3 апреля 2001 15:32

Обычный весенний день близится к концу. Мягкое солнце с каждой минутой садится все ниже и ниже, и вот уже в тени дома становится совсем по-зимнему холодно. Отпели свои дневные, весенние песни и снова попрятались, кто куда, маленькие птички, как местные, так и пролетающие этот район по неведомым нам делам, или просто по воле случая. По краям тротуаров, очередные, успевшие оттаять за день ледяные глыбы, вновь схватываются вечерней морозной силой, заостряя свои оттаявшие было края до состояния остро отточенного ножа. Нынешняя весна не была какой то особенной, такая же, как и десять - пятнадцать лет назад. В меру теплая, вовремя солнечная, тоскливая, ожиданием летних, более теплых дней. Вернулись домой из школ ученики младших, средних и старших классов. Все за исключением групп продленного дня, и тех, кто потерял ключи от дома. Посматривают на часы, в ожидании конца рабочего дня, матери и отцы, студенты-практиканты, вахтеры, менты и служащие музеев, алкоголики и просто желающие выпить, после напряженной рабочей смены, мужчины и женщины. Кто-то отмечает свой день рождения или поминает, ушедших в мир иной, родственников или знакомых, кто-то учит завтрашние уроки, кто-то пошел гулять, забыв обо всем на свете, кто-то сидит и ждет чего-то, кто-то плачет, смеется, удивляется, завидует, радуется, рождается… умирает…

Маленькая комната на четвертом этаже обычной девятиэтажной «хрущевки». Ничем не примечательная входная дверь в квартиру, где расположена эта самая, маленькая комната. Типовой глазок врезан во входную дверь, обитую типовым, коричневым заменителем кожи, низкого качества. В квартире сегодня весь день только один человек. Главный хозяин квартиры. Младший жилец, прописанный здесь. Младший сын и младший брат. Он плохо выглядит сегодня… вчера… неделю назад… последний месяц…год… Весна не идет ему на пользу. Он забыл что такое весна.

Молодой человек с чуть пожелтевшим лицом сидит на полу, на котором постелен сиротский потрепанный коврик, и, озираясь по сторонам, бормочет что-то нечленораздельное. Он дома, но сегодня его дом станет чистилищем, вратами в место, откуда никто и никогда еще не возвращался.

- Больно, как больно. Голова… разламывается пополам. Живот крутит. Что это, Господи помоги мне, Господи. Как же мне не повезло, черт всех дери. Уши, заложило уши. «А-А-А!!!» – крикнул, - неужели, оглох.… Неужели. Только не это, только не это. Кричал ведь, кричал, – не слышу. Все, что угодно, только не это. Нет, слышу. Спасибо, спасибо… Что за бред… как меня… черт. Срочно позвонить. Куда же… не помню, да когда же это кончится. О-о-о-й… М-м-а-а-м…a…

Стены комнаты, казалось, смыкались, сокращая расстояние между собой донельзя. Казалось, что вот-вот раздавят всмятку сидящего между ними чловека. Судорожная тряска головой – и все на своих местах. Секунда, две - все снова приходит в движение, угрожающе ползет, сдвигается, незаметно сжимается и пугает.

- Диванчик мой старенький. Ой, как же больно-то.

Он с трудом поднялся с пола и cел на диван. Что-то вдруг начало втягивать внутрь, в сердцевину наполненную дешевой набивкой и ржавыми от времени пружинами. Провал. - Мать твою стены, сте-н-ы-а-а. - Стон, резкие, частые вдохи и выдохи. Тишина. И вот он уже ползет по полу, медленно, как улитка, смотрит недоверчиво, испуганными глазами по сторонам.

- Куда.…Вот…. Здесь безопасно, мягкий половичок. Здесь не достанет. От кого я прячусь? Страшно. Это… кресло мое, креслице. Защити меня, пожалуйста, прошу, спокойствия дай.

Сел. Медленно глаза закрываются, он будто бы погружается в сон, иногда резко дергается и улыбаясь вновь тонет, под властью неминуемых природных сил. Перед глазами возникают, пока мутно, но потом четче и явственней, картинки: черный тоннель или труба, длинная настолько, что выход превратился в точку. Сложно дать определение месту его расположения, не видно стен, но и заниматься их поисками совсем не тянет, тянет к свету, который может оказаться выходом. И вот он несется вперед по «тоннелю», без каких либо прилагаемых усилий, просто движется, парит, но свет не становится ближе, все обретает пугающий объем и масштабность мрака, несоизмеримость. Вдруг, все переворачивается, крутится, мутит в глазах, и незаметно пол превращается в струну бас гитары. Он, словно на лыжах мчится по струне, наклоненной вниз, вокруг тьма и безысходность – впереди маленькое окошко спасения. Вдруг, кто-то невидимый бьет по струне, но скользящий не падает. Со струны быстро начинает осыпаться медная навивка, под навивкой кость – длинная, бесконечная кость, в ямках и рытвинах. Словно в аттракционе мчит вперед, по наклонной, трясется, попадая в выбоины. Оборачивается назад… Ужас! Огонь пожирает верхнюю часть, захватывает, догоняя метр за метром. От огня становится светлее с каждой секундой, но стен или потолка так и не видно – тьма поглощает свет от огня. Ездок пытается ехать быстрее, спуститься, спастись, но не может. Огонь вот-вот догонит, уже чувствуется его жаркое дыхание в спину, уже невозможно терпеть его горячие поцелуи в затылок. Терпение кончается, страх поборол силу воли и оттолкнувшись посильнее, молодой человек прыгает в темноту, и после непродолжительного полета падает на что-то очень холодное и твердое. В тишине и полном отсутствии света, опомнившись, он смотрит наверх, где только что его чуть не сожрало прожорливое пламя, но там ничего нет, или просто не видно, что там, наверху. Только звенящая в ушах тишина отдается в висках сердцебиением, и тьма повсюду, куда бы не повернул он свою замороченную голову.

Становится трудно дышать, из-за темноты, как кажется. Боится тьмы, она уже режет глаза, ему уже кажется, что он просто ослеп, начинает ощупывать себя, в поисках карманов и может быть сигареты и зажигалки. В кармане коробок со спичками. В попытках зажечь огонь тихо матерится, и в голове пролетает мысль – хорошо, что еще не оглох. Огонь появляется настолько внезапно, что он роняет спичку и она гаснет, в свободном полете к полу. Зажигает вторую спичку. От яркого пламени резкая боль в глазах, он зажмуривается. От второй, когда огонь уже подбирается к пальцам, зажигает третью спичку, и зрение постепенно привыкает к ее дрожащему свету. Он видит себя в повседневной одежде, видит пол, на котором стоит, но свет не в силах добраться до стен помещения или его потолка.

Обжигает пальцы и роняет спичку, со злостью топчет ее. Под домашним тапочком, еще не успевший остыть дух огня. И вдруг… он просто физически начинает ощущать, как он уменьшается. Вместе с одеждой сжимается в размерах, со своим мозгом, который уже просто не в силах понимать что-либо вокруг, со своей кожей, которая с каждым днем имеет все больше и больше новых открытых «пор», сделанных самостоятельно или при помощи рядом торчащего. В общем все его существо целиком и полностью уменьшилось до предельного размера – он стал маленьким как муравей. Ощупав поверхность под ногами, он понял что это дерево. Спичка. Он стоит на спичке, но теперь она толще любого дерева которое может вырасти на нашей грешной земле. Не успевая прийти в себя – понимает что это еще не все. Едкий дым непогашенного до конца огня плотным облаком плавно забивает его ноздри. Дым режет глаза и приходится плакать. Но вдруг он чувствует жар разгорающегося пламени, бежит от огня по спичке, боится упасть и повредить себя. Огонь догоняет, обжигая спину. Уже невозможно терпеть адский пламень добычи Прометея. Кричит… Все снова встает на свои места… Он в восторге.

Голова покачивается в ритм музыке. Пытается найти в комнате хоть что-то, способствующее подобного рода галлюцинациям. Снова становится страшно, и он стонет. Почему-то шум, вырывавшийся из 50-ваттных колонок центра «Айва», включенного на полную мощность, кажется ужасным глухим шорохом, нечленораздельным воем, скрежетом, в полной, гробовой тишине. Он поползал по полу, с выраженными чертами испуганного дебила на лице, и замер.

- Окно, воздух, жизнь, там, все там. - Прислонившись к окну, почувствовал дребезжание стекла своей небритой щекой. Холод стекла немного трезвит. – Умыться холодной водой? - За окном дети играют в расстрел. Лицом к деревянному забору хоккейной площадки стоят несколько детишек, руки за голову, а за их спинами, на расстоянии нескольких шагов двое с игрушечными автоматами и один с пистолетом. Прицелились, «офицер» деловито поднимает пистолет вверх для подачи команды «Огонь!».

- Не делайте этого! Не делайте…

Вслух ли сказал, подумал ли, не услышали все равно - еще двое брякнулись от бесшумного выстрела на сырую землю. Она мягко приняла их на себя. На половину растаявший снег, наверное, хрустнул под весом подростковых тел, и все. Помедлив немного, поднялись дети, договорились о чем-то, поменялись местами, и все повторилось.

- Сволочи! Куда ж мне теперь, а? Стены… стены… Подвинуть кресло к стене вплотную, боком к шкафу, спрятаться так, в щели. Остаться навсегда, как в прошлый раз... Нет, в прошлый раз я был не дома. Где я был?.. Не помню. Срочно, надо думать о чем-нибудь. Не сходить с ума. Все пройдет… Книгу. Нет в комнате книг. Бедная моя жизнь. Где же всё, где я спрашиваю?

Успокаивая себя, с трудом подвигает кресло, к стене. Отдышка. Резко осматривает углы комнаты. Со стены, с плаката, улыбается «Битлз» в полном составе.

– Суки!

Глаза влажные. Слезы. Он подходит к письменному столу, садится, хватает лист бумаги, ручку – пишет:

Медленно подхожу к краю скалы,

Мысленно бросаюсь вниз,

От бешеной скорости, волосы встают на дыбы.

Восстанавливаю в памяти, жизни, не прожитой эскиз.

Те, кто хотели, чтоб я ушел,

Радостно потирают потные, свои, ладони.

Я разбиваюсь всмятку. Страх прошел.

Страх перед испытанием силы воли.

Ну что, суки, вам стало легче?

Вы столкнули меня, в эту яму глубокую,

После этого, вы просто стали еще мельче,

Опустив свою планку, и без того невысокую…

Встает. Протирая глаза, выходит из комнаты, озирается по сторонам и потом плетется в ванную, держась за стены. На ходу поджигает лист с написанным стихом, бросает в унитаз, смывает. В ванной его рвет желтой пеной. Пытается умыться, почистить зубы. Садится на бортик, его снова тошнит. Откашлявшись, хочет душем смыть гадостные отходы, вышедшие из желудка. Слабый напор воды. Бросает, со злостью, блестящего водяного змея на кафельный пол. Тот брызжет во все стороны ледяной струей. Мокрый он уходит, на кухню, пошатываясь, держась за стену. Улыбается сам себе, беспорядочным воспоминаниям, как недавним, так и давно забытым школьным годам.

16:01

Кухня. Табурет качается, пытаясь сбросить седока на пол. Линолеум, видоизменяясь и трансформируясь в рисунке, похож на густое месиво в емкости без дна. На минуту поднимает ноги с пола, оставляя их на весу. Страх перед неизведанными глубинами линолеумной лужи, сильнее капли здравого смысла, оставшегося в голове. Устает, ставит ноги на пол, дивясь своей собственной глупости и неуверенности. Снова смеется. Прикуривает, и делая затяжку замирает в нелепой позе со сложенными в трубочку губами и прищуренным левым глазом. Дым все-таки попадает на слизистую глазного яблока и начинает едко впиваться в него всей своей сутью. Слезинка течет по знакомой с детства тропе к подбородку, постепенно иссякая, останавливается в районе скулы, не в силах бороться с жесткой щетиной. Воздух, вдыхается тяжело, как вата. Сигарета почти истлела, в желтых, дрожащих пальцах. Страх, потихоньку уходит, оставляя воспоминания о себе. Невольно мысли клонит в происшедшее несколько минут назад. Хочется записать все это и показать друзьям - запомнить вряд ли удастся. Тупо смотрит на яблочный огрызок, лежащий на столе. Беззвучно шевелит губами, перечисляя множество знакомых, считая, сколько раз нужно будет рассказать «байку про сегодня». Пепельница принимает в себя еще один труп сигареты, та в свою очередь, оповещает о своей смерти прощальным выдохом серо-голубого, полупрозрачного, невесомого яда.

Прищурившись, смотрит в окно. Плохо воспринимает происходящее за ним, Неожиданно ему становится очень холодно, и, кажется, что трясутся даже волосы на лобке. Вспоминает про ванную. Встает, идет по коридору, по-прежнему держась за стены. Выключатель, дверная ручка, нервно открывает дверь в ванную. Слышно, как выключается вода. Шлепает по луже, матерясь. Со злостью поднимает с пола душевой шланг и кидает его в ванную.

16:22

Выходит медленно, неуверенными шагами – левой, правой. Медленно поворачивается, выключает свет в ванной. Правая рука в кармане, левой держится за стену. Идет на кухню. За окном заметно потемнело. Он смотрит на настенные часы, но плохо понимает происходящее на циферблате… Стрелки… цифры… движение…

- Хорошо! Все будет хорошо. Скоро.

Появляется мысль, описать словами, которую невозможно. Думает. Почесывается, улыбаясь в пространство, возможно, даже яблочному огрызку. Оставшаяся мякоть, на нем, изрядно потемнела и, наверное, это его смешит.

- На свете обязательно есть человек, которому сейчас хуже, чем мне. Хотя, сейчас мне уже лучше, значительно лучше, - поворачивает голову к часам, и сидит так долго.

Внезапно встает, его заносит, и он падает, опрокидывая стул. Смеется, лежа на полу. В корчах смеха его снова тошнит. Пытается приподняться на руках – скользят по пенному, желтоватому месиву. Снова падает, лицом в лужу. Чувствует боль, но не осознает ее. Стонет. Брызжа слюной, хохочет, задыхается в смехе, хрипит и пытается откашляться. Медленно, как бы через силу поднимает голову. За щекой тянется липкий, полупрозрачный с желтым оттенком шлейф слюны. Глаза почти вращаются. Сел на пол и застыл.

- Снова. Опять все сначала, кто тянул меня за руки, кто, я спрашиваю? А ведь мне говорили, говорили... Нужно было опять уезжать, с работы все равно уволили. Мудак! Господи! Какой я мудак! Господи а-а-а! Ка-а-кой я М-у-уда-а-к. Хорошо. Все хорошо. Спасибо тебе Господи. Хорошо-то… как... О-о-о.

Через некоторое время, он снова в комнате, сидит между креслом и шкафом, сидит и дрожит от страха и холода, дрожит от всего, что происходит вокруг, дрожит от себя. Грызет ногти на левой руке, правой чешет ногу. Ногти окрасились кровавой росой. Боль не чувствовалась совсем. Только, сменив руку, странный привкус на языке.

Кресло постепенно стало предавать его. Сначала совсем чуть-чуть, отодвинув вялое тело ближе к шкафу, потом больше, вдавливая в лакированную дверцу. Он резко встал, повалился на свой диван, и уставившись на Битлов стал бормотать что то. Через некоторое время бормотание, всхлипывания и стоны стали стихать. Будто он уснул.

******

- Мама! Что ты делаешь? Мама? Зачем ты плачешь?.. Зачем они все сюда пришли? Блядь, да вы оглохли что ли все? А? А..?

Теперь я все понял. Мама я все понял! Я не знал мама! Мне жаль тебя, мне жаль всех кто меня знает… знал. Ты не беспокойся мама, и прости меня. Прости, что я не смог сделать тебя счастливой. И редкие моменты, когда ты радовалась вместе со мной – они самые лучшие моменты в жизни. Прости, но я не могу обнять тебя сейчас, не могу заплакать вместе с тобой, но я буду тебя всегда помнить, и приходить в гости. И ты, пожалуйста, не забывай меня. Несмотря на все гадости, которые мне помогли избавиться от жизни.

Помни меня, ну не знаю – малышом, с розовой попкой, плачущего по ночам и не дающего тебе спать. Я знаю, тогда ты была счастлива. Извини.

И еще, я прошу, не думай - за что тебе это все: сначала брат, потом вот я…. Вот и хорошо, не надо плакать. Я понимаю, что тебе тяжело. Прости.

Скоро, я уеду, вернее меня увезут, но я хотел бы остаться с тобой навсегда, теперь ты знаешь…. Ты всегда знала. Прощай.

Громкие крики, причитания и истеричные всхлипывания матери, заглушали тихие голоса работников «Скорой Помощи». Тело вяло лежало на диване: одна рука на полу, на лице застывшая, счастливая улыбка. Улыбка смерти, пришедшей к человеку совсем не вовремя, весной. Двадцать второй весной в его жизни, последней весной. Рядом, плача, сидел самый близкий, самый давний друг. Он пришел сразу. Но было поздно. Было поздно еще неделю, год, пять лет назад. И никому даже в голову прийти не могло, что следующая потеря грянет так скоро, и именно здесь. Никому не думалось, что когда-нибудь будет поздно.

******

6 апреля 2001.

Многие плакали. Многие уже не могли плакать. Многие уже ничего не могли.

Выдались солнечные дни, похожие на издевку природы над всеми нами. Все мы, преобладающе одетые в черное, с цветами, с мокрыми глазами и лицами, подобными гипсовым, стояли возле дома и ждали. Ждали родных ему людей. Через час-полтора, мы ждали уже его. Было жарко, мы курили и обменивались взглядами. Многие видели друг друга впервые. Но все были как бы вместе, всех объединяла одна причина, приведшая нас сюда, к моргу.

- Мамочка! Я так скучал, ну не плач, пожалуйста. Ты только посмотри, что они со мной сделали. Посмотри, как они, эти сволочи с ножами в руках, посмотри, как они изуродовали меня. Ты не узнаешь меня, мама? Ну, что ты молчишь? Снова ты плачешь, мне больно видеть, как ты плачешь. Ты не слышишь меня, я понимаю, ну попробуй… Я не знаю, как тебя утешить.… Не знаю… Я должен был узнать за свою жизнь, хотя бы это.… Прости.

Запах ели наполнил церковь до краев. Скорбящие выходили плача, кого-то вынесли на руках – не выдержало сердце. По людям было видно, что все они здесь как родные, что это их истинный, общий дом. Мы стояли вокруг, держа в руках свечи. Голос звенел под потолком, спускаясь к нам и поднимаясь вновь. Кадило, покачиваясь, наполняло воздух специфическим ароматом Бога…. Гвозди вошли в гроб мягко, как в масло.

Кладбище выглядело бесконечным. Площадь измерялась десятками километров и оставшись тут, наедине с историей, стоило побояться остаться здесь навсегда, не найдя дорогу к выходу.

Талая вода наполнила вырытую вчера могилу на четверть. Могильщики, кавказского происхождения выкачивали ведрами ее в течение получаса. Сменивались, и не обращали внимания ни на кого – работа такая. Мать утешилась усталостью. Больше плакать не могла. Знакомые и друзья молчали, родственники хлопотали поминками. Кладбищенские закоулки наполнил весенний ветер. Солнце залило своим ярким, жарким светом многокилометровую площадь погоста с какой-то неистовой, специальной силой. Ветер гонял солнечные теплые потоки, забавлялся, играя с пластиковыми листьями на венках и черно-красными лентами. Скорбное место словно ожило. Воронье пустилось в пение своих гортанных песен, раздражая, заставило обратить внимание на свое присутствие.

Сквозь пальцы текла земля. Мокрая глина. Каждая частица, каждая крупинка была прожитой минутой жизни. Мы роняли жизнь в могилу, скорбя, теребя душу воспоминаниями и предположениями. Никто точно не знал почему. Не знал за что…. Шлепаясь о гроб, комья пачкали красное полотно. Падая на одежду, слезы оставляли мокрую дорожку солоноватой воды. Мы ждали.

Молчание обратной дороги, сигаретный дым - все. Точка…

Жизнь, подобно лезвию безопасной бритвы. Когда ты осторожен, живешь дорожа хоть немного тем, что живешь – жизнь идет гладко, не оставляя глубоких порезов и ран, только изредка поцарапает, напоминая о том, что ничто не вечно. Но когда ты словно бесшабашный, с ума сошедший зверь, дергая жизнь, совершаешь резкие, необдуманные движения - бритва ломается, оставляя смертельную рану, уничтожая жизнь - превращается в смерть.