Ночь. Черная лента шоссе. В этот час на ней никого, кроме меня. И это радует. Ощущение полной свободы пьянит и заставляет кровь бежать по венам быстрее. Мой стальной конь, влетевший родителям в копеечку, рыча, как дикий зверь несет меня вперед. Куртка из черной кожи плотно облегает спину, волосы развеваются, свободные от шлема. Они еще коротки, но скоро отрастут. Больше стричься я не стану. Долой условности! Долой устаревшие мнения! Долой чужие интересы! Этой ночью я вкушаю жизнь. В черных силуэтах деревьев я вижу молчаливую поддержку. Я в ней не нуждаюсь, но все равно приятно. Я пьян… От скорости, от свободы и от осознания собственной крутизны. Сейчас мне нет равных. Я любого могу послать к черту, не моргнув глазом. Я могу послать на хрен весь мир! Потому что у меня нет прошлого, и нет будущего. Есть только настоящее – здесь и сейчас. И я впервые счастлив. Я впервые нахожусь в полном согласии с самим собой.

На предельной скорости взлетаю на холм. Машина преодолевает подъем легко и непринужденно, словно под колесами по-прежнему ровное полотно. Я еду, не включая фар, так мне больше нравится. Осознание опасности будоражит кровь. Впереди вижу огни двух встречных машин. Это меня не волнует. Несколько секунд, и мы разминемся. Я еду слишком быстро, чтобы вовремя понять, что встречный автомобиль пошел на обгон. Полоса, по которой я мчусь, перекрыта, а скорость слишком высока, чтобы что либо предпринять.

Удар. Резкая боль в челюсти. Я куда-то лечу. Грохот. Вспышка света ослепляет меня – наверное, взорвался бензобак моего мотоцикла. Черт, как жаль… И пустота. Темная пустота, в которой меня не терзают ни боль, ни эмоции. Ничто…

Я открываю глаза. Надо мною белое полотно потолка. Словно учусь видеть заново. Странное ощущение: зрение фокусируется постепенно. Спустя минуту уже могу разглядеть трещины на потолке, опушенные струпьями побелки. Рядом со мной противно попискивает какой-то аппарат, но увидеть его я не могу – не удается повернуть голову. И еще, я понимаю, что совсем не чувствую своего тела. Его словно нет. Я как разум, сосредоточенный в определенном месте и не имеющий возможности двигаться.

- Господи, да он очнулся! – слышу возглас где-то рядом. До боли знакомый голос, но вспомнить его я не могу.

Надо мною склоняется чье-то лицо. На лоб опускается ладонь, влажная и холодная, как лед.

- Игорь, сынок, слава Богу! – на нос мне падает горячая капля, и я вспоминаю и голос, и лицо. Мама…

Хочу сказать ей что-нибудь, но голосовые связки не слушаются. Я вообще могу двигать только глазами. И это безумно раздражает.

Появляется кто-то еще и отстраняет мать в сторону. Это какой-то здоровенный мужик, заросший по самые очки густой рыжей бородой. А голова его абсолютно лысая. Смешной вид. Но я не могу смеяться. Мужик машет у меня перед лицом своими ручищами, тоже, кстати, щедро поросшими рыжей шерстью, потом исчезает из поля зрения.

Я чувствую, как меня снова поглощает пустота. И я рад ей, как радуются старому другу.

Помню, как еще множество раз просыпался, созерцая над собой облупившийся потолок. Понял, что попал в больницу. Но как и почему – в голове не отложилось. Видел мать. Слышал, как она плачет. Еще какие-то лица появлялись и сливались в бесконечный поток, разобрать в котором что-либо, я был не в состоянии.

За те волшебные минуты счастья и свободы, которыми я наслаждался на темном полотне шоссе, мне пришлось заплатить высокую цену. Вскоре я узнал, что полностью парализован, обречен провести остаток дней в плену у собственного, отныне неподвижного, тела, навсегда останусь бесполезным для общества и никому не нужным куском мяса. Я хотел умереть, но даже это теперь было мне не по силам. Единственное, что я мог сделать для этого сам – отказаться от пищи и воды, но, жестокая ирония, кормили меня внутривенно, потому что сломанная при падении челюсть плохо срасталась. И я оказался обреченным на жизнь. Как не странно это звучит, но так это и было.

Дни стали похожи один на другой. Единственное событие, произошедшее за это время и выбившееся из ряда вон – мой переезд (точнее перевоз) домой.

Мою комнату, стены которой я любовно увешал когда-то плакатами любимых групп и репродукциями картин Валеджо, превратили в больничную палату. Множество больничного оборудования (родители по-прежнему не жалели для сыночка никаких денег), целый лес из бутылочек и пузыречков с таблетками на столе, белое постельное белье (всю жизнь ненавидел белое). Мать уверяла меня, что это на время, пока я не поправлюсь окончательно, но я то понимал, что «окончательно поправиться» - это теперь не про меня.

Я стал капризным и злым. Мне было безумно стыдно за это, но я был не в силах совладать с собой. Я злился на свою беспомощность, на судьбу, которая подставила мне подножку и обрекла на муки. Я не понимал, почему то, что произошло, случилось именно со мной. У меня был с десяток друзей байкеров, которые точно так же рассекали по ночам с выключенными фарами, да еще налакавшись пива. И ничего! Все они живут и здравствуют и поныне. А я…

Поначалу мать постоянно дежурила у моей постели. Если отлучалась, то только по совершенно неотложным делам. Даже спала на перенесенном из гостиной диване. Спустя месяц мать сменила сиделка – толстая бабища с огромными мужскими руками и грубым прокуренным басом. Выбрана сиделка такой была, видимо, не случайно, потому что ей предстояло поднимать меня с постели и усаживать в новенькое инвалидное кресло. Так что вскоре я мог сидеть в нем и смотреть в окно. И в этом поначалу я находил огромное облегчение. Ведь несравнимо лучше наблюдать за окружающим миром, чем постоянно пялиться в потолок над головой.

Часы, которые я проводил у окна, были хотя бы немного наполнены впечатлениями. Окно выходило на оживленную центральную улицу города, и людской поток был пестрым и многоликим. Я развлекался тем, что пытался придумать, что собой представляет тот или иной человек, случайно выделенный из разношерстной толпы моим взглядом, чем он живет, что любит, к чему стремится. Но такие игры были мне в радость только до тех пор, пока не приходила мысль – а чем теперь живу я? Подглядыванием за здоровыми активными людьми? Я гнал прочь эту мысль, но заставить себя не думать о чем-либо – не так-то просто.

Однажды я как обычно сидел в своем кресле и разглядывал застеколье. Внезапно я почувствовал, что сзади кто-то есть. Я слышал негромкое учащенное дыхание и поскрипывание паркета под переминающимися ногами. Я понял, что это не моя сиделка, и не мать. Их я уже довольно хорошо научился различать по звуку шагов. К тому же от невидимого для меня человека исходил едва уловимый тонкий аромат духов. Запах показался мне знакомым. До боли знакомым.

- Кто здесь? – спросил я. Теперь я разговаривал очень редко, потому что после аварии возненавидел свой сиплый глухой голос, каким он стал из-за повреждения голосовых связок. – Я не могу повернуться. Пожалуйста, подойдите или разверните кресло так, чтобы я смог вам видеть.

Девушка, а я теперь был на сто процентов уверен, что сзади меня стоит именно девушка, молчала. Но я чувствовал ее присутствие.

- Я слышу тебя. Пожалуйста, подойди.

Но она не двинулась с места. Скоро я услышал как она плачет. И быстрый взволнованный топоток ног по доскам паркета возвестил мне, что гостья ушла, так и не открывшись мне.

Через пять минут вошла мать. Она подошла ко мне и опустила невесомую руку мне на плечо.

- Игорь…- я слышал в ее голосе извиняющиеся нотки. – Марина приходила. Я не понимаю зачем…

- Марина? – сердце сжалось. Я почувствовал как по щекам покатились предательские капли. Мать выхватила платок из кармана халата и принялась вытирать мне лицо.

Марина была моей девушкой. Тогда. До катастрофы. Не то, чтобы я ее любил. Скорее нет, чем да. С тех пор как я открыл глаза в больничной палате, я даже ни разу о ней не вспомнил. Но… Мы были близки когда-то. И она только сейчас пришла меня навестить. Да и то, несколько странным образом сложился ее визит.

- Мама, не надо, - если бы я мог двигаться, я бы остановил ее руки, а так, она продолжала остервенело утирать мои бесконтрольно текущие слезы. Я не знал, почему плачу. Прошло уже достаточно времени, чтобы я осознал окончательно, что больше никому не нужен, но все же плакал. Плакал по последнему сожженному мосту в прошлую жизнь…

И я тоже не мог понять, зачем она приходила…

Никогда не забуду тот день, когда родители бросили меня на попечение сиделки и уехали на курорт. Я не мог их винить в этом, потому что, в конце концов, они ведь не обязаны быть пригвожденными к моему креслу - они еще довольно молоды и имеют право на жизнь. Но когда после короткого прощания я услышал, как за ними закрылась входная дверь, внутри словно что-то оборвалось. Я понял, что теперь по-настоящему одинок. Вокруг не осталось ни одного человека, которому бы я был хоть немного интересен.

Моя мужеподобная сиделка вошла в комнату, неся перед собой поднос с моим завтраком. Я поймал себя на мысли, что до сих пор даже не знаю как зовут эту женщину, ежедневно вытаскивающую меня из постели и кормящую меня из ложки. Просто все как-то не было возможности познакомиться. Мне ни разу не приходилось звать ее. Каким-то чудесным образом, она всегда оказывалась рядом, когда была мне нужна. Она умела угадывать мои желания до мелочей, неизменно знала, хочу ли я справить естественные надобности или поесть, или вылезти из кресла и снова оказаться в постели. Несмотря ни на что, я не мог преодолеть возникшее с самого начала стойкое чувство неприязни к этой, казалось бы, незаменимой в моей теперешней жизни женщине. И она это чувствовала. Просто не могла не чувствовать. Но за меня ей платили деньги, и, скорее всего, не малые, поэтому она продолжала работать, видя во мне лишь объект, за сохранность которого она отвечает.

Женщина поставила поднос на кровать и подкатила мое кресло к ней поближе. После этого поднос занял привычное место между ручками кресла.

Я ненавидел процесс кормления больше всего. Это столь естественное и простое для других людей дело было мне не по силам, и я чувствовал себя униженным, когда чужие руки подносили к моему слабому дрожащему рту ложку, тогда как мои собственные руки лежали мертвыми рыбинами на бесчувственных коленях. Поэтому я научился отключаться на время приема пиши, чтобы не мучаться навязчивыми переживаниями. Я глотал то, что мне давали, и не различал ни вкуса пищи, ни запаха. Я понимал, что пожелай сиделка поиздеваться, она может преспокойно накормить меня кошачьим дерьмом, а я послушно проглочу его и, скорее всего, даже не замечу этого.

Я проглотил уже энную ложку неизвестно чего из волосатых лап сиделки, и тут зазвонил телефон. Она внезапно подскочила, да так резко, что опрокинула поднос, и остатки сероватой каши вывалились мне на колени. Сиделка не обратила на это никакого внимания. Она кинулась в соседнюю комнату, каждый шаг ее грузного тела сотрясал паркет.

- Эй! – только и смог крикнуть я, но мой глухой голос потонул в истошных звонках телефона.

Она сняла трубку и до меня донеслись отзвуки ее громогласного баса. Слов я не разбирал, но по интонации понял, что звонили именно ей, и это несказанно ее радовало.

Трубка со стуком легла на рычаг, и моя сиделка засуетилась в соседней комнате. Мне было слышно ее возбужденное дыхание, стук и шорох перекладываемых вещей. Потом я услышал, что она вошла в комнату и стоит у меня за спиной.

- Что-то случилось? – спросил я.

- Мне надо уйти, – коротко бросила она. Я уловил в голосе извиняющиеся нотки.

- Как уйти? Куда? – я даже не мог подумать, что меня сейчас возможно оставить без присмотра. - Надолго?

- Не знаю. Может быть насовсем.

- Как насовсем? Вы с ума сошли? Я же абсолютно беспомощен. Я не могу остаться совсем один. Ведь родители вернутся только через три дня. Я же погибну!

Легкая волна паники поднялась во мне, но я до сих пор не мог поверить, что она говорит серьезно. Ей же платят, чтобы она ухаживала за мной. Это, черт подери, ее работа.

- Не переживай, я позвоню напарнице, и она придет на мое место как только сможет.

- Я ведь даже не смогу открыть ей дверь.

- А я не буду ее запирать. Ключи оставлю на вешалке в прихожей.

Этот разговор все больше напоминал мне бред сумасшедшего. Эта женщина явно не понимала, что она подвергает мою жизнь опасности. Или же ей было глубоко наплевать на меня и на то, что может со мной приключиться, оставь она меня сейчас одного. Видимо в ее жизни произошло нечто, ради чего она готова была пожертвовать всем, включая собственную человечность. Немыслимо…

Сиделка взглянула на часы.

- Ну все, мне пора! – она повернулась и тяжелой походкой, от которой сотрясались стены вышла из комнаты.

Я не мог вымолвить ни слова от душивших меня бессильных слез. Хлопнула входная дверь. И тут к тому же я понял, что сиделка так и не позвонила напарнице. Просто ушла, забыв обо мне, как о ночном кошмаре. Была, конечно, вероятность, что звонок все-таки состоится, но что-то во мне подсказывало, что нет. По щекам катились слезы, и некому уже было их утереть. Соленая влага неприятно пощипывала кожу, отвыкшую от сильных внешних воздействий. Когда одна из слезных дорожек затекла мне в рот, я закричал. Я минут двадцать орал как одержимый, звал то сиделку, то родителей, то Господа бога. Никто не отзывался на мой крик, потому что израненное горло производило на свет не слишком громкие звуки. Но я все заходился глухим булькающим криком и остановился только тогда, когда боль в горле стала невыносимой. Передо мной стал выбор - продолжать бесплодные попытки привлечь к себе внимание криком, или же просто вновь обрести способность дышать. Я, дурак, выбрал последнее.

Я попробовал собраться с мыслями, решить, что теперь делать. Но что я мог сделать? Жалкий обездвиженный кусок мяса, в котором волей несчастного случая задержалась человеческая душа. Пока что единственным выходом я для себя видел ожидание. Может быть, сиделка все-таки вернется, может действительно вызовет напарницу, может соседка зайдет «за солью» и все-таки услышит мой призыв о помощи. Помощь может прийти только извне.

Знал бы кто-нибудь как это страшно – во всем зависеть от окружающих. Особенно в насквозь пропитанном эгоизмом мире, каковым наш мир по сути своей и является. Я живой человек! Я мыслю и чувствую, так же как и сотни тысяч других людей на планете, но я инвалид, я лишен многих (да что там многих – почти всех) жизненных радостей, и потому общество полностью от меня отвернулось. Несправедливо, чудовищно, но к несчастью до ужаса реально.

Минуты тянулись одна за одной, сливаясь в медленнотекущую вязкую реку, под названием «время». Я не мог следить за временем, потому что единственные часы в моей комнате-палате находились сейчас вне поля моего зрения, на стене у окна.

Поначалу я чутко прислушивался, ожидая, что в любой момент скрипнет входная дверь и меня спасут. Но мгновение утекало за мгновением, а тишину вокруг нарушало только тиканье часов и мое хрипловатое дыхание, и я начал понимать, что чуда, скорее всего, не произойдет.

Жестокая жизненная ирония… Совсем недавно я лежал в больнице и молил о смерти, только она казалась мне желанной и способной избавить меня от мучений парализованного человека. Но я не умер тогда. И сейчас при мысли о том, что я на пороге гибели - вздымало в моей тощей впалой груди волны безудержной паники. Мне предстояло погибнуть от жажды за несколько дней. Погибнуть, не имея возможности даже побороться за свою жизнь. Вернувшиеся из поездки родители наткнутся на мой остывший труп, уютно восседающий в луже испражнений. И по всей вероятности, оправившись от первичного шока, испытают несказанное облегчение. Да я и сам бы на их месте испытал его. Быть привязанными к сыну-инвалиду, от которого уже нельзя ожидать исполнения всех тех надежд и чаяний, которые на него возлагались, конечно же, величайшее мучение. Будут ли они винить себя в моей смерти? Может быть… Но только поначалу. А когда мое иссушенное болезнью тело заколотят в гробу и забросают кладбищенской землей – они скажут себе, что так было суждено, что несчастный отмучался, и они отмучались вместе с ним. И жизнь пойдет своим чередом. Она всегда берет свое, эта жизнь. Продолжается, не обращая внимания на постепенно отваливающиеся от нее кусочки. Все вперед и вперед. И так было, и так будет. Но мне, черт возьми, было от этого не легче. Я не хотел умирать. Понимал, что от желания моего ничего не зависит, но не хотел! Когда-то меня лишили права на добровольный уход из жизни, а сейчас выталкивали из нее практически насильно.

Я не знал, сколько я провел в этих мучительных раздумьях, но свет в комнате начал постепенно меркнуть. Скоро наступит ночь. Город погрузится в сон, а я по-прежнему буду сидеть в своем кресле и таращиться полубезумными глазами в темноту. Как ни странно, сейчас начал ощущать что-то вроде равнодушия к сложившемуся положению вещей. Я уже сильно хотел пить, да и желудок мой давал о себе знать серией утробных звуков. Я сосредоточился на ощущениях в пересохшем рту, и старался больше ни о чем не думать. Когда совсем стемнело, я начал убивать время тем, что считал проезжающие по дороге внизу автомобили. О них я узнавал по стремительно проносящимся по стенам и потолку отблескам фар. Дойдя, кажется, до третьей сотни, я задремал. Провалился в сон, который не принес мне облегчения.

Во сне я получил возможность двигаться, но кто-то приковал меня наручниками к спинке кровати. А на тумбочке поставил большой стеклянный стакан с водой. Я видел, как по запотевшему стеклу сбегают капельки конденсата, оставляя за собой извилистые дорожки, но сколько ни тянулся, никак не мог даже дотронуться до стакана – не пускали наручники. Мои пальцы застывали в считанных миллиметрах от стекла, я мог ощутить волны холода, идущие от стакана, но взять его и утолить жажду, увы! Но я пытался снова и снова. Мне даже снилась боль в запястьях, травмируемых металлом, хотя наяву я уже давно лишился возможности испытывать физическую боль. И вот, когда я в очередном мучительном рывке наконец дотянулся до спасительной воды, стакан скользнув влажной стенкой по моей ладони рухнул на пол и песок, которым в этом сне оказалась засыпана моя комната, мгновенно поглотил влагу. И я закричал. Отчаянно и зло. И проснулся…

Со лба стекали капельки пота и щекотали брови. Я заморгал глазами, пытаясь избавиться от неприятных ощущений и прогоняя остатки сна. И внезапно я понял, что теперь я в комнате не один. Было по-прежнему тихо, но я явственно чувствовал чье-то молчаливое присутствие. И это, как ни странно, не сулило мне ничего хорошего. Кто бы ни пробрался под покровом ночи в оставленную незапертой квартиру, он сделал это отнюдь не с добрыми намерениями. И теперь, обнаружив мое присутствие, скрывается в темноте и пытается оценить, какую опасность я для него представляю. Я хотел подать голос, но боялся собственной беспомощности. Ведь как ни крути, я все равно ничего не в состоянии предпринять, даже если грабитель провезет меня по комнатам на кресле, обчищая у меня на глазах квартиру от денег и ценных вещей. К тому же деньги не имели для меня теперь никакой ценности, я бы все сокровища мира отдал сейчас за глоток воды. И тут меня словно прорвало. От мыслей о воде помутилось в голове. Я как одержимый начал говорить, обращаясь к невидимому человеку:

- Пожалуйста, прошу вас! Берите все, что захотите, только, ради Бога, дайте мне воды. Я не знаю как сейчас, но раньше мать хранила свои драгоценности в шкатулке, которую прятала на верхней полке платяного шкафа под стопкой полотенец. А деньги лежали в конверте… Там в гостиной картина большая на стене. Пейзаж какой-то сельский. Сзади. Между рамой и холстом. Берите все, я никому не скажу! Только, ради Бога! Пить! Глоток воды. Помогите! Я не могу двигаться! Я парализован и не представляю опасности. Если вы не дадите мне воды – я умру.

Не знаю, сколько я хрипел, взывая к милосердию человека, которому вполне возможно вообще не знакомы были понятия о совести и сострадании, но приступ сухого кашля заставил меня умолкнуть.

Их было двое. Сквозь надрывные звуки, которые издавало мое горло, я не расслышал звука шагов. Две темные фигуры, крепкие и широкоплечие, стояли по другую сторону кровати и разглядывали меня. Лучи фар очередного автомобиля на секунду скользнули по их лицам, но черты смазались, и я не сумел ничего разглядеть.

- Слыш, да он в натуре парализованный, - прокуренным басом проговорил один. – Чё делать будем?

- А что делать? Мочить придется, - ответил ему другой.

Мочить? Я задохнулся от ужаса. Снова перед лицом смерти мне отчаянно захотелось жить. Быть растением, но жить. Видеть, слышать, думать! Просто существовать! Волна беспомощности и отчаяния захлестнула меня. Я понимал, что абсолютно беззащитен и нахожусь в полной власти неизвестных людей. Я ощущал себя как бабочка, наколотая на булавку любопытным биологом. Как никогда собственное тело стало казаться мне тюремной камерой, каменным колодцем для пытки из которого нет выхода.

Один из мужчин, от которых сейчас целиком зависела моя дальнейшая судьба, обошел кровать и сунул мне в рот пахнущий бензином и машинным маслом платок.

- И нахрена ты это сделал? – спросил другой. – Он же и так сипел как цыпленок, я ни слова не мог разобрать.

- Ничего. Осторожность не помешает, - и грязная ткань еще глубже проникла мне в рот, затрудняя дыхание.

Я попытался языком вытолкнуть кляп изо рта, но иссохший рот, казалось, намертво сросся с тканью, и ни в какую не поддавался моим слабым движениям.

- Бросай его! Пойдем займемся делом.

И я снова остался один. Хотя нет! Теперь мне компанию составлял кляп, и мы вдвоем премило веселились. Мучительная сухость во рту стала теперь совсем нестерпимой. Меня начало мутить от запаха бензина. Я смотрел на свои неподвижные руки и беззвучно кричал им, молил их пошевелиться, подняться всего на какие-то несколько десятков сантиметров и выдернуть кляп. Я снова начал плакать от бессильной злости. Понимал, что слезы мне не помогут, но не мог удержаться, потому что уже ничто не могло помочь. Я – растение, наделенное разумом. Кто захочет, может с легкостью вырвать с корнем или растоптать ногами, наплевав на мою разумность. И похоже, мне в скором времени предстояло выяснить, насколько мои ночные гости опасаются случайных свидетелей. По-прежнему моим уделом оставалось томительное ожидание. И я ждал, давясь смесью слез и грязной ткани, раздираемый чувством страха перед смертью и мучительным желанием ее, долженствующим положить конец моему бессмысленному и тягостному существованию.

Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем грабители снова вошли в мою комнату. Время превратилось в жидкий каучук, и тянулось и застывало в свое удовольствие. На этот раз воры пришли не с пустыми руками, а щедро нагруженными приглянувшимися им вещами. Один бросил большую темную спортивную сумку на кровать и, махнув в мою сторону рукой, сказал другому:

- Давай!

- А может не надо? - в голосе вора чувствовалась неуверенность.

- Давай я сказал! Повяжемся мокрухой. Чтоб наверняка.

- Да я и так не расколюсь! Что я совсем дебил, своих сдавать.

- Ну это ты сейчас так говоришь! Все вы так говорите. – Вор зловеще хохотнул. От этого смешка у меня кровь застыла в жилах. Это был мой приговор. Если не заставит напарника, то сам убьет.

Мужчина наклонился над лежащей на кровати сумкой и, отстегнув от нее ремешок, резко бросил его товарищу. Тот инстинктивно поймал и нервно сжал в руке узкую ленту.

- Давай-давай! Докажи мне, что ты мужик.

- Хорош мужик, задушить беспомощного калеку!

- Ты мне зубы не заговаривай! Как в детстве котов по подвалам душил, забыл уже? – снова этот морозный безжалостный смех. – Это не намного сложнее.

Мужчина с ремешком в руках неуверенно шагнул в мою сторону. Я чувствовал его колебание, его протест, нежелание делать то, что от него требовали. Если бы у меня был свободен рот, я бы просил его, убеждал не причинять мне вреда, и возможно имел бы успех, но… Я так же явственно ощущал и слабость этого человека. Слабость его воли. Я чувствовал, что он во всем подчинится своему, по-видимому, старшему и более жестокому товарищу, даже если поступки пойдут вразрез с его собственным мнением. Потому что внутри у него живет страх.

Я заключен в тиски неподвижного тела, но я свободен разумом! А этот человек, двигаясь и действуя, остается в плену у своего страха перед силой и жестокостью, и тем самым разве он не более беспомощен, чем я!

Мои глаза молили о пощаде, но в темноте он не видел моих глаз. А если бы и видел, вряд ли это остановило бы его. По крайней мере надолго. Почему-то я понял, что сейчас моя судьба уже не решается – она уже решена. Окончательно и бесповоротно. Я приговорен. И вот тут я наконец почувствовал что-то вроде облегчения. Мне захотелось рассмеяться над нелепостью и трагизмом ситуации. Да что там ситуации – вся моя жизнь была нелепостью. И я засмеялся, давясь кляпом и задыхаясь. Я смеялся и одновременно оплакивал все, что было, и сам факт того, что все это БЫЛО. Жизнь – грустная комедия, и всем комедиантам рано или поздно приходит время сойти со сцены. Сегодня мой последний акт, и я отыгрываю его как могу. А могу я не много! И это тоже по-своему смешно… И грустно одновременно.

Я не перестал смеяться даже тогда, когда шею мою обвил ремешок, а сильные руки стянули его, отсекая доступ кислорода. Я смеялся смерти в лицо, пока мог, пока осознавал себя, пока не перестало биться сердце…

Утро пришло. И вместе с ним пришла новая сиделка. Она открыла незапертую дверь и прошла по коридору, не разуваясь и стуча каблучками, заглядывая в каждую комнату. Она была молода и хороша собой, не то, что ее предшественница. И вполне возможно, что ее присутствие осчастливило бы несчастного парализованного калеку, будь он до сих пор жив…

Долгий пронзительный женский крик разбил тишину сонного дома.