Он не мог не придти. Его ждали. На проводы лучшего сотрудника были приглашены многие. И не все знали друг друга в лицо, он мог легко потеряться среди приглашенных. Ему необходимо было находиться здесь во время «торжественных» проводов. Они это знали, ему пришлось быть очень внимательным, чтобы не выдать себя, свое присутствие. Иначе все потеряно, все полгода, когда он мотался по всей стране от лучших ищеек уголовного розыска. Они буквально наступали ему на пятки, но все же ускользал из-под самого их длинного носа и из их цепких лап. Это бесило всех, его объявили в европейский розыск, хотя прекрасно знали, что за пределы страны он не сможет выехать, по крайней мере, не захочет. Он до сих пор думают, что его удерживает здесь присутствие той женщины, к которой он возвращался последние три года после больших дел где-нибудь в Германии или Польше, с кучей денег и новым листом в личном деле, тобишь уголовном деле. Он до сих пор верят в это наивную отмазку.

Но сегодня он здесь, потому что она было его личным врагом. Она ловила его пять лет. Они считали, что он не мог не пропустить такого праздника, дабы лично не убедится, что её тело были предано земле и прочно заколочено в гробу. Они верили, что он будет самым радостным здесь и сейчас. Он не сможет скрыть своей радости и тогда у них появится возможность словить его. Все было продумано до мелочей, никто до конца не знал этого тонкого плана. Он был простым, как лист бумаги, но должен был сработать, потому, как был разработан на лучшем из лучших качествах человека – чувстве исполненной мести. Её убили на другом побочном задании, всем было невдомек, как такой опер, как она могла попасться на столько глупую уловку обычного отчаянного вора-неудачника. Но пуля сделала свое дело. Чего уж теперь говорить, что она было лучшей посредственностью из тех, кто служил в этом отделе. Он знал, что её не ценили. Он боялся её, и это было её единственным недостатком в его глазах. Да, она было безупречна. Это знали все. Но упорно молчали, когда она проворачивала сложные дела, которые иногда были по зубам лишь ветеранам розыска. Они делали из неё обычного сотрудника, а когда её бесспорный талант вдруг давал о себе знать, они не замечали его. Но она не сдавалась, все же надеясь, что когда-нибудь кто-то да и заметить, что недаром она посвятила свою жизнь ловле преступников, отказавшись от личной жизни. Это место занимала работа.

Он все-таки пришел. Они не знали, кто из этих мужчин в костюмах был именно он. Но нюх на преступников весело засигналил красной лампочкой. Он здесь! Он здесь! Их здесь десятки, и лишь половина знакомых. У входа не стоит фейс-контроль, иначе они бы лишились последней возможности прибрать его к рукам. Без неё им никогда не подобраться к нему так близко. Из её смерти следовало вынести наибольшую выгоду для всего отдела. Иначе милиция была не милиция, если бы не побрезговала превратить похороны в ловушку.

Несколько пар глаз из-под бровей сканировали всех пришедших. И все же такие напряженные и не веселые; не грустные, нет, просто такие важные и напыщенные. Едва заметная азбука знаков, и они уже знают обо всей информации. Его не видно. Его не видно. Да где это сволочь? Неужели пропустит торжество собственной неуловимости? Под крышкой гроба обезображенное лицо и тело, испрещенное не одним десятком пуль. Умер человек, который родился, чтобы противостоять ему. Но он не улыбался, глядя на черные ленточки на привычных искусственных венках, как на луну разбросанных везде, куда не глянь. И все это ей. Тому неудачнику всыпали по полной программе за убийство столь ценного человека, никто не стал разбираться, что тот сирота, едва достигший совершеннолетия. Да всем плевать, если на свободе спокойно ходит преступник, которого уже шесть лет никто не способен был поймать. Когда пять лет назад дело необратимо приняло характерный признак нераскрываемого, его передали ей, дабы совсем опустить к плинтусу, где мирно сидели все остальные сослуживцы. Но она не сдалась, заполняя многочисленные отчеты, что «ведется усиленная работа, по поимке вора-рецедивиста», набирая обороты международного скандала. О, да! Все только посмеивались за её спиной, когда она внезапно срывалось, летела с растрепанной прической к начальству за просьбой на очередную служебную поездку, когда «выяснялись новые подробности дела». Через год дело действительно сместилось с мертвой точки. Отдел дружно сидел с отвисшими челюстями. Эта старлетка обвела их вокруг носа, раскопав такие подробности жизни «вора-рецедивиста», что даже у вышесидящих появился живой интерес к этому, казалось, довольно-таки простому делу. Все приняло неожиданно серьезный оборот, попахивающий чем-то паленым, похожим на ткань прожженных штанов у деликатного мягкого места, после их групповой передисколкации в дорожные патрули.

Да, эта девчонка имела не абы какой дар к таким дельцам. Два года назад она поймала его. Отдел праздновал три дня. Все это время она допрашивала его, не размениваясь на такие мелочи как сон или отдых, даже ела она в одной с ним комнате тогда, как некоторые брезговали с ним рядом даже находится. После этого он сбежал. Это было похмельем для всего отдела, когда головы и так отчаянно трещали. Этот чертов воришка пробрался, словно сквозь прутья оконной решетки, как угорь. Он было чертовски талантливым преступником, впрочем, как и она, была чертовски талантливым следователем. Он прятала концы в воду, она как опытный водолаз, вытаскивала их из самых глубин.

Но все же он здесь. Его звали Сивый. Но никто не мог поручиться, что сегодня его волосы имели природный русый оттенок. Он имел посредственную внешность, обладателей коей здесь было девяносто девять и девять десятых процента, кроме разве что вот той длинноногой рыженькой девушки, что так не смело смеется не к месту сказанной шутке.

Но работа есть работа - есть преступник, значит надо его ловить. А рыженькая девушка подождет. Все мужчины в костюмах были похожи друг на друга и отличались только комплекцией и ростом, ну, и немного цветом волос. И почему только природа так не разнообразна в цветах человеческих глаз и волос?

Он наверняка стоит где-то в тени, болтая в пальцах бокалом, а вино рискует выплескаться на желтоватый линолеум. Он наблюдает за всеми, и, конечно же, не смог не заметить, что здесь не одно знакомое лицо с многочисленных неудачных засад. Ба, какие люди в Голливуде! Это же тот паренек, который промазал или захотел промазать, чтобы не убить такого ценного человека, пусть и преступника. Многие ломали голову над тем, как ему удавалось столь виртуозно выскользнуть из цепких объятий милиции, нахальски улыбнутся напоследок, еще и оставить автограф.

Он сейчас наверно думает, как же ему повезло, что врага убил неизвестный, которому он хотел бы в ножки поклониться за ценный подарок. И довольная улыбка скользит по его губам, на секунду делая его уязвимым. Но нет. Его не видно.

Какой-то важный дядька просит «минуточки внимания», хотя все уверены, что он займет все тридцать. И он начинает говорить. Он понимает, почему на свадьбах постороннему веселее, чем на похоронах. Поздравление зачастую разбавлены шутками, а тут все жутко серьезно. И это человек будет говорить и говорить, как ему жаль, как все это прискорбно, как милиция сможет перенести потерю такого человека, хотя прекрасно обходилась без него все 90 лет своего существования и еще столько же просуществует, если не дольше.

Его тошнит от этих слов, столько всяческих ненужностей и не одного слова правды. Он еле сдерживал себя, дабы не достать пистолет и не застрелить этого засранца на сцене прямо сейчас, хотя пуля может застрять в его «твердом лбе», а в животе она и вовсе потеряется. Он сжал бокал, вино успокоилось. Он сделал глоток, чтобы хоть не много успокоится, для него плохо волноваться. Волнение – это эмоции, эмоции – это действие, действие – это внимание окружающих, а внимание окружающих – это разоблачение, и конец. Господи, как все ложно? Он один из всех присутствующих, по ту сторону баррикады, наблюдает как они хоронят себе подобного, хваля со всех сторон. Да кому это надо? И даже тому трупу, что в гробу, одиноко стоящему в середине зале, когда все сгруппировались в одном его конце, безразлично, что о нем говорят, тогда зачем эти речи? Даже если умершему это не надо. Да, бог создал человека – существо получилось злобное, но забавное.

Он усмехнулся, скося глаза на того, кто немного напряженно потирает шею. Тот ничего не заметил.

- …Она была несомненно лучшим нашим сотрудником. И мы должны признать, что ей необходимо присвоить звание генерала милиции посмертно.

Тихий ропот. Он злиться. Эти свиньи еще издеваются над еще не истлевшим телом сотрудницы. Это неслыханно в 29 лет – генерал милиции. Нежели это их пресловутый милицейский юмор? Многие горбатятся за отчетами, лазают по всем злачным местам, подставляют свое тело под вражеские пули, но все равно умирают в звании каких-то там помощников следователей. А ей – генерала? Зачем оно ей? Еще нацепите ей на «могучую» грудь этот чертов значок.

- Жаль терять такого человека, который даже не успел пожить, – скорбно сказал дядька. – И мы надеемся, её сын, когда вырастит, посвятит свою жизнь службе на наш народ в рядах доблестных борцов за покой и справедливость!

Пальцы разжались. Они приперли еще и её сына! Бокал звонко взял одну ноту и замолчал, захлебнувшись вином и в плачевном виде на линолеуме. "В разгар веселья падает из его рук бокал вина". Сотня пар глаз тотчас обратились к нему. Тишина.Секунда для мысли. Одной единственной мысли в нескольких головах. Еще секунда, чтобы мозговые центры начали работать, подавая нужный сигнал.

Несколько пар ног сорвались с мест. Две двери так далеки. Наручники. Ловкие движения. Но их семеро, а он один. Черт! Холодная сталь на запястьях. Несколько рывков бесполезных в этой суматохе. Ощутимый удар в бок, усмиряющий в солнечное сплетение.

Клиент готов. Пора подписывать контракт. Ура! Ура! Ура! Да здравствует наша славная милиция!

Щелчок. Он понял, что попал. Надо было пристрелить словоохотливого дядьку на месте. И сразу заболели лопатки, которых свели вместе на опасном положении. Что-то липкое заполнило рот. Его бандитская совесть никогда не простит ему такой глупой ошибки, совершенной на поводу атавистических чувств.

Мучительно ноют ребра. Сердце рассержено бьется о них, желая вырваться из этого гнусного человека, предавшего свои собственные убеждения, которым следовал по жизни, во избежание наказания. Эх, Сивый, Сивый! Ты попался на этого дядьку, слова которого специально были наполнены полным пренебрежением к памяти усопшей, чтобы свободолюбивая «честная» душа злодея взбунтовалась на столь насмешливые слова. У таких, как он, свои законы, по которым к мертвым относятся с почтением, если они заслуживали таковое при жизни. Что не скажешь про обычный люд. Этот дядька был подставным, наверняка, психологом, неплохо разбирающимся в головах воров и убийц.

Его подняли с пола. Костюм было безвозвратно испорчен. Рубашка алела в некоторых местах. Милиционеры не в силах сдержать восторг, они что-то шепчут ему на уши, какие-то обидные слова жутко довольными голосами, приглушенными еле сдерживаемым торжеством. Его ведут куда-то. Да, он был здесь. Два раза. Один из которых привел к третьему, к последнему. О, если бы тогда, эта девчонка оказалась посредственностью и ей не поручили этого дела, он бы сейчас был в объятьях той длинноногой красотки, которая в ужасе выпучила на него глаза, а он улыбнулся ей окровавленными зубами, отчего та взывала и плюхнулась в обморок.

Коридор. Несколько ламп под потолком. Несколько дверей по сторонам. Длинный коридор прямо навстречу приговору. Если бы он был извилистым, он бы подумал, что его ведут через всю его жизнь. Все тело саднит, конечно, после того, что на него навалились все семеро. Темный коридор, серые стены. Несколько решетчатых дверей. Звон ключей в руках у довольного сержанта, и он как лакей пропускает его впереди себя. Куда ты отсюда денешься, голубчик? Наручники уже натерли руки, он сжал руки в кулаки. В голове зрело тысячи планов, которые все сходились к тому, когда его оставят в покое в одиночной камере. Решетка не помеха. Что вообще может стать на пути у такого талантливого преступника. Только талантливый следователь, сказал он сам себе, только этот следователь испустил дух, так и не посмотрев, как ловко они скрутили ему руки на линолеуме. Ах, какая жалость! Столь приятное удовольствие сейчас получили все присутствующие, еще и бесплатно.

Сивый ухмылялся. Ему было весело, несмотря на то, что разбитая губа пекла.

- Че лыбишься, скотина? – его грубо толкают вперед.

Он больно падает на каменный пол. 2:0, но только первый тайм, господа болельщики, оставайтесь на своих местах, шоу только начинается. Его поднимают пинком в бок. Скрипит дверь. Темная комната. "Черный кабинет". В тусклом свете коридорной лампы виден стол, два стула по разные стороны. И все. Тьма. Тишина. Опять та страшная тишина. Страшнее нет тишины, той, что здесь, где рушатся судьбы и жизнь покидает тело. Его посадили за стол. Он сидит, обдумывая сове положение, когда ему даже не расстегнули наручники. Конечно, ведь он не в простой камере. Ведь это не поседение удары за сегодня, которые может быть выдержит его тело. Шаги медленно удалились. И тишина. Он вдыхает её, это она больно бьет его по ссадинам и ранам, по брови, которая полузакрыла ему левый глаз. Это она заставляет его глотать собственную кровь. Ах, какая тишина! Он сидит, не двигаясь, тишина не любит движений, тем более, когда они лишни и ни к чему не приведут. Пиджак съехал с плеча. Рубашка местами скупалась в его крови и с радостью рассталась с несколькими пуговицами. Галстук все также был на шее.

Ему стало противно. Это место было словно вне времени, вне земли. Здесь пахло нечем, может, здесь не было воздуха, ведь он вдыхал тишину.

- Ну, что, Сивый, ты снова в своей стихии!

Он улыбнулся столешнице. Опять засаднила губа. Ему наплевать. Ему только интересно, сегодня сильно достанется его печени или голове? Ах, это такие мелочи! Её больше нет, никто не предложит ему чаю.

Тишина встрепенулась. Где-то хлопнула дверь. Женщина. Быстрый стук каблуков. Неужели в этом дерьмовом месте еще сохранились настоящие женщины, носящие каблуки? Дверь распахнулась. Сивый заставил себя повернуть голову. Он провел взглядом по полоске света на грязном полу. Туфли – коричневые лодочки. О, Боже! Да у неё есть вкус! Тонкин ножки в капроновых колготках. Ничего себе! Это милиция? Чуть выше колен узкая юбка. Очаровательно! В руках нет, случайно, весов, на которых эта дама собиралась взвешивать его грехи и добродетели?

Он увидел её лицо. Он заставил себя закрыть глаза. Это точно милиция?

Она включила лампу. Яркий луч света ударил ему в лицо. Гестапо, блин!

- Ты не мало удивлен, сивый? – спрашивает следователь, которой необходимо было сейчас лежать в том заколоченном гробу в должности генерала.

Он открыл глаза. Первый шок прошел. Он смотрел на неё серо-стальными глазами, один из которых должен был выглядеть по истине устрашающе.

- Это ловушка, да? – говорит он.

Она вздыхает. Перед ней на столе толстая папка. Из кобуры под рукой она вытаскивает пистолет и кладет рядом с папкой. Она не убирает рук со стола.

- Смотри, это папка. Это пистолет, – она замолчала. – Это моя работа, Сивый.

- Я понял. Должно быть, это все весит несколько тонн по сравнению с килограммом моей доброты, который я врятли наскребу со своей оледеневшей души.

- Не время для высоких слогов, Сивый, – прерывает она его.

- Запри, дурочка, – говорит он, кивая на дверь. Она молчит и не двигается.

Ей тяжело говорить, он видит. Конечно, это не легко выносить приговор человеку, которому собственноручно помогла сбежать в прошлый раз.

Опять тишина. Он внимательно смотрит на него, на её лице смесь отчаянной борьбы и упрямства. Она не отрывает глаз от пистолета. Она поднимает на него глаза, дерзко смотрит на него. Ей всегда было не легко выдерживать взгляд его смелых глаз, глаз талантливого преступника.

- Зачем ты пришел?

- Это было провокацией? – спрашивает он, усмехаясь. – Ты им все рассказала?

Он замечает, она взволнована. Конечно, только что из гроба и сразу на работу. Она словно прочла его мысли, гневно взглянула на него.

- Я молчала, – голос звенит обвинением. Настоящий следователь. – Ты поддался, как малолетка на конфетку! Неужели не понял?

- Ты меня знаешь, – отвечает он.

Она вдруг остывает, и… Ему показалось? Намек на слезы в её зеленых глаза.

- Больше, чем требуется.

- Следователь должен знать преступника, как себя.

- Сивый, - её голос смягчился. – В этот раз я ничем не могу помочь тебе. Ты понимаешь, что это значит?

- Что мне придется впутываться одному, – не задумываясь, отвечает он.

В её глазах мелькнула нежность.

- На этот раз они не дадут тебе сбежать. У нас с тобой есть два часа, после чего здесь будет стоять человек.

Он засмеялся. Она не понимающе посмотрела на него и откинулась на спинку стула.

- Ты безнадежно такой же, Сивый, – говорит она.

- Может, расстегнешь?

Наручники легли рядом с пистолетом. Он глянул на пистолет. Она не убирала его, словно дразнила.

Опять тишина. Чуть задрожал пол. "Вагоны метро мчались далеко на глубине". Как черви разъедали тишину быстрыми толчками и стуком колес по железным колеям. Свет лампы неприятно освещал черные стены. Они смотрела друг другу в глаза. И он понимал, чем рискует она, сидя с ним на равных. Один выстрел, и все сбегутся, и тогда её десять лет за прикрытие преступника, или ему пожизненное, которое он и так заслужил своими «добродетелями». Сначала выстрел, следом стук судейского молотка и, наконец, хлопок двери камеры в колонии. Как все просто!

Она – следователь, он – преступник. Он в её руках, также как и она в его. Этот пистолет между ними на столе уравнивает их шансы.

- Как сын?

Она опустила глаза. Слеза скатилась по её щеке.

- Хорошо, – отвечает она шепотом, убирая слезу ладонью. Он кладет свою ладонь поверх её на столе.

Она снова смотрит на него.

- Почему все так сложно?

- Отнюдь, все очень даже просто, – говорит он.

Она вырывает свою руку из-под его.

- И как я могла полюбить тебя? – злобно говорит она.

Он пожимает плечами.

- Тебе безнадежно нравятся плохие парни.

И все это небрежным тоном, который в свою очередь был тщательно выбран среди сотен других тонов.

- Тебе нравится смеяться надо мной?

- Ты вообще мне нравишься.

После этих слов она зажмурилась и встала. Слезы катились по щекам. Он поднялся и обойдя стол встал за ней.

- Сивый, так нельзя, – медленно говорит она.

- Как?

Он обнимает её за плечи, она вздрагивает. Спиной она чувствует, как бьется его сердце, которое успокоилось и по просьбам других органов перестало рваться на волю. И опять тишина. Он понимает, что живым ему отсюда не выбраться. А если он и выберется, то ей не здобровать. А что тогда? Для чего эти жертвы? Для кого? Он не сможет вечно бегать по воле, а её сломают, какой бы сильной она не была. Огромный жернов жизни заработал не в их пользу, троща под собой все их связные ниточки жизни. У неё сын, ей надо жить и быть здоровой. А у него никого нет, кроме неё.

- Я тебя люблю, – проговорила она.

Он сильнее сжал её плечи.

"В стволе ждет патрон". Чтобы разорвать кому-то сердце. Одну из этих двух, беспокойно стучащих в родных грудях. Тишина. Она открыла папку и достала один лист. Он опустил глаза. Темно в конце строки. Белый листок с его жизнью, чернилами выложенной в слова. Внизу подписи. Она сжала руками край стола.

- Ты что-то еще хотела сказать? – спрашивает он охрипшим голосом.

- Это всё, – прохладно отвечает она.

Она злиться на него за бессердечность. Да, они решили не заторачиваться. Приговор, который он должен съесть. После чего пуля будет выпущена из ствола. А палач опустит руку и уйдет в темноту.

Глухая головная боль пронзила раскаленным штырем, пройдя через виски. Главное не сойти с ума. Не сойти.

Он обходит стол. Берет в руки пистолет. Крутит его в руках, словно видит сие чудо в первый раз. Она поднимает на него глаза, в них решительность и ненависть.

Он понимает, что должен сейчас сделать. Оставить улику. Сделать ей больно.

Ни единого звука в этом помещении. Коридоры пусты. Она смотрит на него смелым взглядом, а из глаз льются слезы. Она хорошая девочка не рыдает, не бьется в истерике. Она просто смотрит на него, и у него кулаки разжимаются. Выхода нет. Они выиграли. 10:0. Это просто не везенье. И зрители уже расходятся, а женщины плачут над печальным концом. И он бы плакал, если бы не был мужчиной, если бы не имел эту чертову гордость, которая выше его на две голове. Он не достоин своей гордости.

В конце коридора скрипнула дверь. Стало тихо. Он напряг кулак. Господи, спаси наши души!

Она упала, ударившись головой о стену, опрокинув стул. Он нагнулся к ней. Поцеловал губы, имевший солоноватый привкус. Привкус обреченности. Слезы не от горя. Слезы лишь следствие осознание человеческой беспомощности. Почему плачут только люди? Их бог наделили чертовой надеждой, наверно, это и было наказание Адаму и Еве за их грехи. Надежда. Слезы стекают по замку, который атаковала жизнь, где пряталась надежда, как дождь, противно заливающийся за шиворот. Надежда – это кара. Он стер с её щек слезы, с которыми она лишилась надежды. Он взглянул в её лицо, на щеке образовался синий отек от его удара.

Он не может оставить её здесь, но не имеет права взять её с собой. У неё сын. Она ни за что с ним не расстанется.

Он поднялся. Снял предохранитель. Поцеловал пистолет. Пули рвутся наружу, исполнить свой долг и умереть. Как бабочки.

Он вырывается. Бежит. Крики. Выстрелы. Свист пуль над головой, в миллиметрах от висков. Сердце возмущенно бьется. Только бы не попали. В окнах вечернее небо. Солнце уже нет. Он бежит. Беги, беги, не останавливайся. Стучи, сердце, стучи, не останавливайся. Сталь в руках нагрелась. Пальцы обжигало. В нос ударил резкий запах прожженного пороха. Беги, ну же!

Несколько шагов до цели. Широкая дверь. Распахнутая решетка. Только бы успеть. Отчаянье, как топливо. Ну же! Грубые крики в спину. Пули отскакивают от металла, искры в разные стороны. Одна пробивает ему руку в локте. Кость раздроблена. Хорошо, что левая. Правая цела – есть шанс. Ноги путаются. Боль во всем теле. Нестерпимая на сердце. Может, его ранило? Нет, оно бьется.

Свежий воздух в лицо. Свобода! Пуля! Боль! О, Боже! Еще одна! Его тело – решето. Холодно, господи, как холодно. Ноги окончательно вязнут. Сейчас бы сигаретку. Пистолет! Пистолет, же! Руки не слушаются. Был приказ выжить. Приказ не исполнен. Дело провалено. Темнота ему показалась крышкой его гроба, который будет оббит той же ненавистной красной тканью.

…Много людей…Сенсация!.. Её белые цветы… Сын дергает за рукав… Возле дерева ждет машина…

- Малыш, иди домой. Твоя мама вернется не скоро…