покати – ничего не останется. Промышленность развалили-растащили, - Семисынов стал загибать пальцы. – Сельское хозяйство – топором под самый корень. Торговлю всю отдали на откуп спекулянтам.

- Как же это могло случиться? – Ручнёв ощутил признаки подступающего страха.

Растерянность бывшего первого придала уверенности сторожу музыкальной школы. Он панибратски подмигнул собеседнику и сказал очень даже снисходительно:

- Я полагаю здесь тщательно спланированную и широкомасштабную диверсию ЦРУ. Долго мы не поддавались, но таки одолели янки проклятые. Нет больше социализма на Земле!

- Странные ты вещи рассказываешь, Семисынов, - Ручнёв пытался взять контроль над своими расшалившимися нервами. – Не врёшь? Не пьян? Говоришь, и буржуи у нас объявились?

- Как грибы растут, Владимир Иванович, как грибы. И плодятся, стараются навязать простым людям свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую, собственническую идеологию. Убеждают, что народ – это ничто, а собственное я – это всё, только для себя стоит жить. Об этом день и ночь трещат продажные газеты, радио и телевидение. Больно видеть к каким серьёзным неприятностям может это, в конце концов, привести даже честного человека. Партия – самое дорогое и великое, что у нас было. Принимали мы туда только тех, кто готов был целиком отдать себя борьбе за светлое будущее всего человечества. И вот теперь эти перерожденцы, партийные оборотни, объявив себя бизнесмена-предпринимателями, ограбили народ и страну.

Семисынов перевёл дыхание и взглянул на нежданного гостя.

- Что, больно слышать? А мне это кровь бодрит. Коммунист должен всегда смотреть правде в глаза и принимать ответственные решения. Я ждал вас, Владимир Иванович, - Семисынов пафосно возвысил голос. – Ох, как ждал! Я знаю: только вы один можете поднять знамя Священной Революции. И начаться она должна, как некогда в Нижнем Новгороде с Кузьмы Минина и князя Пожарского, в нашей уральской глубинке с вашего воззвания к трудовому народу. Я обзвоню сейчас ветеранов, мы соберём завтра митинг на площади. Вы выступите с воззванием и, я уверен, простой народ не останется безучастным. Они сами увидят и убедятся, что великие идеалы Коммунизма даже мёртвых поднимают из могилы. И тогда русский мужик возьмётся за вилы, а враги все разбегутся в страхе от одного вашего вида. Мы понесём вас на руках, как знамя, впереди толпы. Мы войдём в Кремль и устраним буржуйскую власть. Вы вернёте партии её былое величие: мы изберём вас генсеком. А я стану председателем министров. Вы знаете, Владимир Иванович, вот здесь, - Семисынов обхватил пятернёй свой лоб. – Вот здесь скрыто планов громадьё. Нет, я зря время не терял. Я всё продумал, сидя тут долгими бессонными ночами. Дело оставалось за малым – нужен был толчок. И тут вы…

Он говорил ещё долго. Говорил о том, что социализм – это ошибка, это отступление от великой линии, завещанной вождём. Что военный коммунизм – это было правильное направление, его и надо было держаться. Что, перебравшись в Кремль, он закроет границы и отменит деньги. Что Россия – страна самодостаточная и легко может прожить без всего остального мира. А, укрепив экономику и поставив всех мужчин под ружъё, можно начать мировой поход за коммунизм, изгнать буржуев со всей планеты. Пусть летят на Луну или к чёртовой матери…

Ручнёв слушал и недоумевал, чувствуя, как горло перехватила спазма, а единственный глаз стал влажным. Он понял, что за время его отсутствия в стране произошла масштабная катастрофа, что такое, о чём говорилось, не придумать недоумку Семисынову. Но пойти на бунт, возглавить его в теперешнем своём состоянии Владимиру Ивановичу тоже представлялось нереальным. Бред! И на этот бред ждут от него ответа. Хоть и не народные массы, а лишь один, похоже, выживший из ума сторож, но Ручнёв никогда не пренебрегал нуждами конкретного человека и того же требовал от аппаратчиков райкома партии. И он сказал первое, что пришло ему в голову:

- Надо бюро собрать – сейчас, срочно!

Семисынов вернулся из победоносного мирового похода за коммунизм и уставился на Ручнёва: о чём это он? Ах, да!

- Какое бюро, Владимир Иванович? Те, кто в буржуи не пробился, седалища им лижут. Вот ваше бюро! Второй секретарь наш, Шатилов – помните? - уж три раза перекрасился – какую только веру не принимал. Бесхребетный, одним словом. А как в президиуме-то сидел – вылитый октябрёнок со значка.

Тут наконец Ручнёв понял, что дело не просто дрянь, а его не стало совсем: весь привычный мир, будто по мановению волшебной палочки, перевернулся с ног на голову, и то, ради чего положен нечеловеческий труд четырёх поколений, пролито столько крови, столько жизней положено и загублено, кануло куда-то разом и, похоже, без возврата. Он прошёл в каморку сторожа и сел на услужливо предложенный Семисыновым стул. Уставился единственным глазом на календарь 2006 года с обнажённой девицей на шкуре белого медведя.

Бывший редактор районной газеты, поняв его состояние, страдал с ним за компанию:

- Припозднились вы, Владимир Иванович, с появлением-то, ох, немножко припозднились. Трудненько будет теперь народ поднять. Молодёжь нашу западные фильмы, штаны да жвачка напрочь развратили. Одна надежда – на старую гвардию. Они и теперь иногда митингуют – Первого мая, 7 ноября. Да проку мало: постоят, погуторят да расходятся. Буржуи заводы, фабрики захватили, теперь добром не отдадут, а со стариками их разве перебушкаешь? Трудовой народ то ли подымится, то ли нет: партии-то нет – нашей, руководящей и направляющей, вдохновительницы всех побед. Эх-ма!

Он тяжело вздохнул, смахнул каплю с кончика крупного носа и любовно взглянул на бывшего первого секретаря райкома партии:

- Помню, как приехали вы в наш район, такой ещё не руководящий, может быть, но уже солидный. Навыков, посмею сказать, ещё не было хотя бы по виду отличить пшеничное поле от ржаного, но зато крепко знали, как вести борьбу за укрепление трудовой дисциплины. Помню, как говорили председатели колхозов, что новый первый разбирается в сельском хозяйстве, как баран в термометре – ни авторитета у него, мол, не будет, ни доверия. А потом ничего, как-то попривыкли, кланяться научились…

Ручнёв, не слушая причитания Семисынова, думал о своём и, наконец, приняв решение, потребовал:

- Дай-ка мне ключи от кабинета.

- Полноте, Владимир Иванович, какой кабинет! – усмехнулся сторож. – Там уж давным-давно танцевальный класс. А всё это, - он постучал кулаком в стену. – Теперь называется музыкальной школой. Посидите-ка лучше со мной – куда вам идти. Рассказал я вам о наших бедах - расскажите о своих. Заварим сейчас чайку да послушаем, как там, в загробном мире – черти жарят, иль гурии поют? Жёнушку мою, покойную, не встречали случаем? Чую, костерит меня на чём свет стоит, ну, да пусть потерпит: не много уж осталось.

Ручнёв потерял терпение, взял с доски несколько ключей, а саму доску в сердцах швырнул под ноги Семисынову. Тот прянул в сторону и возопил:

- Поймите меня правильно! Бессмертное дело Ленина живёт и побеждает в умах русских людей. Во имя этих всемирно-исторических побед, во имя настоящего и светлого грядущего мы, люди чистой души, несгибаемой большевистской стойкости и закалки, живём и боремся.

И добавил совсем как-то растерянно:

- А если я умру, кому нужен буду?

Ручнёв поднялся на второй этаж. Шаги затихли где-то над головой. Семисынов встрепенулся, закряхтел, собирая ключи с пола:

- Ишь, разбросался. За старое взялся, а время-то новое. Нет, правду говорят: горбатого могила исправит, а партработника – ничто.

Сыграв роковую роль в судьбе школьного сторожа и призывника Сергея Чаганова, бывшая заведующая районным образованием, а ныне покойная Лидия Петровна Кныш задумчиво брела главной улицей райцентра и вдруг…

- Мадам танцует?

Обрюзглый, неприятно молодящийся тип преградил ей дорогу. Лидия Петровна вздрогнула от неожиданности и огляделась. Дорога привела её к районному Дому культуры, из распахнутых дверей которого лилась музыка, а тёмные окна ритмично сверкали цветными огоньками. На крыльце группами и в одиночку курили парни и девушки. Возмущение колыхнуло душу Лидии Петровны – какие танцы, ведь уже, наверное, полночь! А девчонки, как бесстыже одеты! И курят! Так бы и вцепилась в волосенки!

- Ну, что, мадам? Иль забыли, что для женщины главная честь, когда есть у ней рядом мужчина?

Лидия Петровна критически оглядела прилипалу: в коротких узких штанах, мятой безрукавке, сутулый и очкастый, он производил впечатление подгулявшего школьного учителя. Должно быть, свою компанию потерял, здесь не нашёл, хмель играет – домой не охота, вот и колобродит, приключений ищет, бравируя интеллигентностью.

- А, пойдём! – тряхнула Лидия Петровна жидкими висюльками неухоженных волос и взяла его под руку.

Со стороны они выглядели странной парой: она - в старомодном строгом платье, с размашистой походкой отставного солдата, он – пижонистый, вихлястый, безмерно радостный, что заполучил наконец партнёршу. Было действительно за полночь – час, когда кассир и контролёр покинули свои посты с чувством исполненного долга, распахнув бесплатный вход для всех желающих потусоваться под музыку. Потому, что назвать увиденные кривляния молодых людей танцами у Лидии Петровны не поворачивался подгнивший язык.

- Я вас люблю, - шепнул кавалер, взяв её за лопатки и круто поведя мосластыми бёдрами.

Лидия Петровна пошла боком, повинуясь его рукам, а головой вертела во все стороны, повторяя вполголоса:

- Какая безвкусица! Какое падение нравов! И это новое поколение? Какая убогость!

- Какие интересные у вас духи, - он ткнулся носом в её обнажённую шею. - А я вам нравлюсь?

- Ах, оставьте, - почти что томно сказала Лидия Петровна: двадцатилетнее заточение в гробу не вытравило из неё женское начало.

- Я хочу заняться с вами сексом, - подгулявший учитель чмокнул её в ключицу.

- Чем, чем заняться? – Лидия Петровна отстранилась, почти изящно вогнув спину, чтобы заглянуть партнёру в лицо.

- Любовью, мадам, – пижон прижался к ней костлявыми чреслами. – Чувствуете, какое вы будите во мне желание?

Бывшая заврайоно хотела отстраниться, оттолкнуть назойливого мужчину, но в этот момент её грубо пихнули в спину так, что она наступила партнёру на ноги, и он упал, выпустив её из рук.

- Эй, старпёры, сторонись: Коляша класс будет показывать.

Образовался круг, в который протиснулся долговязый подросток. Он щёлкнул пальцами и возопил:

- Диджей, музыку!

- И свет, свет! Включите свет! – потребовали в зале.

Лидия Петровна, заслуженный педагог РСФСР, такого отношения со стороны подрастающего поколения, воспитанию которого она посвятила все свои деяния и помыслы, стерпеть никак не могла. Она ворвалась в центр круга и в тот момент, когда Коляша, опёршись на руку, заколбасил в воздухе ногами, схватила его за вихры.

- А-ай! – возопил подросток и тюкнулся лицом в пол, с глухим стуком приземлились рядом его ноги.

В эту минуту в зале вспыхнул свет. Несколько мгновений длилось немое оцепенение. Потом начался массовая паника и массовой исход до смерти испуганной молодёжи через единственную дверь. Поначалу многочисленные истошные вопли, слившиеся в общий хор, глушили музыку, а потом она сама иссякла, погасли и цветные гирлянды: диджей, рванувшийся с подиума, запутался в шнурах, упал, вскочил и убежал вместе с ними.

Лидия Петровна победно оглядела опустевший зал. На полу остались недопитые бутылки, затоптанные косметички и даже чья-то изящная туфелька.

- Золушка, - усмехнулась Лидия Петровна и, ещё раз окинув взглядом зал, сказала себе. – Вот так-то будет лучше.

Среди ночи редактора местной газеты «Вся округа» Шатилова разбудил телефонный звонок. Зловещий голос на том конце провода возвестил:

- Спишь, змеёныш? За сколько продал партбилет, гнида?

- Кто говорит? – предчувствие чего-то нехорошего шевельнулось в душе самого последнего в районе бывшего первого секретаря райкома партии.

- Редактором заделался – статьи, стишки кропаешь. А помнишь: «на лбу светился смертный приговор, как белые кресты на дверях гугенотов», - продолжил голос в трубке.

- Перестаньте хулиганить, - потребовал перепуганный редактор, но трубку не повесил вопреки сильному желанию.

- Забыл, предатель, что партия тебе дала? Как из моих рук ключи от новой квартиры получал, тоже забыл? А кто тебя вторым рекомендовал? Да знал бы я тогда, какого Иуду в аппарат ввожу, собственными бы руками…

- Владимир Иванович? Вы? – изумлению редактора не было конца. – Этого не может быть!

- Узнал, Шатилов. Узнал, говорю, меня. Ты, перерожденец, забыл наши лозунги? Я напомню. Дело партии живёт и побеждает! Дело Ленина бессмертно! Ты в партию вступал – какую клятву давал? Забыл? Я тебе сейчас напомню. Одевайся и бегом в райком. Даю тебе час. Если не явишься ты, приду за тобой я. Сам понимаешь, в каком я виде – так что пожалей родных и бегом сюда.

- Приходите завтра, Владимир Иванович, в редакцию. Или лучше давайте в мэрии встретимся, - осторожно предложил Шатилов.

- Мэрию, мэрию… Слова-то русские забыли, христопродавцы. Ну, я до вас доберусь. Ты, Шатилов, первой жертвой будешь.

- Почему я? - вроде как обиделся редактор «Всей округи».

Но ему ответили короткие гудки в трубке телефона. На звонок по 02 ему не ответили. Остаток ночи Шатилов провёл у кухонного окна с двустволкой наперевес.

На следующее утро кладбищенский сторож Илья Кузьмич Коротухин был разбужен необычными визитёрами – на двух служебных машинах приехали сотрудники райотдела милиции и на чёрной «Волге» сам районный прокурор. Он и распоряжался. Коротухина привели на старые могилы со следами вскрытия и строго спросили:

- Что это?

Илья Кузьмич не знал. Ему вручили лопату и приказали:

- Копай!

Коротухин хотел было возразить, что он сторож, а совсем даже не могильщик, но не посмел. Кряхтя и постанывая, он начал копать. Но нетерпеливые гости скоро отобрали у него лопату, а самого прогнали прочь. Сторож битый час бродил вокруг да около, для виду поправляя венки на могилках, а сам следил, томясь любопытством, чего это стражи порядка удумали. Когда пять гробов были извлечены на поверхность, его вновь окликнули.

- Почему крышки сорваны?

Коротухин и это не знал. Он уже стал опасаться, что гробы эти пустые, а его теперь привлекут за ротозейство. Но с этим всё оказалось впорядке: все бывшие районные деятели, однажды угоревшие в баньке, были на своих местах. Подпорченные, конечно, временем, но вполне узнаваемые. Потом Коротухин сбегал за гвоздями, крышки прибили, а гробы опустили в могилы. Прокурор уехал, позже – милиционеры, приказав сторожу закопать могилы и держать язык за зубами. Он так и сделал.

Я думаю, в тех телах уже не было инопланетян. Рамзес, должно быть, вернулся и забрал их в контактор. Вот и вся история, случившаяся однажды в нашем посёлке. Многие были в ней участниками, да не все знают всю подноготную. Я знаю. А от кого – попробуйте угадать с трёх раз.

А. Агарков. 8-922-709-15-82

п. Увельский 2006г.