Вошли. Поставили скамейки.
Поэтов штук сто двадцать восемь.
Из них штук сто довольно мелких,
А крупных не было и вовсе.

Почти темно. Позвали прессу,
Штоб осветила тьму и гнилость.
Для них внесли спецально кресла,
Но пресса мудро не явилась.

И не успел видущий прозой
Сказать нащёт цензурных рамок,
Как кто-то вдруг испортил воздух
Стихами про самцов и самок.

Пытаясь наблюдать за тем, кто
С трибуны брызгается бредом,
Я был задавлен между стенкой
И сверхвзлохмаченным соседом.

Фсе засмеялись и фспотели
По непонятным мне причинам,
Когда поэт затронул тему
О месте личностно-причинном.

Пытаясь выглядеть как Бродский,
Поэт метался в муках плотских,
И сочетались ради шутки
Монахини и проститутки.

Сосед был парень тот, что надо,
Он загораживал обзор весь,
Пытался выругаться матом
И призывал в судейство совесть.

На сцене што-то проходило,
Но это было так противно,
Што большинство из зала спало,
А остальных совсем не стало.

Когда сосед притих немного,
Я оглядел картину пресно.
Всё было пошло и убого,
И из пружин торчали кресла.