Окно всегда без штор. И синие
лучи на половицы падают. Скрипят.
Я проверял. Не страшно днем.
Не зашторено окно! И фонарь
на крыше виден. Его синий свет
проникает в окно; ползет к стене.
Я проверял. Не страшно днем.
Красна, синяя звезда Вифлеема.
|
Среди облаков, которые медленно ступали по-над осенним, почти оголенным лесом, носились птицы; они казались черными метеорами, огромными скоплениями неуправляемых астероидов. Я смотрела на этот слаженный коллектив с отточенными движениями, и от этого унылого зрелища мне стало холодно. Натянула юбку на колени, и втянула шею, пытаясь согреться, или заставить себя думать о тепле, о тех, уже далеких, весенних и летних деньках, когда даже гарканье ворон по утрам возвещает о радости жизни. Осень – такая пора, когда в преддверие зимы, кажется, что весь мир ополчился на тебя, словно вся унылость, каковая есть в природе, охватывает тебя, погружает в ледяную воду. Деревья, будто общипанные, насмехаются, кривляются надо мной. Так противно между ними ходить по этому полусгнившему пологу из листьев, что шуршит, подобно шипению змей, казаться всем одинокой и задумчивой. Тошно смотреть сознавать, что только осенью люди замечают одиночество других; это, видимо, оттого, что сами отдаляются от остальных. Осень – пора раздумий. Для себя я все решила. Очередной порыв северного ветра заставил подняться в воздух птиц, вымел из прилеска большие охапки листьев, разбросав их по скучному, темно-серому участку. Лес, который находился близ нашей дачи, наполнился гамом и хлопками крыльев. Как трудно оставаться той же девочкой, любящей своих родителей, когда семья разваливается, подобно плохо уложенным поленьям в костре. И пламя раздора лишь разгорается. Ночью, порою, я слышала, как они ругаются – мне выпала роль той искры, что обожгла сердце матери. Она не хотела меня. Отец дважды приложил усилия, чтобы я появилась-таки на свет. Ради чего? Семью – это только раскололо, подобно тому, как раздваивается ствол одуванчика, закручиваясь в воде в разные стороны. Родители настаивают на своем мнении, уходя в себя, становясь одинокими, расщепленными. Они в дачном домике собирают вещи, чтобы на зиму перевезти их в город, распихать по шкафам в квартире, по полкам в кессоне гаража. Они меня даже не замечают. Последний костер в этом году все-таки рухнул, и брызгами устремились ввысь сонмы искорок и серого пепла; так, наверное, взрывается облако. Птицы улетели куда-то вдаль. Я встала, запахнула кофту и начала растирать предплечья ладонями. В резиновых сапогах вид у меня был нелепый, но это была мелочь. Я просто шла вперед, что-то звало меня в лес. Может быть, это была обида, молчаливая обида, какая укрывается в душе, терзает мысли, мучает, но какую невозможно излить. Чтобы о ней рассказать, нужно простить. Как можно простить мать, которая не хотела ребенка? Которая хотела убить меня?! Уродливые, сморщенные стволы в щербинах и рытвинах поддерживали тонкие кривые длинные ветки; они переплетались, образуя дырявые своды. В них я увидела выход; поняла, как воссоединить родителей, помирить их. Ноги утопали в оранжево-коричневом море, идти было трудно, но таких природных трудностей мне и хотелось, будто от их преодоления зависит моя жизнь, счастье мое и моих родителей. Я присела на пенек, откинула голову назад и закрыла глаза, наслаждаясь спокойствием, поселившимся в сознании. Оно и дало мне сил для задуманного. Я закурила. Табачным дымом отгоняла от себя запахи плесени, прели и грибов. Вся эта разлагающаяся природа вызывала тошноту. Я отторгала саму мысль, что мне придется чувствовать себя мертвой. Ощущать, как сворачивается в жилах кровь, как перестает биться сердце, как обжигает разум, расслабляются мышцы. Затем тело сковывает, оно становится деревянным, негнущимся, подобно толстым стволам деревьев. Кожа съеживается и чернеет, пока клетки не начнут гнить, исторгая трупный запах, как эти листья под ногами. Служить кормом для природы противоестественно для человека, страшнее всего – чувствовать все стадии своего разложения. Я не хочу так, не хочу, чтобы костер моей жизни потух! Сигарета дотлела. Пачку и зажигалку я оставила на пеньке. Они мне больше не понадобятся. Родители не заметили моего отсутствия, даже не спросили, где я была, или куда отходила. Их не интересует, что со мной станет, не волнует, что лес опасен для меня, равнодушны они к тому, что меня может не быть. Дети погибают у других, свои дети живут вечно. Они все так думают. Лицемеры. Я смотрела вперед на темную асфальтовую дорогу, вдоль которой были высажены высокие тополи и каштаны. Сколько раз мы здесь проезжали, но только теперь мне стало понятно, что же это за путь. Путь жизни. Есть повороты, подъемы и спуски, встречные и попутные автомобили. А за пределами твоего пути, есть другие дороги, скрытые от тебя за деревьями. Если весна и лето – это расцвет, то осень – это закат, лишь с закатом жизни осознаешь, что твой путь не единственный, есть множество дорог, о которых даже понятия не имеешь. Мне так захотелось крутануть руль, съехать в кювет, попытаться пробиться, выйти, свернуть. Однако поселилось в голове ощущение того, что через лобовое стекло вылечу я одна, словно это неправильное решение. Наверное, так оно и было. Родители молчали, скукота. Я присела к окну и стала вглядываться в пейзажи. За тополями было поле с островками коричнево-серых кустов, и далее, на возвышенности, между высокими елями и соснами проглядывалась железная дорога. Иногда мимо проносились дома, новые и старые, детские шалаши среди ветвей. Песчаные и грунтовые дороги, исчезавшие среди холмов. Речка под мостом. Когда-то она была глубокая, темная, страшная, теперь же обмельчала, стала отвратительная, с буро-зеленой водой, копнами водорослей и каменистым дном. Скользкие берега были усыпаны бутылками, пакетами, отходами, тряпками вперемешку с пожухлыми стеблями осоки. За излучиной реки должна быть небольшая плотина, составленная из шпал, но ее лет пять назад уже разобрали, выпустили воды на волю, огорчив местную ребятню, которая нашла иные угодья для купания. Помню, я тоже плескалась в этих водах, отец учил меня плавать, но я так не постигла эту науку – шла топориком ко дну всякий раз, когда он убирал руки. Всякий интерес к купанию у меня пропал, когда я стала свидетелем одного случая с мальчиком. Он плавал, уложив вытянутые руки на пенопласт. Внезапно на глубине его приспособление вылетело из рук. Мальчик забарахтался. Он кричал, его одолевал страх, а в голосе слышалась обида оттого, что никто не спешит ему помочь. В воду прыгнул его брат и вытащил мальчика на мелководье. Больше я никогда не купалась. Мальчик уже к вечеру сносно плавал вдоль берега. Для него это вышло уроком, у меня вызвало страх. Я смотрела в его красное от ужаса лицо и бледнела; он попытался остаться на плаву – он боролся за жизнь. Его смогли спасти. А кто кинется спасать меня? Люди даже спасают из-за корысти. Мне нечего дать спасителю. Я никому не нужна, даже родителям. Вечером, в квартире, родители устроили банный день, хотя его лучше бы назвать ванным. Пока мать говорила ужин, отец мылся, затем настала очередь матери. Получив скупые рекомендации о том, за чем и как нужно следить на кухне, отец закурил. Меня еда не интересовала, может, съем помидорку или салатик потыкаю вилкой, жареную курицу с макаронами мне не хотелось. Поэтому я скрылась в своей комнате, где слушала в наушниках группу «Necrophagist». Эта быстрая музыка с бешеным ритмом и чистым, приятным для слуха, гроулингом успокаивала, но не давала забыться в мечтаниях. В темноте я сидела долго, поэтому, когда открылась дверь – мать таким появлением говорила, что настала моя очередь идти ванную, – яркий свет из коридора ослепил меня. Повесила на крючок халат, на теплую батарею – трусики и сложенное вчетверо полотенце. Закрыла дверь на шпингалет, оставшись в тесной комнате. Лампочка, убранная под стеклянный купол, освещала пространство тусклым, иногда мерцающим желтым светом. В зеркале я увидела мрачное отражение. Этих глаз я никогда не видела, появилось в них что-то, что испугало меня, будто это глаза не мои, а тонущего мальчика. Я резко обернулась к ванне. Белые эмалированные стенки были в серых кольцах, таких похожих на водоросли. Мать не удосужилась ополоснуть ванну после себя. Где же ей позаботится обо мне? С немой злостью я уставилась в небольшое окошко под потолком, ведущее на кухню, там за тюбиками, бутылочками, склянками; там за стеной мать стояла у плиты, переворачивая шипящую в масле курицу. Запах горелого чеснока проникал даже в ванную. Окатив струей горячей воды стенки, я протерла их тряпочкой, и снова омыла, лишь затем заткнула пробкой нижний слив. Вода с грохотом падала на дно ванны, заглушая шипение, разговоры и работающий на кухне телевизор. Этот маленький водопад с металлическим отзвуком успокаивал. Я взяла с полочки ароматическое масло и влила в воду, надеясь, что успокоится не только разум, но и тело, оно расслабится и перестанет сопротивляться задуманному. Раздевшись, я забралась в ванну, уперлась шеей в еле-теплую металлическую стенку и закрыла глаза. Шум струи, бьющейся о поверхность, рисовал перед глазами разноцветные узоры, нечеткие и замысловатые. Уровень воды поднимался, скрывая меня словно в утробе, погружая в ту плацентарную жидкость, в которой я пребывала неполных девять месяцев. Я разнежилась, словно растворялась, превращалась в зародыш, в первородный бульон. Это блаженство сменилось резким ужасом. Я представила мать, которая также полусидит в ванне с ножом в руке. Она задумала изрезать себя, чтобы убить меня. Открыв глаза, я увидела не свет, не ванну, а мрак. Он скопился в верхнем сливном отверстии с крестообразным навершием. В той густой темноте мне привиделась смерть. Детей из утробы вынимают в хорошо освещенное пространство родильного отделения. Меня могла оказаться во тьме, никогда не познать жизни, и лишь холодная осенняя, а то и зимняя мгла могла стать моим окружением навеки. Моя решимость пропала. Я поняла, что могу поступить, как мать, могла убить себя, стоило мне только протянуть руку к полочке с ножницами. В горячей, почти обжигающей воде я почувствовала холод. Не знаю, кричала ли я в тот момент, но на какое-то мгновение представила себя тем мальчиком, смотрящим на воду, которая стремилась отнять его жизнь. Это неправильно, вновь подумалось мне в этот день. Лишь я умру, и больше ничего для меня не будет. Страшно лишать себя пути, когда не знаешь, чем он заканчивается. И вылечу из лобового стекла жизни только я, в крошку разобью свой дар – рождать и давать жизнь. Она тоже испугалась, моя мать. Но это не изменяет того, что хотела; того, что лишь помыслила убить ребенка. Мыслить – это единственный способ выжить, возомнилось мне. С утра я размышляла над тем, как убью себя здесь, в ванной, но эти мысли о суициде дали мне больше, чем желание покончить с собой, они дали мне шанс выжить вопреки всему. Мысли запутали меня. Я не знала, что делать… пока не выключила кран, пока не прекратился шум воды. До меня дошли отрывки фраз: мать отчитывала отца в том, что он ей изменяет. Еще бы. Какая может сложиться жизнь с детоубийцей? Однако поступок отца был слабостью, я это чувствовала. Он предал меня, предал любимую дочь. Это решило все. План изменился. Страх прошел. Я вымылась, как обычно. Обмотала волосы полотенцем, чтобы они не спутались и не торчали клоками в разные стороны; помазала руки, ноги и лицо увлажняющими кремами – забота о своем теле заставила меня, наконец, понять, зачем весь этот ритуал: возлюбить свое тело, вогнать мысль о том, что это все, чем я могу гордиться в жизни, – собой. Но это порождало одиночество, впрочем, теперь оно не кажется чем-то противоестественным мне. Я поняла, что за осенью наступит зима, а следом весна, новая жизнь. Мне подумалось, что это единственное мое состояние с детства, с тех пор, как меня оставляли одну дома, наказывая работой по дому. Моя посуду, подметая и намывая полы, я чувствовала себя покинутой, но все изменилось. Я поняла, что была счастлива, ибо не знала ни о двойной попытке убить меня, ни о предательстве отца. Теперь у меня есть одиночество, которой открыло передо мной другой путь, иную дорогу в жизни, познав каковую, я тоже смогу быть счастливой, смогу радоваться каждой прожитой секунде, смогу ощутить себя одинокой. После безмолвного ужина, я удалилась в свою комнату, где, слушая «Dark Lunacy», читала книгу. Я легла на диван, закинув ноги на подушку. Потертая книга с пожелтевшими от времени страницами открылась на любимом и непонятом доселе месте. Я начала ее читать, будучи совсем маленькой, вечно держала ее под подушкой. Это была моя библия, моя философия, моя жизнь, описанная на бумаге. И пришло, наконец, время, когда я поняла ее смысл, выделила из нее самое важное, мое и ничье больше. В ней я увидела себя, свое теперешнее состояние: «Эволюция видов отражается в психологическом и социальном развитии каждого отдельного индивидуума, – шептала я слова, под мягкую, неспешную игру клавишных, под размеренный, но отрывистый скрип медиатора по струнам электрогитары. – Иначе говоря, синтогенез следует за филогинезом. Если этот процесс так или иначе нарушен и мозгу или центральной нервной системе приходится восстанавливать пошатнувшийся внутренний баланс, индивидуум перестает отражать остальное общество. Он становится психофизиологическим мутантом…» Мутант – вот как меня можно назвать. Убитая дважды дочь своей матери, выращенная в парадоксе: в страхе перед собственной смертью. Я сняла наушники, вслушиваясь в обстановку. В квартире тишина, родители легли спать. Отложив книгу, я прокралась в ванную, расчесала волосы, от них пахло виноградом и лимоном. В зеркале увидела свой настоящий взгляд: игривый, довольный, счастливый. Вернулась в комнату, перестелила постель, по-обычному уложив книгу под подушку. Переоделась в белую ночнушку с небольшим цветком между грудей. Босиком пробежалась до кухни, где выпила стакан воды и взяла нож. Для себя я все решила. «Он не будет ощущать чужой боли, ему будет неведомо раскаяние, он никому не посочувствует. Когда подобное поведение развито до крайности, индивидуум существует в собственной вселенной, в изоляции от остального человечества»,* – повторяла я, крадучись в спальню родителей. Отворив дверь, увидела, как они мило спят, повернулись друг к другу, словно ничего не происходит, будто все в порядке. Мне казалось, что во сне они меня не помнят. Убийца и предатель лежат под одним одеялом, сопят, видят образы собственного сознания. Я прошла на цыпочках через комнату и остановилась у окна. Раздвинула шторы, впуская в спальню синие лучи фонаря, что горит над крышей профессионального училища. У них в комнате всегда были плотные занавески, мне же выпадало терпеть этот свет годами: и днем, и ночью; вечно в глаза. Этот свет спасал от темноты в коридоре, этот свет пугал тенями. Фонарь окрасил мою ночную рубашку в бледно-голубой цвет. Высветил мой настоящий лик – мутанта – на стене. Я застыла у кровати с ножом, вознесенным над телами родителей… Вот теперь я всецело одинока. Думаю, кто-нибудь заметит это, люди, эти черные астероиды коллектива, привыкли по осени замечать одиночество свое и чужое.
* обе цитаты из книги «Серийные убийцы», авторы: Джоэль Норрис и Уильям Дж. Бёрнс |
Библиотека // Объявления
