Январь.

-Привет, Джек. Ничего, что обращаюсь по имени, как никак - разница в возрасте. Тебе уже за 80.
-Называй меня лучше Ти Жан, как, бывало, звала мать.
-Не знаю, о чем говорить и как, тебя ведь уже и нет.

Знаешь, ты единственный на свете человек,
который может сидеть в комнате,
когда пишу, а я даже не знаю,
есть здесь кто, или нет.
Великий комплемент, что и говорить!
Сидишь и читаешь
этикетку коньячной бутылки.
Книгу предоставляю смотреть читателю.
Сделай глаза нерифмованными
чтоб бумага не болела и слезилась.

Как прав Хемингуэй,
когда сказал, что от жизни
нет средства,
а эти отрицающие все ханжи,
будут писать снисходительные некрологи о человеке,
который сказал правду,
кто перевел дыхание от боли,
чтоб рассказать такую историю!

Знаю, что смешно молиться
умершим предкам,
этим шматкам навоза в могилах,
но все же молюсь им,
а что еще делать?
Презрительно фыркать?
Шелестеть бумажками по столу
и рыгать от рациональности?
Спасибо, Господи, за всех,
кто достался червям и паразитам.

Говорю, что все мы возродимся,
с Единственным,
и не будем больше собой,
а будем Спутниками Единственного,
и это заставляет меня ехать дальше.

Делал я это просто тем,
что сосредоточивался
на своих собственных мыслях
и просто грезил.

Самым лучшим мгновением дня было
скользнуть в постель с ночником над книжкой
и читать, лицом к открытым окнам,
за которыми - звезды и море.
Я тоже слышал, как оно дышит.

«Посмотри на мои стихи».
Он показал тетрадку,
исписанную черными
чернильными каракулями.

Если между людьми не может быть любви,
то пускай любовь будет хоть
между человеком и Богом.

Говорю о человеческой беспомощности
и невероятном одиночестве
во тьме рождения и смерти
и спрашиваю «Над чем в этом смеяться?»
«Как можно умничать в мясорубке?»
«Кто насмехается над страданием?»

Ты лишь кусок плоти,
который не просил рождаться,
но спит беспокойно,
видит сны о надежде,
рядом со мной,
который тоже не просил рождаться,
думает отчаянно,
молится безнадежно,
в подскакивающем земном механизме,
едущем из никуда в никуда,
все время в ночи,
хуже всего именно поэтому,
все время в полуденном сверкании
дорог побережья.
Где тот камень, что поддержит нас?
Зачем мы здесь?

Все святые сошли в могилу,
надув губки,
как убийцы или ненавистники.
Праху без разницы,
он поглотит все губы,
не важно, что они делали, и это потому,
что ничего не имеет значения,
и мы это знаем.

Февраль.
-Привет, Ти Жан, ты присутствуешь внутри атомами, частицами, сохранившимися и попавшими в меня.

Такие грандиозные мысли!
Это означает,
что в предыдущем перерождении
я был мной.

Мир слишком велик
только деньги,
только жизнь,
толпа ревет,
номера вспыхивают,
числа забываются,
забывается земля,
память забывается,
алмаз молчания,
кажется, продолжается
без продолжения.

Ругаю себя
за неразборчивый почерк
бывает среди ночи
и выпивши иногда
калякаю строчки
а уже на утро
едва могу различить
и буквы и фразы
а если через месяц
пытаюсь разобрать каракули
то и вовсе не могу
понять и вспомнить смысл слов
предложений и снов.

Что бы ни случилось внизу,
в конце этой тропы к миру,
меня устраивает,
поскольку Аз есмь Бог,
и я делаю все это сам,
кто ж еще?

Что это за мир, где не только дружба
перечеркивает вражду,
но и вражда перечеркивает дружбу,
а могила и урна перечеркивают все.
Хватит времени, чтобы умереть в невежестве,
но раз уж мы живем,
что нам праздновать,
что говорить? Что делать?
Если завшивевшая плоть везде,
и больные желудки,
и исполненные подозрением сердца,
и жесткие улицы, и столкновение идей,
и все человечество пылает ненавистью.

Старые фотографии,
которые отыскиваешь
на чердаках заброшенных ферм,
на них снят ребенок в колыбельке,
он уже умер,
ты и сам в действительности уже умер.

Не знаю, что делать.
Теперь вижу:
мы все одно и то же,
и все выйдет отлично,
если только оставим друг друга в покое –
Перестанем ненавидеть,
Перестанем не доверять,
Какой смысл?
Разве ты не собираешься умирать?
Тогда зачем покушаться
на своего друга и врага
Мы все друзья и враги,
прекратим же, перестанем драться,
проснемся.
Все это Сон.
Это не Золотая Земля
делает больно,
когда думаешь,
что она делает нам больно,
это всего лишь
Золотая Вечность
блаженной безопасности.

Писал эту книгу в дешевых тетрадках,
при свече, в нищете и известности.
Трудность в том, что читатели,
кто не дочитал
до этого места в предыдущих работах,
не знают предыстории.
А она такова:
мой брат говорил перед смертью,
хоть ни слова не помню,
или, может быть, несколько все же помню
(мне было лишь четыре года).
Так вот, он говорил о почтении к жизни.
О почтении к идее жизни,
которую перевел в том смысле,
что сама жизнь и есть Дух Святой.
Он спросил перед смертью:
«Все ли я высказал?»

Стелла Звезда Моря сияет безнадежно
над водами миллионов утопших младенцев,
улыбающихся в чреве морском.
Ничего, ничего, ничего,
Ооо…, ничего, кроме ничего,
не могло заинтересовать меня
более ни на одну - единственную
богом проклятую минуту.

Март

Зашел поискать потерявшуюся рукопись,
которая могла оказаться в комнате,
поскольку оставлял ее
для всеобщего пользования,
и даже с инструкцией:
Если ты не понимаешь этого Писания -
выкинь его!
Если ты понимаешь это Писание -
выкинь его!

Когда ты молод, то работаешь,
потому, что считаешь,
что нужны деньги;
а когда стар - считаешь,
что уже не нужно ничего,
кроме смерти.
Поэтому вопрос - зачем работать?

Не понимаю тебя, но ты мне нравишься.
Настаиваю на твоей свободе
и начинаю понимать,
то, что славная мокрая щелка вглубь
загибается,
но это важно лишь для спуска.
Спуск спускается, и, ага…
Но лежал там двадцать четыре
или, может быть, тридцать шесть часов,
уставившись в потолок,
пока соседняя квартира
издавала скрипы любви,
которые меня не беспокоили.

В Париже холодными ночами
жилые дома вдоль Сены
выглядят уныло,
как дома Нью-Йорка в январе,
когда негостеприимные порывы Гудзона
бьют людей мокрыми клочьями из-за углов,
но на берегах Темзы ночью,
кажется, есть какая-то надежда в мерцании реки,
что-то дьявольски полное надежды.

Увидел, в конце концов, парижанку
своей мечты в пустом баре,
где прихлебывал кофе.
И тут входит прелестная девчушка
такой медленной чарующей походочкой
мол: некуда – идти,
руки в карманах,
говоря просто:
«Ну, как? Жизнь – то?»
«Да так. Живу себе!»
Она бросает такую вялую улыбку,
(что стоит больше, чем ее тело,
нагота которого скрыта под одеждой)
по-настоящему философскую улыбку,
ленивую и амурную и готовую ко всему.
Ренуаровская женщина,
которой больше нечего делать,
кроме как зайти в бар
и поддеть меня расспросами о жизни.
Что за походка,
что за ленивая грация.
Песни Эдит Пиаф выражают такой тип парижанки:
целые дни за ласканьем волос,
на самом деле - скука,
кончающаяся внезапными ссорами
из-за денег на шубку.
Пожимаю плечами по поводу трагедии и красоты,
зная, что это ни трагично, ни прекрасно,
а просто - скука в Париже и любовь,
потому что больше нечем заняться.

Стою на коленях в траве в полутьме,
поливая эмалевой краской бумагу
и дуя на неё, пока она
не распускается и не смешивается.
Это будет великий шедевр!
Но внезапно бедный жучок
приземляется на нее и застревает.
Трачу последние минуты сумерек,
пытаясь его высвободить
из моего липкого шедевра,
не сделав больно
или не оторвав лапку.
Потом лежу там и смотрю
на бьющегося в краске жучка и понимаю,
что никогда не следовало писать картину
хотя бы ради его жизни.

Благословите маленькую мушку
не убивайте больше,
не работайте на бойнях!

Апрель

Напечатайте это во всех газетах!

Оп – ля, а дальше что делать будешь?
«Стану крупным заслуженным поэтом,
которого люди будут слушать.
Проводить спокойные вечера
со своими друзьями,
возможно, в смокинге.
Выходить и покупаю все,
что захочу, в супермаркете!»
Крупнейшие Фолкнеры и Хемингуэи
задумаются, подумав о тебе.
Время пришло! Видишь?
Он стоял, распростерши руки,
как симфонический дирижер.
Глаза его не отрывались от меня,
гипнотически безумно.

«Мило, великолепно,
ты более великий поэт, чем обычно,
ты теперь в самом деле пошел.
Здорово! Не останавливайся,
помни, что нужно писать без остановки,
не думая, просто иди.
Хочу услышать,
чтО на донышке твоего ума».

И читает мне длинную,
сумасшедшую поэму по телефону,
а я стою, опираясь на прилавок с гамбургерами,
пока он вопит и читает,
а я впитываю каждое слово,
каждый смысл этого гения.
Вяло думаю:
«Господи, как грустно!
У меня друзья – поэты,
которые вопят мне свои стихи в городах,
совсем как я предсказывал».

Тут он вдруг видит цыплят в корзинах
в темной китайской лавочке,
«Смотри, все они умрут!»
Останавливается посреди улицы.
«Как мог Господь создать такой мир?»

Просыпаюсь наутро с крестиком на шее,
соображаю, через какие передряги
мне придется его пронести,
спрашиваю себя:
   «Что бы сказали католики
и христиане обо мне, носящем крест
на гулянку и на пьянку?
Что бы сказал Иисус,
если б я подошел к нему и спросил:
«Можно буду носить Крест Твой
в этом Мире как он есть?»
Что бы ни случилось,
можно буду носить Крест Твой?
Разве не много чистилищ есть на свете?

Вдруг вспомнил звяканье бутылок
молочника в Северной Каролине,
когда лежал, мучимый, в оксфордской комнате.
Хеменгуэй, вдруг увидевший осенние листья
в берлинском борделе.
Слезы Скотта Фитца (Фитцджеральда),
навернувшиеся на глаза в Испании
от мысли о старых башмаках
его отца в проеме дверей фермы.
Чувствуя его и вспоминая его,
как если б он мог возникнуть,
чтобы повоздействовать –
хоть воздействие в одну сторону
или в другую не имеет значения,
это лишь история.

Турист просыпается пьяный
в растрескавшейся комнатенке Стамбула,
плача по мороженому с содовой
Воскресным Днем.

«В самом деле, смешно было,
в пятницу снова поедем.
Слушай! Сейчас пишу по-настоящему
новую великую поэму».

Май

Ты говоришь, Джек, что для того,
чтобы воздушный змей
достиг бесконечного,
требуется длинный хвост.
Подумал:
я рыба и плаваю по бесследному морю
одна вода, никаких дорог,
направлений и проспектов.
Хлопая хвостом, двигаюсь дальше
но моя голова ничего общего
с хвостом не имеет,
пока я могу хлопать
спинными плавниками бесцельно,
то буду просто двигаться вперед,
ни о чем не беспокоясь.
Все это у меня в хвосте,
а голова - это просто мысли,
моя голова барахтается в мыслях,
а хвост юлит и толкает вперед.

Можно затаиться тут в горах,
притащить с собой немного жира,
варить травы на крошечных
индейских костерках
и жить вечно.

«Счастлив с камнем под головой,
пусть небо и земля занимаются
своими переменами!»
пел старый Китайский Поэт.

Интересно, если Бог это личный Бог,
которому небезразлично,
что с нами происходит, с каждым.
То Он проверяет нас тяготами?
Временем?
Вопиющим кошмаром рождения
и невозможной затерянностью
обещания смерти?
А зачем? Потому, что мы падшие ангелы,
которые сказали на Небесах:
«Небеса превосходны,
такими им лучше оставаться»
и пали вниз?
Но вы или я помним ли такую вещь?
Помню только, что перед тем как родиться,
было Блаженство.
Помню темное роящееся
Блаженство за пять лет до рождения.
Наступали и уходили новые годы,
а я был лишь Блаженством.
Но когда меня вытащили из чрева матери,
синенького малыша,
то заорали на меня, что бы проснулся,
и шлепнули меня, и с тех пор я наказан
и потерян прочно.
Никто не шлепал меня во Блаженстве!

Бог есть всё? Если Бог это всё,
то это Бог меня шлепнул.
По личным причинам?
Должен ли я таскать везде
это тело и называть его своим?

«А загляни внутрь» - говорю я на черные ящики,
полные белого, - «бьющиеся голУбки –
все маленькие голУбки умрут».
«Им рубят шеи над бочонком».

Мы все скитаемся сквозь плоть,
пока голубка взывает к нам,
назад к Голубке Небесной-
Поэтому я писал в честь вот этого.

Счастливые священники,
играющие в баскетбол
в католической церкви,
поднимаются на заре,
звоня в колокол,
ради меня.

Июнь

Все было точно также
для наших пращуров,
которые давно умерли,
давно из праха состоят они,
одураченные,
одураченные,
никакой передачи Великого Знания
к нам от их хромосомных червячков.
Все будет точно также
для наших правнуков,
давно не рожденных,
из космоса состоят они,
и прах,
и космос,
прахом ли,
космосом.
Какое это имеет значение?

Давайте же, детки, проснитесь,
пришло время, просыпайтесь,
вглядитесь пристальней, вас дурачат!

Быть и не быть, какая разница?
Гордость, враждебности, страхи,
презрения, пренебрежения, личности,
подозрения, зловещие предчувствия,
бури с молниями, смерть, скала.

Вот сижу вверх тормашками
на поверхности планеты Земля,
удерживаемый силой всемирного притяжения,
и кропаю свою историю,
хотя знаю прекрасно,
что рассказывать её - нет нужды,
и в то же время понимаю,
что нет нужды даже в молчании,
но есть саднящая тайна,
зачем еще нам жить,
если не обсуждать
кошмар и ужас всей этой жизни.

Как мы стареем,
и некоторые из нас сходят с ума,
и все злобно меняется -
болит именно эта зловещая перемена,
ведь как только что-нибудь становиться
четким и завершенным,
оно тотчас разваливается и сгорает.

Прежде всего, мне жаль,
но моя жалость ни вам не поможет, ни мне.
Искренне верил:
единственным приличным занятием
на свете может быть только
молиться за всех в одиночестве.
Ощутил, как весь живой мир
подернулся радостной рябью,
и все мертвое возрадовалось.
Но с тех пор потерял вкус к любым
дальнейшим наружным исканиям.
Воспаленный и слезящийся лотерейный билет,
который ничего не выигрывает.

Июль

Затем сойдет в свою иссохшую могилу,
и могила со временем иссохнет,
после первых черных соков,
которые так любят черви,
затем прах,
атомы праха,
атомами ли праха или великими
вселенными бедер,
и влагалищ,
и пенисов,
какая будет разница,
все это Небесный корабль.

Весь мир ревет в этом театре,
и сразу за ним вижу
ряды сокрушающегося человечества,
рыдающего при свечах,
и Христа на Кресте,
и Будду, сидящего у Дерева Бо,
и Магомета в пещере,
и змея,
и солнце, поднятое ввысь,
и все древности,
и старинные морские лодки,
уносящие куртизанок на окончательное побоище,
и битое стекло крошечной бесконечности,
пока ничего не останется,
кроме белого снежного света,
проникающего везде,
по всей тьме и солнцу.

Своими разъезжающимися
пьяными глазами,
вижу нежный парк,
и женщин,
и детей,
все они веселы,
как цветочки в небольшом городе.

Чувствую, что мне нравиться
вгрызаться в парижскую жизнь
именно так, самому.

Мы бродим по маленькому парку,
полному детей
и людей
и мороженого
и шариков,
и подходим к странному человеку
с птицами в клетке,
который ловит наш взгляд и вопит,
привлекая внимание.
   «Чего он хочет?»
«Судьбу! Его птицы предскажут судьбу!
Дадим ему монетку, и маленькие птички
схватят полоску бумаги и там будет
написана твоя судьба!»
Птичка клювом выхватывает клочок бумаги
из коробочки и отдает человеку.
Тот, с ликующими глазами,
разворачивает его.
Там написано:
«У тебя будет хорошая фортуна с тем,
кто тебя любит».
Он отдает нам бумажку, смеясь.
«Поразительно, - говоришь ты, -
откуда могла глупая птица знать,
что у меня есть ты,
или вообще что-нибудь обо мне.
Можешь это объяснить?
Что такое одна монетка? За судьбу!
И птичка все это знала?»
Ты надежно запрятала птичкин клочок
себе в кошелек.

Август

А в кармане он носит стихи.

И все мои друзья
где-то в тех игрушечных улочках,
и когда они увидят меня,
ангел улыбнется.
Это не так уж плохо,
опустошение не так уж плохо.

Августовская луна сияет
сквозь драные тучи,
не прохладно – августейшие,
а холодно – августейшие,
и Осень в самОм внешнем виде елей,
когда они маячат на фоне озера
далеко внизу в послесумеречье,
небо все снежно –
серебристое и ледяное
и дышит туманом мороза,
это скоро закончится.
Осень в Долине,
но как мне забыть
еще более безумную Осень
в Другой Долине,
где она, бывало,
хлестала
серебряную стонущую луну
слюнями холодного тумана,
садами пахла и дегтярными крышами
чернильно - ночных цветов,
что пахли так густо, как ладан,
древесный дым, дым листвы,
речной дождь,
запах холода в твоих штанишках до колен,
запах отворяемых дверей,
двери в Лето открылись
и впустили ненадолго ликующую Осень
с ее яблочной улыбочкой,
а за нею ковыляет старая искристая Зима.

Лебезил в гостиной,
строча стихи и беседуя
с младшей дочерью -
четырнадцати
и старшей - восемнадцати лет,
и пытаясь угадать,
где прячут спиртное,
до коего добрался позже.

Природа создала женщин
столь обезумевающе желанными для мужчин,
что невероятное Колесо рождения и смерти,
все вращается и вращается,
словно сам Дьявол
тяжело крутит его,
сам потея от того,
что переживает человеческий ужас,
чтобы оставить хоть отпечаток
на пустоте небес.
Будто всё, что угодно,
могло отпечататься там,
если б не Апокалипсис.
Но Дьявольская Природа сделала так,
что мужчины желают женщин,
а женщины замышляют
иметь от мужчин детишек.
Двери супермаркета распахиваются,
пропуская беременных женщин,
чтобы те могли купить еды
подкармливать смерть и дальше.

Вычеркните всё это!

Как будто, кроме секса, больше ничего нет
в моей любви к женщине.
Насильно влюбил в себя девчонку,
не умея даже поговорить с нею.

В Париже сидел на стульчиках кафе,
вынесенных на мостовую,
беседуя с молодыми художниками и девчонками,
на солнышке, пьяный.
В городе лишь четыре часа,
и тут подвалил ты,
углядев меня, пересекая площадь,
аж за целую милою вопя:
«Джек! Вот ты где!
Тебя окружают миллионы девчонок!
Чего ты такой мрачный?
Я покажу тебе Париж!
Любовь тут везде!
Только что написал поэму.
У меня для тебя есть девчонка!»
Он знал, что это шутка,
однако солнышко было теплым
и мы чувствовали себя отлично,
снова напиваясь вместе.
«Девчонками» были хамоватые студенточки,
которые искали случая испортить настроение,
обзывая меня, как только я ничем не показывал,
что собираюсь обихаживать их весь сезон.
А я просто хотел, чтобы они раздвинули ноги
в человеческой постели и забыли про это.

По улицам взад и вперед бродят
действительно восхитительные красотки,
но все они идут куда-то в другое место -
туда, где их ожидает
прекрасный молодой француз
с пылающими надеждами.

Сентябрь.

Окутай обликами,
пригаси написанное,
наблюдай, как заполняется форма.

Мало времени и нет смысла
и слишком счастлив
и не думаешь об этом
когда стоит Осень
а ты топаешь с горы
к дивным городам
кипящим далеко-далеко.

А затем сидел с нами,
и писал длинное письмо,
покачал головой
и продолжал писать,
большое очень личное
любовное письмо.
Ты получал от него
длинные письма о том,
чем он занимается.
Трудоемкая человеческая проза.

Фактически даже не знаю,
чем я был.
Каким-то лихорадочным существом,
разным, как снежинки.
Как бы то ни было, дивная каша противоречий,
более подходящая для XIX столетия,
чем для современности
стриженных затылков
и угрюмых харь в дорогих машинах.

Железная дорога,
где до сих пор бродили босоногие пророки
и обучали Корану детишек.
Почему американский консул
даже не зашел в зальчик
к сорванцам, где сидел и курил Мохаммед Майе?
Не присел на корточки
за пустующими зданиями
вместе со стариками – арабами,
разговаривавшими руками?
Или хоть что-нибудь?
Вместо этого - личные лимузины,
рестораны отелей,
банкеты в пригородах,
бесконечное липовое непринятие
всего, что суть мозг и соль каждой земли.

Прожив семьдесят три года
выждал самый подходящий момент
когда осталось всего несколько
росинок сладких лет
и его похоронят
всего скрюченного в гробу
и я принесу ему цветы
буду приносить ему цветы
и миллион лет спустя
невидимые вечные золотые цветы
опадают мне на голову
пока я сплю они падают повсюду
это розы святой Терезы
льются и слетают везде
на головы мира.

Так чтО мы все делаем
в этой жизни,
что наступает похожая
на пустую пустотность пустота,
и предупреждает нас,
что умрем в боли, тлене, старости, ужасе?
Хемингуэй называл это грязным трюком.

Здесь тепло, тепло человечества,
и в нем есть потенциал любви,
я могу его разглядеть.
я чистая свежая маргаритка,
и я мог бы произнести им речь
и напомнить им,
и пробудить их вновь.
Но даже тогда увижу на их лицах скуку:
«Ох, мы знаем, и слышали это уже,
мы просидели здесь все это время,
ожидая и молясь, и смотря и пья».
Боже мой, они пили! Каждый - пьянь конченая.

Октябрь

К тому времени, как закончу эту книгу,
стану чист аки ангел,
дорогой мой.
Я уже устал от всего этого,
куда мне пойти?
Что сделать?
Как миновать вечность?

Они на кухне читают стихи,
разбросанные посреди
варенья и хлеба.

Все писал и писал
свое огромное письмо в баре,
пока весь пол не усыпался
странным шрифтом его почерка.

Осознаю, что я поэт,
изучающих поэзию в одиночестве,
пойманный капканом жизни,
в нищете и позоре.
Свирепею, что я не признанный литератор,
живущий на ферме,
с омарами для варки
и женой для лежки
или хотя бы
с моими собственными лесами,
чтобы в них медитировать.
я все пишу и пишу абсурдности,
а ты штопаешь мои старые штаны.

Ничто не могло остановить меня
от писания большущих книг
прозы и поэзии
за просто так, то есть без надежды
когда-либо их опубликовать.
я просто писал их,
так как был идеалистом и верил в Жизнь
и расхаживал там, оправдывая ее
своими искренними каракулями.
Я зачинал, сам того не ведая,
новый способ письма о жизни:
никакой художественности,
никакого ремесленничества
никакого пересматривания
запоздалых соображений,
сердцедробительная дисциплина
испытанная истинным огнем,
где не можешь вернуться, но поклялся
«говорить сейчас или навеки придержать язык»
и все здесь невинная валяющаяся дальше исповедь,
дисциплина того, как сделать разум рабом языка
без единого шанса солгать
или дополнить мысль.

предыдущая жизнь,
возможна для индивидуальной
душевной сущности.

«Я потерял все свои стихи!
На автобусной станции!
Эти новые стихи –
единственное, что у меня есть!
А другие свои стихи я тоже потерял!
Ты там был, Джек!
Что этот редактор натворил с моими стихами?
Все свои ранние стихи я тоже потерял!
Представь только! К черту всё!»
Так он разговаривает.
Много лет после этого ходил
от одной автобусной станции
к другой и беседовал с их служащими,
умоляя их найти стихи.
«Я даже плакал! Ты слышишь?
Плакал! Но их это не тронуло,
они стали говорить, что я достал их,
потому, что приходил в их конторы
каждый день и просил о своих стихах!»

Что изумило так же сильно,
как и все остальное,
так это жирные спокойные коты Лондона,
которые мирно спали в дверях мясных лавок,
прямо на солнцепеке в опилках,
лишь на вытянутый нос
от ревущего движения трамваев, автобусов и машин,
а люди осторожно перешагивали через них.
Англия - страна котов,
они мирно обитают по всем задним дворам.
Пожилые дамы любовно пичкают их,
совсем как ты кормишь моих кошек.
В Танжере или Мехико кота едва ли увидишь,
разве только поздно ночью,
потому что беднота часто ловит и ест их.
Я чувствовал, что Лондон
благословен своим добрым
отношением к котам.
Если Париж – женщина,
всегда ожидающая вторжения,
то Лондон- мужчина,
в которого никогда не проникали,
а он лишь покуривал трубку,
попивал портер да благословлял своего кота
по мурлыкающей голове.

Ноябрь

Видит печаль всего этого
кладет руку мне на плечи и, хмыкая,
говорит
И ты умрешь
И я умру, и вы умрете,
И все мы умрем,
И даже звезды поблекнут
Одна за другой.
Все мои друзья стареют, жиреют
И становятся уродами,
И я вместе с ними,
И ничего там нет, кроме ожиданий,
которые не выгорают,
И Пустота Своё Возьмет.
А мне есть куда пойти,
И есть стихи,
Которые надо написать.
О сердцах, а не просто о скалах.
Приключенье Опустошения застигает меня,
когда я нахожу на донышке
самого себя бездонное ничто,
хуже того, даже не иллюзию –
разум мой в лохмотьях

я-то знаю лучше –
Бог должен быть личным Богом,
потому что я знал множество того,
чего в текстах не было
отсиживался у себя в комнате
и спал в объятьях Господа.

Воскресное утро в Марселе,
куда теперь?
Кто-то в кружевную гостиную,
кто-то в бильярдную,
кто-то в квартирку на втором этаже пригородного коттеджа.
Кто-то в квартирку на третьем этаже.
Кто-то в кондитерскую.
Кто-то в дровяной склад.
Кто-то аж к длинной жаркой стене где-нибудь посреди Булони,
ведущей к тетушкам в черном, сидящим в гостиной,
свирепо поглядывая.
Кто-то в Париж.
Кто-то торговать цветами в Галле, завывающими зимними утрами.
Кто-то стать кузнецом где-то возле рю Сен-Дени и ее шлюх в черных пальто.
Кто-то бездельничать, когда нечерта делать,
пока днем не откроются кинотеатры.
Кто-то стать большим,
презрительно ухмыляющимся звонильщиком по телефону
из ночного клуба Пигаль.
а на улице дождь со снегом!
Кто-то стать подсобным рабочим в темных погребах на рю Рошешуа.
На самом деле я не знаю.

«Пошли сходим к моей девчонке!
Я тебе ее отдам»
Но когда я вижу ее
то понимаю, что он
никогда мне её не отдаст,
она абсолютная красавица,
до дрожи и любит его до смерти.
Мы все весело отчаливаем.
Всю ночь провожу, переводя ему ее французский,
как она его любит.
Затем приходится переводить ей его английского,
как он это знает.
Любит тебя, но на самом деле ему хочется
заниматься любовью со звездами,
он так сказал, он занимается с тобой любовью
по - своему, по - смешному

Он пишет большие поэмы о том,
как превращается в Гиганта из золота
Он очень странный
Он столп силы
Мир станет лучше из-за него
Мир должен стать лучше
И это потребует усилий

Декабрь

«Видишь! В тебе жизнь,
у тебя в мозгу есть живая красота,
а в сердце живая радость,
и в теле живой оргазм,
тебе нужно делать только это!
Делать! Все любят гулять рука - об - руку».

Если душа не может
вырваться из тела,
отдайте мир…

«Эти великие анархисты и террористы,
никогда даже о своей собственной
обоссанной ширинке не упоминали, дорогуша.
Им следует ворошить палками
собственное говно
и анализировать его во имя
общественного прогресса».
«но куда нас все это говно заведет?»

Вам надо прочесть мою поэму,
но как ужасно, что когда я попытался начать
ее перепечатывать аккуратно
через два интервала для издателей,
у меня покатили ужасные глюки
в моей комнате на крыше –
вроде вытягивания бесконечных колбас
у себя изо рта,
из самых своих кишок, целые футы колбас,
все вытягиваешь и вытягиваешь
весь ужас того, что видел и писал.

Хочу вернуться к себе в комнату
и сесть писать книгу,
спать без просыпу добрых десять часов
и просыпаться освеженным розами.

Конфетка, делается из меда, специй
и сырой марихуаны (кайфа).
Кайф дает побеги
с меньшим количеством листьев, чем на растении,
известном как мускарин.
Скатал это все в съедобные шарики,
и мы их съели, жуя часами,
выковыривая из зубов зубочистками,
запивая простым горячим чаем.

«Давай просто избавимся от говна,
по-настоящему, Джек»
Он извлекает (четыре часа пополудни)
коньячную бутылку дневного аперитива.
Мы оба вздыхаем при виде нее.
Он так много страдал.

Как печально мое великое забронзовевшее лицо
в стеклах окон с их темным фоном,
морщины показывают,
что полжизни за плечами,
зрелый возраст почти что,
и увядание, и борьба
все сходится к сладкой победе
золотой вечности,
Абсолютное молчание,
безветренный день,
маленькие елочки высохли и побурели,
Рождество окончилось,
и уже совсем скоро седые бураны
завьюжат эту местность.

Ни одни часы не тикают,
ни один человек не томиться,
молчаливы будут снег и скалы под ним,
и, как всегда, будет выситься Гора
и скорбеть без печали навечно.
«Прощай, Опустошение,
ты хорошо меня приняло.
Пусть ангелы нерожденных
и ангелы умерших трепещут над тобой
облаком и орошают тебя
приношениями из вечных цветов».

То, что проездом через всё,
прошло через меня
и навсегда через мой карандаш,
и нечего больше сказать.

Маленькие елочки
скоро станут большими елями.

Керуак - месяц

Давным - давно,
в самом начале мира,
явилось вихрем предупреждение,
что мы все сметены будем,
аки стружка, и восплачем,
а ему наплевать,
и мы живем, как живем
и расстаемся навсегда, как расстаемся,
чтобы снова вернуться
в каком-то ином обличье.

Удивительно видеть,
насколько он молод,
лет девятнадцати или около того,
а я такой старый,
сорок три, и скоро сорок четыре,
потом мне будет пятьдесят.

Значит, все это Бог,
а мы ангелы разума,
поэтому благослови и садись.
Они не знают, как жить!
Ты должен наслаждаться,
хорошая еда, хорошие постели
и больше ничего.
Главное спокойствие,
Не бери в голову всю эту суету,
хватит дергаться
о том и о сём,
выстрой себе приют в этом мире,
и наступят тогда Небеса.

В уме своем я воздеваю кулак
к Горним Небесам,
обещая отхлестать
кнутом первую же сволочь,
которая попробует смеяться
над человеческой безнадегой.

Люди с усталыми глазами
сейчас осознают это
и ждут распада и тлена
и, может быть, у них еще есть
сила Любви в сердцах,
но все равно, я просто больше не знаю,
что означает это слово
мне хочется только
порции мороженого.

Гавани для Агнца живого
быть не может,
но множество гаваней
для Агнца мертвого.

Изнуренные мы несемся купить
большую бутыль коньяку
и затаскиваем рыжего ирландца
с двумя девчонками в Булонский Лес
выпить и потрещать на солнышке.
И мы обменивались именами и адресами,
но потом никогда не писали.
В форме, сущность существ,
не приняла разных форм,
и все мы здесь лишь проездом.

Я был полон решимости
писать великие картины
своим жалким набором
хозяйственных красок.

Господь шагает по нашим жизням,
и, словно студенты или солдаты,
мы вечно снуем,
словно суетуны суматошные,
чтоб скорее исправить урон,
хоть все это безнадега.

«Ах, Дулоуз, ты безумен!»
«Ах, Дулоуз, ты безумен!»
«Ах, Джек, ты безумен!»