Утро установилось так резко, как бывает после хорошего вечернего взгула. Этим и занимался прошедшим вечером Петр. И возможным было бы еще некоторый сон, если бы не серый гусь – из крупных – с самого утра не вылезшим был с гусятника и не начавший неутешное кашлянье. Такие вот звуки не смогли удержать Петра в постели, и достаточная хозяйственность – также. Когда же одегшийся в спортивки хозяин прибежал к занедугшему, тот лежал на брюхе, длинно растянув шею, и слегка слышно харкал, не прикрывая клюва. Петр осмотрел гуся, держа на руках, со свисающим горлом, и было уже начал крайне расстраиваться, так как гусь был из крупных, и тут такое…

Но тот вдруг кашлянул особенно громко и выразительно, и выкашлял прямо под ноги хозяину бумажный сверток. Затем он поднял голову, проморгался, раскрыл крылья и, вырвавшись из рук схватившего, по гусячьи скача, отправился обратно к сарайчикам так, будто он совершенно здрав и уверен в себе-гусе.

Петр развернул выкашлянное. Промокшая бумага с легким оттенком нарисовала на себе небольшую, но доволи витиеватую карту. Началом которой была обозначена калитка собственного дома Петра, а финишем – крест обтыкан со всех сторон стрелками. И, может быть, отсутствие вчерашнего вечернего прогула отмахнуло бы из головы проказливую мысль отправиться в любопытнейшее шествие по карте, но этого не сталось. Романтически откровенное настроение Петра, готовое ощутить его, как минимум, рыцарем, и магом, как максимум, просто таки вытеснило его из своих обязательных хозяйских планов, довольствуясь лишь кормлением кур, цыпок, двух коров и одного теленочка, троих поросят, гусей, старожилу Жулика, качек, породистых кролей и эксперимент этого сезона – парочку хитрых. Именно последних Петр насыщал особенски скрупулезно, обзывая их заразами и сволочами, так как достались они ему с помощью большого числа сбережений. Когда же прирученные все стали вскормлены, вдохновленный Петр назул кеды и парадную бобку, зачесал чуб назад, воинственно глянул на себя в зеркало и двинулся вперед с картой, ногой отворив и затворив калитку.

Дорога предстояла, как возможно, прямохая, понятная и нехитрая. Сперва через посадку, потом несколько километров по полю, потом лесок и, наконец, к лугу. Это было не сложно для Петра, такого уходчивого. Дорогой он оказался на об’индюшенном поле, которое галдело, и некоторые из его составляющих даже желали погнаться за ходящим и прикусить. Еще встретились два ужика, один долготой в ладошку, другой длительностью неизмеримой был взволнован всем телом. Они прорезали перед ходоком дорогу и скрылись в камнях. Еще Петр увидал скелет собаки совершенно непонятной породы, так как окончательно пустой и без черепа. По дороге Петр наткнулся на старую свою тетрадь по арифметике с колом за контрольную, которую он давнеша зафугачил идя домой со школы беспринципным стрекозой. По дороге Петр повстречал одно из чудес света, оно было по счету тридцать первым, но он его так и не выценил из-за того, что оставался все-таки провинциальной невежей. Когда солнце наросло на самую макушку идущего, дорога, как будто, растянулась, и шедший не знал уже правильным ли он делал, что повелся на гусиные фокусы. И начал был шульгать и сохнуть во рту. И если б не внезапно вылетевшая грозовая тучка невеликих размеров, то Петр, может быть, вообще бы свернул от описанной дороги, снова во свои хозяйства. А так ему пришлось шагать побыстрее дальше, так как следом высматриваться стал огромный дуб, под которым легко возможно было упрятать от дождя свою петровскую плешь. Так и случилось, что напавший дождь заставил был Петра гепардом помчаться к дубу, и там поразмыслить о том, как бы немного переждать стихию.

Дуб сам по себе размеров больших был еще громаднее, чем казался тогда издалека. Петру было уже за сорок. А дубу не было.

Петр уселся под деревом и задумался. Ему ведь было уже о чем задуматься. Ему вспомянулись разные его службы и ковы, мелочные его подвиги и большие достижение в области земледелия. Небо задернулось темно серой камкой. Петру было о чем задуматься, ему было давнеша за сорок.

Он наклонил глаза на свои руки, они были работниками. В зацепках, погрубелые и в черных дряпах с лопатными мозолями и седыми волосами. Ими он поднялся к губам. Крупным и сухим, тесным для лица и синеватым. Потом к глазам серым и впавшим. Им было далеко за пятьдесят. Петр вложил их в кондовые длани и рассказал о чем-то своем. Он знал немногое. И вот теперь зажалел, что все забывал. Ливень усиливался.

Петр решил поминать еще дальше и вдруг припомнил о карте. Она вдруг теперь оказалась высеребренной и резной. А крестик ее цели значился теперь дубом. Карта пропала, а тот только покачал на экое головой. Такой пустой тогда. Ее он и поднял выше обычного. Ею он и увидел, как прямо на него смотрит его родной брат Иван в солдатской кепке и черными очами. Брат был не во весь рост, только до середины пояса. Его портрет мастерски был изображен на листе дуба. Петр встал. Обернувшись, глянул на него его сосед, также как и брат, и молодая девушка Мира, и городской парень Мига, и ленивый Трактор, баба Кристина, Нина, знахарь Борсогский, фельдшер Сергей и сын Вячеслав. Все они были там, на листьях. И смотрели на Петра. Там были все, все до единого, все возможные лица видимые им когда-либо. Подул сильный ветер, и листья на ветках развевались – обличия качали головами и в ужасе разевали черные рты. Петр устрашился. Все они смотрели на него. И почему-то вдруг совершенно непонятно для Петра стали стариться, искривляясь и мучаясь. Петр заплакал. Это страшное видение для такого как он. Когда все облики стали стары и дряхлы, и время им становилось знать честь, листья вызвались осыпаться. Они все сыпались и сыпались, хватаясь за Петра старческими пальцами и попахивая древностью. Петр был рад, он вспомнил всех. Прощайте! Говорил он знакомым лицам и дрожал. Вскоре дождь окончился.