-Я рядом, я с тобой,- сказала я ему, как говорила всегда в такие часы. Да, именно в часы. Он находился в таком состоянии гораздо больше минут, чтобы можно было не прибегать к их исчислению часами. Но днями так продолжаться не могло – даже после пары часов он был сильно истощён. Нет, истощён не физически, а по-иному. Я не могу этого объяснить… Я не могу объяснить того, чего не понимаю… Он очень талантлив, я это знаю. Но, что-то мешает ему, я это чувствую; он и сам говорил мне об этом. Он прекрасно рисует. Он не может рисовать с натуры, даже простая вазочка оборачивается полным кошмаром и выматывает столько нервов… Но все же, когда настаёт время, он садится, берёт карандаш и начинает водить им по бумаге. Каждый такой рисунок – порыв души. Я это знаю, вижу. Но в последнее время он всё чаще проклинает то время, когда считал, что действительно имеет талант художника. Он твердит, что не умеет ничего, тем более рисовать. Всё чаще порывается уничтожить свои творения, но пока мне удавалось его облагоразумить. Иногда, когда он видит картину, нарисованную каким-нибудь талантливым художником, попавшую ему на глаза случайно, по его щекам текут слёзы. Я видела, хотя он не хочет, чтобы я знала об этом. Он хочет писать. В его голове постоянно крутится великое множество превосходных идей. Он рассказывал мне об этом и иногда даже делился некоторыми из них. Иногда он почти сходит с ума, когда такое случается, а рядом нет ничего, чтобы хоть кратко черкнуть пришедшее. Но когда он садиться писать, его глаза тухнут, он становится снова закрытой дверью, и лира его музы замолкает. Тогда он вновь погружается в себя, включает громко песню «Exodus», «Lithium» или «Lucifer’s Angel», у него всего две любимых группы. Может показаться, что он просто грустит, но на самом деле его мучает невыносимая боль. Пишет и рисует он только после сумерек, поэтому он гасит свет в своей комнате и сидит, пустой, наполненный лишь внутренними терзаниями. Но случается, что всё это скапливается в нем, без возможности освободиться раньше и тогда он распахивает балкон… Он рвется на свободу, которую сам не понимает. Он не знает, что это такое, но чувствует её. Чувствует в осеннем ветре, в ночи, покрывающей шумный город, усмиряя его, чувствует в музыке… «Я как ребёнок,- говорил он,- который знает вкус давно съеденной конфеты, и хочет её ещё раз попробовать, но понимает, что никогда не почувствует этот вкус снова. И всё же изводится на слёзы перед матерью, в просьбах и мольбах купить конфету вновь… Только это больнее, это как будто знать, что это должно быть твоим, оно твое…, но это отобрали…, и дразнят этим, дразнят…, как собаку…». В этот раз, он сделал не иначе, но таким плохим, я не видела его никогда. Он сидел продрогший от осеннего воздуха, глаза его были мертвенно пусты. Я знаю, что от боли ему хочется кричать, но что-то не позволяет сделать ему этого. Я сидела рядом и обнимала его за плечи. Я неустанно повторяла «Всё будет хорошо», но знала, что всё меняется. В его душе всё рушится. Он умирает. Его психика давно давала сбои. Он мог заплакать, когда ему рассказывали шутку, мог засмеяться в церкви, куда водила его я. Но перед этим его глаза всегда пустели. Знаю, что он не верит в Бога, но всё же молюсь за него. Молюсь днём и ночью. А он всегда смеётся, отворачивается. Он говорит, что не верит в людей, не верит в Бога; верит лишь в себя. Говорит, что вера для слабых, которые не в состоянии сами справиться со своими смешными проблемами. Говорит, что проблемы безответной любви, уколотого до крови пальца, несданного экзамена и прочего – ничто по сравнению с той болью, которую испытывает он. И я знаю, что это отчасти, правда. Бывало, когда меня не было рядом, а к нему вновь приходило то сокрушительное чувство опустошения, он одевал наушники, включал всё ту же музыку на полную громкость, брал нож и резал себе руки. Резал резко, не задумываясь, не боясь боли. Когда я приходила, руки его были в порезах от кистей до локтя. Кровь стекала и капала вниз. А сам он сидел у стенки на полу, сжавшись, и смотрел в одну точку невидящим взглядом. Я перевязывала ему окровавленные руки не единожды и умоляла больше так не делать, но не могла требовать, потому что знала – это ему нужно. Как ни странно, я знаю, зачем он это делает. Он пытается доказать себе, что не боится боли. Но забывает, что боль внутренняя гораздо хуже. И это не единственная причина. Он говорил, что чувствует, что родился не там и не тогда, когда должен был. Говорил, что ему необходим тот мир, который веками создают в своих головах люди – мир «иной»… Он хочет летать. Но все знают, что рождённому ползать, летать не суждено. Только он в это не верит. Он не верит ни во что. Только в себя. Оттого ему и приходится тяжелей. Он сумасшедший… Он хочет рассказать людям правду, ему есть что сказать, но его никто его не слушает, не слышит, потому что все увлечены своими Мелкими заботами… Поэтому он умирает. -Мою душу изнутри разъедают страхи и сомнения,- произнёс он. Его лицо было бледным, взгляд мертвенно холодным. Я обняла его крепче, стараясь согреть. Нам обоим не хотелось громко говорить, будто не хотелось делиться своей общей тайной с ночным городом, на который взирали мы через открытое окно балкона. -Всё будет хорошо. Всё плохое пройдёт,- повторила я.- Ты сможешь прогнать и страхи, и сомнения. Знаю, ты сможешь… -У меня на это не осталось сил. Я не способен даже выразить свои чувства. Не способен сказать кому-то хоть долю правды, которую нашёл!- вдруг вспыхнул его голос.- На что я вообще способен?!- он резко замолчал, а через минуту тихо добавил,- Это бесполезно. Я больше не могу… -Ты можешь. Я знаю,- прошептала я ему.- Я верю в тебя. Ты научил меня Видеть, а не смотреть. Верить, а не надеяться. Ты сильный, ты можешь… -Научил…- медленно повторил он.- Я зря сделал это, хоть и невольно. Быть слепым лучше. Я не хотел снимать повязку с твоих глаз. Однажды я снял её со своих и теперь больше не могу… Не могу жить Зная, но рассказать об этом кажется мне невозможным. Я так хочу поделиться с кем-то Правдой, которая приносит мне боль – такая ноша на одного велика – но эта Боль, единственное, что у меня осталось своего. Она только моя. Я чувствую своё превосходство над разумами людей умных, но не могу рассказать об этом, не могу доказать этого. Понимаешь, я знаю, что они слепые. Мои однокурсники-отличники действительно много знают о глупых науках, но назвать их умными у меня язык не поворачивается, человек не может быть умён, если он слеп. Все они зубрёжники, они тупо учат, изучают, вычисляют, но не Видят, не Задумываются! Мне жалко их. А я жалею только тех, кто жалок. -Разве жалость это не понимание? -Нет. Это совсем разные вещи. Понимать, это значит в чём-то быть единомышленником, или по крайней мере Быть Не Слепым. А жалость – то чувство, которое испытываешь к тому, кто жалок. Кто не может иметь ничего, кроме любви к себе или других «низких страстей», самым высшим из которых является Вера в Бога. Я улыбнулась. Мне показалось, что он приходит в себя. Боязнь чуть отступила. Я поцеловала его в затылок. Его русые волосы пощекотали мне лицо. -Я сама захотела снять с глаз повязку. Я тоже хочу Увидеть. Тоже хочу Узнать,- тихо прошептала я ему на ухо. Он развернулся резко, схватил меня за плечи руками, и, сжимая их, смотрел мне в глаза каким-то диким взглядом. Он был испуган, это я знала точно, но страх был смешан и с другими чувствами. Он сильно перепугал меня, резко обернувшись, но смотреть ему в глаза было гораздо большим испытанием. -Не надо. Прошу тебя. Я пуст, а ты полна жизни. Ты полна Веры, Силы. Я хочу, чтобы ты была Слепой! Правда дорого стоит, а тебе она такой ценой не нужна. Я заплатил, и теперь у меня кроме неё ничего нет! -У тебя есть я!- от переполнившей меня тревоги я схватила его за воротник, но через секунду отпустила. Его руки мягко скользнули вниз по моим, а потом и вовсе легли на пол. Всё это время он смотрел мне в глаза. После моих слов взгляд его заполнился теплотой. Потом вдруг он улыбнулся нежно, а по щеке его пробежала слеза. -Да, у меня есть ты. Но только ты свободная птица. Свободная в своих чертогах. Тебе больше и не надо. А я хочу Владеть всем миром, мне мало клетки… - он вытер слезу с моей щеки, которая проскользнула незаметно для меня самой. -Пожалуйста, включи музыку,- попросил он, опираясь спиной на стенку напротив меня. Я замешкалась, что-то в нём показалось совсем незнакомым. -Последний раз…, пожалуйста…- произнёс он почти неслышно. Внутри меня всё рухнуло. Я поняла, что это конец… Я вставила диск в проигрыватель. С той самой музыкой, которую он любил, которая так напоминала ему о том, чего он жаждет больше всего на свете… Музыка заиграла с той громкостью, которую подсказало мне что-то маленькое в груди, проросшее корнями во всех направлениях, и ужасно режущее. Сейчас мелодия казалась мне совсем не той, которую я слышала раньше. Она наполнилась смыслом, картинами, чувствами…; зажила… Я вернулась на прежнее место, а он сел рядом. Я вновь обняла его за плечи…
…Город давно спал. Яркие неоновые огни помогали фонарям освещать улицы. Небо стало чуть светлеть. Из комнаты доносились всё те же мелодии песен, которые теперь стали неузнаваемыми. А я всё так же крепко держала Его в объятиях. -Лети… Эта клетка не удержит тебя больше… Ты сбросил оковы… Я поцеловала холодный лоб… |
Библиотека // Объявления