Лето 199* года казалось мне исполненным особого смысла. Мне только исполнилось двенадцать, и я, заглядывая с трепетом в себя, обнаруживал заметные только мне признаки мгновенного взросления. Как будто две цифры разделили мою жизнь на два рубежа – до и после, то есть детство, окончательно прошедшее, и взрослость, до которой я наконец-то дошагал. Я научился повязывать папин выходной галстук поверх футболки – рубашки я не носил – и в таком виде шарахаться по дому, как будто нечаянно примеряясь то к одному, то к другому зеркалу – естественно, когда никого не было. Внешне я взрослел медленно. Большинство моих сверстников уже давно были выше меня на целую голову, так что на уроке физкультуры я ненавидел построения в шеренгу, в которой мне всегда приходилось плестись в хвосте. Первой в линейке стояла девочка в очках, заядлая ботанша и круглая отличница с неизменной косичкой и пухлыми щеками. Она всегда смотрела на меня сверху вниз, и мне хотелось сказать ей что-нибудь язвительное, непременно об ее внешности, потому что другие придирки придумать было сложно. Это я так защищался на самом деле, зла я на нее не держал.

Этим летом мои родители никуда не выезжали – они работали и работали, а я слонялся без дела и читал все без разбору, самостоятельно начал учить немецкий – случайно наткнулся на самоучитель, а также осваивал способы разведения аквариумных рыбок – книжка была с клевыми картинками и забавными анекдотами в конце каждой главы. Вообще, я не очень хороший читатель – читаю много, но исключительно то, что интересно. Мне иногда приходит в голову, что если бы вместо всего этого увлекательного чтива я взялся штудировать учебники по действительно стоящим предметам – то давно стал каким-нибудь профессором. Хотя, может, у меня еще все впереди, кто знает. Мой старший брат – а он очень умный, гораздо умнее меня, говорит, что у меня все впереди. Наверное, он это потому, что у него все позади, ведь ему почти восемнадцать. Зато он умеет целоваться с девчонками и имеет у них успех. Прямо как мой дядя.

Мой дядя Юро тот еще человек. Он знает себе цену и хочет, чтобы все ее знали. Юро много путешествует по миру, разбирается во всем, в том числе в буддийской философии и джазе (как можно запомнить все эти трудновыговариваемые имена негров?), у него отличный музыкальный слух и способности к языкам – он может найти общий язык с любой девушкой, к которой подкатит. Я называю его Юро – он не замечает, что в разговоре с ним меняю конечную гласную просто ради прикола. Вообще-то он замечает только себя и слушает только себя. Иногда мы вступаем в дискуссии – то есть, он говорит, а я внимаю, изредка вставляя замечания, которые опровергают все его умствования – не специально, так уж получается. Тогда он пожимает мне руку и говорит, что я далеко пойду.

- Запомни! – говорит он, прикрывая глаза, как будто от чрезмерной усталости, - умные учатся, дураки – учат.

- Значит, ты дурак?- замечаю я вкрадчиво, хотя у нас в семье и демократия, как он сам говорил и не раз.

- Дурак - ты! - он свирепеет. – А я трачу на тебя свое время! Никто – ни ты сам, ни твои родители, ни твой брат-балбес – вон он опять уставился в ящик – не способны дать тебе того, что даю тебе я. Я даю тебе свое время! Я даю тебе возможность увидеть мир незашоренными глазами, читать между строк, а не то буквальное вранье, какое подается на страницах газет. Ты хоть понимаешь, что значит – читать газеты между строк?

- Это значит читать газеты твоими глазами, дядя, - четко отвечаю я.

Юро всматривается в меня пристально своим темным свирепым взглядом, потом смеется, довольный.

- Тебе палец в рот не клади, да, малыш?

Смотрю на него холодно, хотя внутри меня все аж булькает от злости. Ненавижу, когда меня называют малышом и треплют по щекам, ведь все это чистой воды притворство, демонстрирующее их моральное превосходство надо мной. Юро тянет ко мне руки, и дергает меня за кожу лица, изображая ласку, все это не только больно, но и унизительно. Но я терплю, потому что каждый умный человек должен уметь скрывать свои эмоции и истинные намерения, - тоже школа дяди.

Этим летом Юро часто возил меня с собой на Чарвакское озеро. Не совсем озеро, конечно, если уж говорить всю правду, то это водохранилище, хотя большое. Но вокруг него горы, и там очень клево, и дышится легко – чистый воздух и никаких машин. У меня всегда, когда возвращаюсь оттуда, нос закладывает от городского смога, только тогда и понимаешь, каким дерьмом мы дышим все это время. А потом ничего – привыкаешь к дерьму.

На Чарваке очень красиво, и я всегда чувствую себя там счастливым, несмотря на общество моего дядюшки и его подружек. Юро отравляет мне все удовольствие от этой красотищи своими вечными придирками – он хочет, чтобы я всегда действовал идеально, а такое невозможно при всем желании. Сам он постоянно ошибается, но за собой не замечает. Например, когда мы разбивали палатку, он поставил ее на склоне, так что спать в ней приходилось, все время съезжая вниз ногами.

- Вот это тебе урок, - говорит Юро наутро, ничуть не стесняясь. – Никогда так не поступай, всегда просчитывай свои действия на десять ходов вперед.

Молча помогаю ему переставить палатку. Дно Чарвака каменистое, и берег тоже усыпан валунами и камнями, они всегда больно впиваются в босые ноги, зато так приятно нагреваются на солнце. Я где-то читал, что острые камушки здорово помогают от плоскостопия, и стараюсь не замечать боль, раз уж это так полезно. Девицы – а их на этот раз три – визжат, плескаясь в воде. Вода такая манящая, прозрачная и потрясающе теплая, на небе ни облачка – оно очень ласковое и голубое. И кругом ни души – если не считать за души эту троицу и моего мучителя. Почему я всегда должен исправлять его ошибки, да еще и слушать наставления по этому поводу? Хотя, может, так оно и должно быть, как говорится, в каждом дегте есть мед и наоборот, так и здесь, где мне дышится так свободно и хорошо, должно быть что-то, омрачающее, чтобы не нарушилась мировая гармония добра и зла. Об этом и размышляю, перетаскивая камни, чтобы расчистить новое место для палатки. Мои мысли кажутся мне удивительно философичными. Интересно, додумался кто-нибудь уже до чего-то подобного или еще нет?

- Посмотри на них! – сопит мой дядюшка мне в ухо, перекатывая камни рядом со мной. – Женщины! К любой можно найти подход. Просто надо уметь выставить ее достоинства в таком свете, чтобы она сама в это поверила, и она – твоя. Только делать это надо осторожно, чтобы не зазналась и не сбежала. Вот тебе, Никита, нравится кто-нибудь в школе или во дворе из девчонок?

Я недовольно шмыгаю носом.

- Ты считаешь, что это не мое дело. – «Не твое собачье дело!», - думаю я. – А кому, как не мне ты можешь рассказывать? Если бы у меня был такой дядя как я, я бы плакал от счастья. – Тут Юро состроил такую мину, что я испугался, как бы он и вправду не зарыдал, расчувствовавшись. – Меня никто ничему не учил. Вот твои родители, я очень люблю их. Но они дураки (запомни только, что это я выражаюсь иносказательно, и ты так думать не должен!) Работают целыми днями, у них нет времени даже для своих детей. Проклятая жизнь, скажешь ты, но они сами ее выбрали. Вот я – сплю, сколько захочу, хочу - работаю, хочу – нет. Если ты не будешь получать удовольствие от жизни, то на что она тебе сдалась? А что нужно для того, чтобы все получать легко? Работать мозгами, а не руками.

- Но сейчас-то мы работаем руками, - словно невзначай роняю я так тихо, что он не слышит.

Мы натягиваем парусину палатки и некоторое время сосредоточено молчим. Я задыхаюсь от жары – несмотря на кепку, которую ношу постоянно, у меня обесцветились волосы, обгорел нос и облезла кожа на щеках. Солнце на Чарваке прямо адское – Средняя Азия, как никак. Загорать тут – себя не любить, обязательно хватишь удар. Замечаю, как блондинистая девица стягивает с себя купальник и ложится на полотенце нагишом, подставляя тело солнцу. Вторая подходит к нам – кажется, ее зовут Катя – вот эта еще ничего, у нее глаза красивые, и чмокает дядюшку в губы, слегка их прикусывая.

- А твой племянник – очень даже хорошенький, - кокетливо говорит она. – Смотри, подрастет – уйду к нему.

Я тут же начинаю ее ненавидеть. Ненавижу пошлость, или как она там называется, когда говорят банальные вещи да еще подобным голоском. Все-таки внешность обманчива, никогда бы не подумал, что под такими прекрасными глазами скрывается эдакая стерва.

- Да он у меня совсем мужчина! – выдает дядя с выражением курицы, высидевшей из яйца какой-то редкий вид цыпленка. Естественно, он тут же треплет меня за щеку. – Еще у Никитки сегодня появилось два волоска на левом соске. Да, Никитка?

Замираю, не веря своим ушам. Вот трепло! Какой же он болтун! Сегодня утром, взволнованный своим открытием, я рассказал ему об этом под большим секретом, и вот – результат. Катя смотрит на меня с откровенным, как мне воображается, ехидством. Конечно, у нее же не вырастают волоски на сосках.

Чувствую, как все лицо заливает предательская краска, даже уши краснеют, и мне хочется сбежать куда угодно, хоть в Чарвак и превратиться в рыбу, лишь бы не видеть их всех. Отворачиваюсь, и смотрю на разомлевшую блондинку, постепенно приобретающую тепловато-багровый оттенок кожи.

- Эта, как ее, Света, - бормочу я, - ваша подруга, по-моему, она уже похожа на недожаренную котлету.

- Вот дура, - всплескивает руками Катя с тем презрением, с каким только девушка может говорить о другой девушке и бежит к загорающей. Я пристально смотрю на дядю. Мне трудно дышать, так хочется убить его.

- Не обязательно было рассказывать об этом всем! – говорю я зло.

Юро чешет кудрявую голову и пожимает плечами.

- Зря ты так реагируешь. Покраснел, как рак. Надо уметь держать себя в руках, что бы о тебе не говорили. А ты чуть что – тушуешься. Слабак! – он сказал это с горечью, как будто произнес приговор своей неудавшейся системе воспитания, и я задумался, как же так, почему он всегда может найти отмазку и повернуть все против меня, почему так несправедливо устроена жизнь, что он может командовать мной, а я им не могу. Но ведь когда-нибудь все изменится, я стану взрослым, высоким и сильным, и на каждое слово Юры буду говорить десять, так, что меня никто не заткнет. Эта мысль меня успокоила, но не сильно.

- Свете плохо! – восклицает Катя.

Она бегает по берегу, взмахивая руками, как безумный путешественник, застрявший на необитаемом острове и вдруг увидевший корабль. Мне часто приходят в голову всякие дурацкие сравнения, и я смеюсь над ними в одного, потому что если кому и расскажешь, все равно не поймут, насколько это смешно. Так и эта Катя с ее ехидством бегает теперь, как Робинзон, хотел бы я на нее посмотреть, если бы она и вправду вляпалась в историю с необитаемым островом. Из воды выходит третья – Вика. Мне она совершенно не нравится. У нее тело, как у фотомодели с обложки плэйбоя – я видел эти гнусные (хотя и забавные) журнальчики у дядюшки под диваном. Еще у нее огромный хищный рот с густо нанесенной помадой – и это в такую жару! - что Вика выглядит совершенно не настоящей. Как бы это объяснить. Вот есть люди, которые притворяются, как я, чтобы окружающие не узнали их мысли, а есть люди, которые врут всем своим видом. Она, видимо, из этих.

- Что случилось? – кричит эта самая Вика. Света охает и натягивает на себя ярко красный купальник, который смотрится теперь намного бледнее, чем ее кожа. Злорадничаю, про себя, конечно, но потом мне действительно становится ее жалко – я знаю, что такое обгореть.

- Мне надо к врачу! – выдавливает из себя Света и, изгибаясь, смотрит на свой зад. – О господи, Юрка, мне надо к врачу!

Мой дядюшка вздыхает и ищет ключи от машины. Пытается показать себя джентельменом. До города ехать три часа, и я подозреваю, что сама мысль о поездке по раскаленному серпантину приводит его в ярость. Все садятся в машину. Я плетусь следом.

- А ты останешься здесь! – заявляет дядя. – Нельзя оставлять палатку и серфинг – сопрут. А грузить все это времени нет.

- Но…

Я пробую возразить.

-Никаких но. Я вернусь к вечеру!

Юро отлично удается командный тон.

- Мне страшно, - признаюсь я в отчаянии.

- Вот еще. Ты же такой большой!

- Но тот мальчик, который здесь утонул этим летом.. Там еще памятник ему стоит на той горе. А вдруг мальчик придет, пока я буду тут один?

Мне хочется плакать. Дядюшка смотрит на меня как на сумасшедшего.

- Призраков не существует. Единственную опасность представляют живые люди, а они тут точно не появятся.

- Но если они не появятся, нафига мне стеречь эти вещи! – ору я.

- За нафига получишь! – обещает он и трогает с места. Девицы смеются и машут мне из окон. Я смотрю им вслед.

Да, я и вправду боюсь этого мальчика, и в этом нет ничего смешного. Если бы я мог справиться с этим страхом, я бы справился. Но я не могу. Я вижу этот памятник ему на горе, и мне представляется его отчаяние, как он захлебывается мутной водой – это она только сверху такая прозрачная, а там внутри страшная глубина, а на глубине может быть все, что угодно. Тело-то так и не нашли.

Брожу по лагерю, пытаясь отделаться от неприятных мыслей о покойнике. Успокаиваю себя тем, что Юро обещал вернуться к вечеру, а пока светло и никакой опасности нет. Даже немного веселею, потому что теперь никто не мешает мне вволю искупаться. Но когда захожу в воду, какая-то ветка цепляет меня за лодыжку, и мне чудится, что это он, и я вылетаю из воды. Меня трясет. Все-таки одиночество – забавная вещь, когда ты остаешься один где-нибудь, все сразу видится по-другому. Так и этот пейзаж – все эти девственные горы с колючей растительностью, камни и солнце –кажутся теперь декорациями к фильму ужасов вроде «Его искали три года и нашли только иссушенные кости».

Я сел под навес и начал уплетать арбуз, чтобы утешиться. Арбуз был неправильной формы – продолговатый, как гигантский огурец, я уже знал на собственном опыте, что этот сорт – самый сладкий и сочный. Набив себе рот душистой мякотью, я ел с огромным удовольствием – ведь никто не видит, значит, можно было обмазаться в соке по уши и чавкать, когда вздумается. Я как-то обнаружил, что если приоткрывать рот во время еды, то воздух попадает на язык и становится вкуснее. Правда, при этом раздаются странные звуки, запрещенные правилами хорошего тона. Но сейчас мне было не до правил.

Арбуз меня и вправду утешил. Всегда так – поешь, и многие неприятности как рукой снимет. Наверное, мы недалеко ушли в этом от животных, правда, вряд ли у животных бывают депрессии и дурное настроение. Размышляя об этом, я осторожно отмахивался от налетевших ос. Эти паразиты летают здесь как мухи в городах, облепляя все, что им попадается сладкого. Я, конечно, не жадный и готов поделиться с ними, тем более, что уже наелся. Но эти осы где только не шарятся, и садятся на всякие отвратительные вещи, даже на дерьмо. Поэтому сворачиваю газету трубочкой и прогоняю их прочь от остатков арбуза, потом заботливо укутываю его этой же самой газеткой. Теперь осы, явно агрессивно настроенные, начинают приставать к моему лицу, измазанному сладким соком. Приходится бежать в воду и отсиживаться там. Может, в правилах хорошего тона что-то есть. Например, когда-то первобытные люди так же скрывались от ос в воде, а потом почесали косматые головы и издали указ, что во время еды лицо надо держать в чистоте.

До самого вечера валяюсь в палатке, раскинув руки – жара нестерпимая, и, вяло смотрю через дверное окошко на небо. Кажется, собирается дождь – есть в воздухе нечто такое, удушающее, как перед дождем. Мои веки наливаются тяжестью и клонят меня вниз, переворачиваюсь на живот, утыкаюсь лицом в горячую парусину, но мне уже лень перевернуться обратно – все-таки восточная лень и вправду существует, как можно бороться с ней при таком растлевающем, разморяющем…что-то я не то говорю, таком горячем солнце… Засыпаю. Просыпаюсь от воя ветра и раскатов грома. На Чарваке глубокий вечер. Темно. Только в отблесках молний видны огромные, разбивающиеся о берег волны и разорванное в клочки небо. Осторожно высовываю голову из палатки, ветер бьет меня по лицу. Вдруг осознаю – Юро не приехал, может, побоялся ехать в такую грозу по мокрой трассе – занесет, потом костей не соберешь. А, может, просто ему было лень, и сейчас он валяется у себя дома на диване, ест виноград и думать забыл обо мне. Мне горько. Вдруг я осознаю со всей ясностью, что у моего дядюшки никогда не было детей, и он почему-то избрал меня в качестве тренировочной площадки для собственных идей. Так обидно быть чьей-то куклой, с которой играют для разминки мозга, а чуть что – забывают ради более интересного занятия.

Забираюсь в глубь палатки и кутаюсь в спальник. Вдруг до меня отчетливо доносятся звуки шагов снаружи – топ, топ, остановились, топ, топ. Там явно кто-то ходит, в этом нет никакого сомнения. Да это же он – этот мальчик! Он выбрался из озера и теперь ищет меня, чтобы добраться до моей шеи своими костлявыми мертвенными руками. Его глаза – слепы, он ищет меня по запаху крови, которую толчками гоняет мое сердце по кругу. Вот он принюхивается – нет, не учуял, и ходит, топ-топ, одинокий и страшный мертвец. Я вжимаюсь в спальник и с трудом сдерживаю крик. Хочется вскочить и бежать со всех ног прямо в мутную воду, навстречу своему страху. Но у меня нет сил даже на то, чтобы пошевелиться, ужас сковал движения. Так и лежу несколько часов, прислушиваясь к вою ветра и ударам волн о берег. И к этим шагам. Мочевой пузырь, переполненный арбузной жидкостью, молит меня о снисхождении, я постанываю, и слезы текут по лицу от напряжения. Но я терплю, я не могу выйти, я жду рассвета. Странно, как я не поседел за эту ночь.

Должно быть, я все-таки заснул.

Открыв глаза, я обнаружил, что солнце уже стоит высоко. Выбираюсь из палатки, с трудом сдерживаясь от желания помочиться прямо на ходу. Следов непогоды практически не осталось, только на берег вынесло всякие ветки и земля все еще влажная – не успела прогреться. Я совсем один, прямо как Робинзон. Зря я вчера смеялся над Катей – теперь моя выдумка обернулась против меня. Выливаю всю жидкость, скопившуюся в организме, и чувствую потрясающее облегчение, так что жизнь сразу становится налаженной и благожелательной. Я пережил эту ночь, все хорошо. Но будет еще и следующая. Что мне делать, если Юро не приедет? Сплавляться на серфе до ближайшего населенного пункта?

Вяло брожу по лагерю. Хоть бы осы появились, что ли, с ними не так скучно. Интересно, слетятся ли они на мой труп, если я случайно умру. Питаются ли осы мертвечиной?

- Эй, мальчик! – я вздрагиваю и оборачиваюсь. К берегу причалила лодка, и в ней сидит бородатый тип, я бы даже сказал, дед. Он спрыгивает в воду и тянет лодку к берегу. Я невольно делаю шаг назад. Дядюшка прав, наличие людей намного опаснее, чем их отсутствие. Что я буду делать, если этот бородач нападет на меня, чтобы спереть палатку и серф?

- Помоги мне! – кричит он. Я недоверчиво приближаюсь, прыгаю в воду и тяну лодку с другой стороны. Она не очень большая и, похоже, старая, хотя, я в этом не разбираюсь. Сил у меня мало, и он это прекрасно видит, просто пытается установить со мной контакт таким образом – ничто так не сближает, как общие усилия. Наконец лодка утыкается носом в валун. Дальше тащить нет смысла.

- Как тебя зовут, малец? – спрашивает старик. Смотрю на него во все глаза. У него темное от солнца лицо, все такое сморщенное, изборожденное морщинами. Яркий рот скрыт в темной бороде, находящейся в страшном беспорядке. Не люблю, когда люди смотрятся так неряшливо, но что взять с этого старика.

- Никита, - говорю я, подумав.

- Ты здесь один?

Тревожный маячок опасности замигал в моей голове.

- Нет. С дядей. Он будет с минуты на минуту, - отчаянно вру я и краснею.

- Сколько ж тебе лет? Десять? – старик смеется. – И ты тут один!

- Двенадцать, - досадливо перебиваю я, пожимая плечами. Мне кажется, что это должно выглядеть по-взрослому.

- Худой что-то, ешь, наверное, мало, - говорит старик, внимательно оглядывая меня. Мне становится неуютно, представляю, как я выгляжу со стороны в линялой майке и шортах с торчащими расцарапанными коленками.

- Я ем много, просто не толстею, мама говорит, что мне не в коня корм, - поясняю я. Все-таки старик сумел вызвать во мне некоторое доверие. Я, если честно, вообще мало кому доверяю, особенно взрослым. Они все время врут и пытаются мне доказать, что намного умнее меня, но это совершенная неправда, я-то вижу их всех насквозь, но не говорю об этом.

- У меня тут в лодке есть тушенка и картошка, - произносит дед. – Если хочешь, могу с тобой поделиться. А ты поделись со мной костром.

- У меня нет костра.

- Ну, развести его, думаю, будет не проблема, - и он подмигивает мне. Явно пытается доказать, какой он компанейский дед и знает, как обращаться с детьми. Брр.

- Как вас зовут? - строго спрашиваю я. – И вообще, что вы здесь делаете?

- Меня зовут Федор Михалыч, - говорит дед. – Я тут, как и ты, отдыхаю. Вот, сплавал на лодке от своих, они тут, неподалеку, в туристическом комплексе, решил половить рыбу, но не поймалось. Да и хотелось побыть в одиночестве. С семьей не слишком-то отдохнешь на природе, все суета и суета.

Как я его понимал!

- А я не мешаю вашему одиночеству?

- Ты-то? - Михалыч улыбается. – Ты, как я вижу, даже чересчур молчаливый. Ну как, будешь чистить картошку?

Мы вместе почистили картошку и развели костер. Земля к тому времени уже высохла – тут вообще все быстро высыхает. Я достал из-под навеса завернутый в тряпицу казан и поставил его на самодельный каменный очаг. Пока дед помешивал варево, которое, кстати, выдавало такой запах, что просто слюнки текли, я внимательно разглядывал его руки. Они были такие крепкие, мозолистые, и сам он был, что надо. Сразу видно, что у него весь корм – в коня. Должно быть, он много чего перевидал в жизни, хотя, кто их, этих старых чудаков разберет, может, он просто выглядит опытным.

- Ты в каком классе учишься? – спросил Михалыч.

Я назвал.

- А какой у тебя любимый предмет?

- Геометрия. Литературу тоже люблю, но она какая-то не научная. По крайней мере у нас в школе. Читай книжку, говори банальщину о всяких там конфликтах и ревностях героев, как все наши девчонки делают, вот тебе и пятерка.

Никогда еще я не говорил кому-то так много того, что думаю на самом деле.

- И почему ты любишь именно геометрию?

- Она такая, логичная, что ли. Мне нравится придумывать свои доказательства к теоремам. Приходить к теореме не тем путем, что в учебнике, а другим. Правда, иногда у меня длиннее доказательство получается, - неохотно признался я.

- У тебя хорошая школа, раз тебя научили самостоятельно мыслить, - произнес Михалыч и внимательно посмотрел на меня.

Я пожал плечами.

- Нам разрешают думать что угодно, только говорить надо то, что требуется.

Мы сидели рядом и ели картошку с тушенкой прямо из казана, было очень вкусно, ничего вкуснее я никогда не ел.

- Ты – хороший юноша, - вдруг выдал дед.

- Да нет, не очень, - честно ответил я. – По-разному бывает.

Мы продолжили есть молча.

- Хорошо, что ты осознаешь, куда стремиться, - загадочно проговорил дед и подмигнул мне. Я его не понял.

Мне он вдруг понравился. Что-то в нем было необычное, искреннее, я это нюхом чуял. Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо иметь такого дедушку, который никогда тебя не дразнит и все понимает. Мой дед умер, когда я был еще маленький, да даже если бы он и остался в живых, вряд ли бы что-то понимал во мне, ведь он тоже принадлежал к нашей семейке, а все наши – совершенно безнадежный случай. Вот Михалыч был бы мне хорошим дедом, но вряд ли он меня возьмет. Странно, что такой некрасивый человек, как он, может вызывать такое доверие, я всегда был уверен, что внешность и внутренность соотносятся между собой, а у этого и борода торчит в разные стороны, и ногти на руках обломаны, а нет – он мне очень нравится.

- А чем вы занимаетесь? – робко спрашиваю я. Мне хочется сказать ему совсем другое, все, что я думаю по поводу его, но не могу, слишком долго я учился сдерживать все свои симпатии и антипатии внутри себя.

- Да всем. Перепробовал столько профессий, плавал, например, в молодости на подводной лодке…

- Как же так? Я вот слышал, что у всех подводников волосы вылезают от облучения, а у вас они на месте…

- Да не у всех вылезают.

- А вы больше любите работать руками или головой?

- По всякому бывает. И то и другое полезно. Ладно, мне пора, малый. Жена меня, скорее всего, потеряла, и когда вернусь, будет мне, как говорят, жесткий выговор.

- У вас есть жена?

- Да, есть. И у тебя будет обязательно, - он опять подмигнул мне.

- Нет.. Одному как-то проще, - грустно сказал я. И вспомнил о Юро.

Я помог ему вытащить лодку обратно в воду.

- Спасибо за костер, малый!! Ты точно не боишься быть один?

- Мой дядя скоро приедет, - сказал я. – Спасибо за картошку. И за тушенку тоже.

Я помахал ему рукой. Дед уплыл, а я вернулся к казану и доел с тоски все, что осталось, хотя есть совершенно не хотелось.

Ночью приехал Юро. Я вяло смотрел на то, как он выгружает из машины продукты.

- Ну как, мертвый мальчик тебя не беспокоил? – весело крикнул он. Я помотал головой. Мне совершенно не хотелось смотреть на него.

- Видишь - молодец!! Ты не так безнадежен, как я думал.

- Ты почему задержался? – спросил я.

- Прости. Сначала надо было выгрузить эту обгоревшую дуру и ее подружек в больницу, потом мне подкинули одно дельце и пришлось мотаться целый день и всю ночь. Но теперь мы с тобой оторвемся вдвоем.

Я молчал.

- Ну, прости, - неожиданно сказал Юро.

- Это ничего, - тихо сказал я. Он не расслышал.

- Что? Говори внятно, сколько можно тебя учить? Мямлишь все время что-то.

- Это НИ-ЧЕ-ГО! – со злостью крикнул я неожиданно для себя. Юро обернулся, посмотрел на меня с любопытством.

- Тут был кто-то? – спросил он.

- Нет, никого не было. Я – спать. И не приставай ко мне. Пожалуйста!

Мой дядюшка этого явно не ожидал. Я ушел в палатку и завернулся в спальник. Из окошечка на меня смотрели звезды. Тысячи звезд.