из шкафчика в кабинете выкраду стетоскоп,
мне нравится слышать сердца снаружи.
линия горизонта не станет уже
ртутной полоски.
я называю тебя ‘my master’,
в сумке таскаю Псалтирь и пластырь.

представь на минутку, мой папка
подтянутый, лет сорока. кардиолог.
дымит втихомолку трубкой,
ссыпая пепел жемчужным гуппи,
не вынося
ни мусора, ни женских истерик.
в пятнадцать я в шутку уйду из дома –
искать анестетик от боли знакомой.
вернут, перевяжут, назначат сны.
зайдусь от смеха, порву подушку.
и выброшу резко в лицо пустое:
‘ты нас уже задушил. ты лучший…
палач’ – не заплачу даже.
а он задрожит и тихонько скажет:
‘присядь.‘
и выйдет, чутко задёрнув полог.
худющий, вылепленный из воска,
дисграфик, депрессор, открыватель Америк.
(мальчишкой падал от вида крови;
теперь поднимает заметно брови
и смотрит сквозь плоскость.)
я буду детёнышем ночью ныть,
измаюсь вся, так, что утром мама
домоет раму, заварит чай…
(ей тридцать пять, до первых седин –
провалов моих, ночёвок в подвалах,
кафешках с ‘любимым и музыкальным'
осталось три года.
трициклики, камфора и анальгин.
до первых картин)
‘мы выросли сами, вросли в этот май
тебе нарисую я маков охапку,
чтоб кухня светилась нетронутым алым…
случайней – вернее, вернее – случайней.
мирить нас не надо. и мерить не стоит.
я в речке без брода,
без невода, мама… ‘
в проёме покажется профиль отцовский:
‘я вижу, аквариум рыбке не нужен.’
--

а всё, чтоб проникнуть в заветный стук
без шепота, шороха меднаук,
медного отголоска
в переплетенье резиновых труб,
слышать, как там сотрясает глубь
сердца родного голодный галоп.