Она не любила своего отражения в зеркале. Неправдоподобно горькие глаза, слишком обнаженное лицо. Ей больше нравилось смотреться в воду, в стекла витрин и машин, в мощную аквариумную толщу. В то время как зеркала были по-медицински бесцеремонны, черствы и бездушны, прочие отражатели придавали ее облику едва уловимую загадочность, задушевную глубину и характер. Другими словами, нахально льстили ее лицу в лицо…

Лиза стояла возле прилавка в небольшом придорожном магазине и в ожидании продавца разглядывала свое отражение в стеклянной дверце холодильника. Лиза-дубль смотрела льдисто, в брезгливом удивлении изогнув правую бровь. Обе пальцами отбивали по прилавку стервозное стаккато – очень музыкально и не без нерва, что предвещало нерадиво исчезнувшему персоналу отличное бодряцкое утро.

- Ну, проходи, проходи. Чего стал на пороге? – послышался за ее спиной кисельно-густой женский голос. В магазин с улиточной важностью вплывала супружеская пара. Оба полные, в блестящих спортивных костюмах радужных оттенков, с трудом различимые между собой. Видимо, сознавая этот факт и желая внести хоть какой-то опознавательный мотив, а, может, просто из природного кокетства улиткоженщина повязала свою хнистую, ярко-рыжую с благородной зеленцой шевелюру розовой переливчатой косынкой. Лиловые, красные, золотистые блики от люрексовых нитей, какими была беспорядочно заткана косынка, носились по стенам, словно стрекозы, - женщина энергично вертела головой и с громогласностью победоносца требовала продавца, включить кондиционер и: «Ой, сделайте, сделайте погромче радио – моя песня любимая!» - несколько раз принималась подпевать какой-то незатейливой мелодии народным частушечным голосом, блаженно закатив глаза. Ее муж – видимо, флегматик и стоик по природе или же просто ленивый человек (а может, одно его душевное качество цементировало собой другое), лишь шумно сопел и позевывал, не произнося ни слова.

Пока оглушенная колористическим великолепием этой пары Лиза размышляла, каково это, жить с головой-зеркальным дискотечно-цирковым шаром, супруги шумно накупили всякой дорожной снеди, жена еще немного попела и ко всеобщему облегчению они, наконец, удалились. В магазине сразу стало прохладнее и тише, и только с улицы все еще доносились зычные покрикивания этой гиперактивной женщины.

Лиза довольно долго пробыла в едва отряхнувшемся от громких посетителей магазине, тщательно выбирая продукты в дорогу – она решила проехаться в этот отпуск к морю, - и поэтому слегка удивилась, когда, изобильно нагруженная съестным, осторожно продвигаясь к своему припаркованному неподалеку автомобилю, краешком сознания зацепила уже знакомый тягучий голос.

- Только не останавливайся, слышишь? Даже если ошибешься – делаешь морду топором и шпаришь дальше, как ни в чем не бывало… - эмоционально наставляла кого-то по телефону женщина в стиле «диско», похлопывая пухлой ладонью по капоту, словно лошадь по шее. Ее муж индифферентно курил неподалеку.

Солнце уже бодро жгло плечи, обещая беспощадный дневной разгар. Возле магазина, рыхля ветвями-трещинами твердое фаянсовое небо, маялось полузасохшее старое дерево. Некоторые его ветви были асфальтово-голыми, на других кое-где пробивалась мягкая лиственная щетина. В тени скульптурного ствола с вулканически лавяными натеками коры, мха, каких-то древесных грибов босой мальчик колдовал над полуразобранным самокатом. За ним, за кричащей в телефон женщиной, за Лизой и всем остальным миром из-под вкопанной у входа в магазин скамьи, философски жмурясь, наблюдала смышленая кошачья морда, изрисованная травяными тенями-нитками. Тонко поскрипывал на ветру плохо прибитый дорожный знак.

«Только не останавливайся. Даже если ошибешься, ни в коем случае не останавливайся!» - тенью пронеслось по атласной поверхности мозга короткое воспоминание из Лизиного детства…

***

Мокрое бумажное небо серо хмурится за запотевшим окном. Дождь косо сечет стекло, покрывая его ссадинами и порезами, которые немедленно набухают прозрачной стеклянной кровью. Маленькая Лиза смотрит на улицу и греет по-гусьи красные озябшие руки на батарее. Привычный скрипично-клавишный гомон музыкальной школы выплескивается из классов в коридор, изредка из него неровными нервными струями выбиваются связные мелодии - почему-то чаще всего побеждают первые несколько тактов полонеза Огиньского – опознавательный аудиознак всех школ искусств. Но их тут же ревниво поглощает механистичный рокот гамм и арпеджио. Лиза учится по классу фортепиано и через несколько минут ей предстоит экзамен по специальности, к которому она, как обычно, не готова.

Зима, конец декабря. В школе холодно, парадное розовое платье с воланистой юбкой и кроткими светлыми пуговками на манжетах сыро пристает к коже, белые «концертные» босоножки нещадно жмут. Лиза одиноко томится в полутемном коридоре у двери в экзаменационный зал, где с жестоким в своей отчужденной беззаботности смехом уже рассаживается инквизиционная комиссия и немногочисленные зрители.

- Разогрела руки? – мимоходом спрашивает Нина Михайловна, ее учительница. И, не дожидаясь ответного кивка, - Сейчас начинаем.

- Да скорей бы уж. – неожиданно залихватски даже для себя отвечает Лиза с деловитым упреком. Главное не выдать этого мутного нутряного страха, по-медузьи колышущегося в горле. Бояться стыдно и еще более стыдно, если кто-нибудь узнает, что ты боишься. Поэтому Лиза стремится окружить себя бодрым лучистым благополучием – пусть все думают, что ей безразличен этот фрачный рояль, эта сцена, окрашенная в цвет рта. Что касается экзаменаторов, так они ее и вовсе утомляют своей бабьей гомонливостью. Отвлекают от этюда и фуги…

- Значит так, - с искусственным оптимизмом наставляет Нина Михайловна в последний раз – текст мы с тобой выучили.

Это «мы» внезапно согревает Лизу, раскаляет как домну: ничего ж «мы» не выучили, совестно…

- Главное - не бойся. Даже если ошибешься, не обращай внимания и продолжай играть. Главное не останавливаться, поняла? – Лиза покорно кивает полному родному плечу чужой женщины Нины Михайловны, за которым в дверную щель из пыточного зала выбивается неистовый резкий свет.

…Только не останавливаться! – толкает себя Лиза в жалящее глаза ярким светом помещение. Нина Михайловна уже объявила ее выступление и, скорбно ссутулившись, понуро уселась далеко в стороне от всех – это единственное впечатление от зрительского зала, которое позволяет себе девочка. На экзаменаторов она не смотрит, не знает, сколько их и кто в комиссии. Теперь – правильно сесть. Не плебейски жадно плюхнуться на стул, а обойти его с противоположной зрителю стороны и сдержанно, с достоинством умоститься на полагающиеся тебе две трети сиденья, демонстрируя торжественное уважение и даже некоторый пиетет к зубастому инструменту. Отныне ты – наедине с этим расплющенным монстром, тяжело лежащем на варикозно-ребристых толстых ногах. Отныне ты – одна, нет учителей, родителей, подруг – только пустынная гулкая палуба сцены под ногами…

…Только не останавливаться! – руки на клавиатуру эффектными птицами. Посмотреться напоследок в черный лакированный пюпитр, отметить утомленное спокойствие собственного лица. Напомнить себе ритуальное: «Локти в стороны!» Ну и? Три-четыре!.. Мелодия берется сочащимися ледяной влагой, предательски оскальзывающимися пальцами невнятно, словно каша. Едва нащупывая нотный текст, Лиза осторожно ведет этюд подобно бредню в мутной воде, ежеминутно рискуя нарваться на какой-нибудь сюрприз, который ей подкинет собственное тело – либо не хватит пальцев, чтобы исполнить самый ответственный пассаж, который должен поразить слушателя своей мощью и навсегда утвердить за Лизой славу техничного пианиста. Либо «провалятся» запястья, либо вылезет «заигранность» кисти – но это у мастеровитых, работающих по два-три часа в день, для Лизы это чересчур роскошная «травма». А может подвести и проклятый мизинец или «пятый палец», как здесь его принято называть – похоже, за убогость, по аналогии с той самой «пятой ногой», в которой не нуждается известная всем пословичная псина.

…Только не останавливаться! Этюд, сам чудесным образом сложившийся под пальцами, кончен. Теперь – нелегкое. Фуга. Бог мой, кто только придумал это двух-, трехголосие!.. Оторвать бы руки, чтобы больше не чесались.

…Только не останавливаться! Лиза подступается к фуге нахально и смело, мысленно подбоченясь. Первые несколько секунд присевшая от неожиданного напора музыка ведет себя смирно. Пианистка расслабляет одервенелые плечи и вдруг левая рука самостоятельно дергает в степи вольные - совсем в другой ритм и тональность. Вот оно! Только не останавливаться! – по лицу снизу ползет волна нестерпимого жара, закипают глаза и Лиза зажмуривается. Вырвавшиеся на свободу арестанты-руки ведут себя бесцеремонно, наигрывая вместо Баха какую-то развязную кадриль. Уже почти захлебнувшись, полузадохшаяся Лиза чудом дотягивает до финала и абсолютно неожиданно пригвождает к клавишам последний аккорд так чисто, верно и удовлетворенно, будто прихлопывает на лету какое-то долго не дающееся в руки надоевшее насекомое. Все!

…Только не останавливаться! Сразу вставать и уходить нельзя. Убегать тоже нельзя, даже если очень стыдно и хочется поскорее скрыться. Это невежливо по отношению к музыке, к зрителям, к сцене. Надо дать дозвучать последнему эху, выслушать несколько секунд тишины, деликатно позволить слушателю тайком смахнуть слезы экстаза. Затем торжественно отнять руки от станка, положить их на колени и медленно, словно все еще находясь под впечатлением от собственного исполнительского искусства, встать. Сделать несколько дрожащих шагов по сцене, сказать комиссии: «Спасибо!» и осознать, что ты, похоже, весь экзамен не дышала – таким сладким и нужным сейчас кажется воздух…

А в школе не так уж и холодно, как казалось. Поднявшись в класс, Лиза споро переобулась и в ожидании приговора принялась смотреть в окно. Дождь прекратился и между комкастыми облаками то тут, то там робко сочился солнечный свет. Все было позади, руки потеплели и томило лишь одно – только бы не заставили пересдавать. Не то чтобы стыдно или страшно снова подниматься на сцену… Просто, скажи сейчас Лизе: «Переиграй, все прошлое забудем!» - она не смогла бы воспроизвести ни звука из того, что готовила больше трех месяцев. В той области сознания, которая отвечала за музыкальные тексты, было словно тщательно вымыто с мылом. Ни строчки, ни единого такта…

- Ну что, горе? – Нина Михайловна насмешливо рассматривала Лизу. – Четыре нам. С минусом.

- Ух… - не поверила девочка.

- Четыре - за вольную джазовую переработку фуги Баха. Ну а минус – за все остальное. – весело откомментировала учительница, протягивая ей дневник.

…Только не останавливаться!

***

Лиза остановилась. Оставив машину в тени какого-то полуразрушенного то ли амбара, то ли сельсовета, она захватила канистру и направилась к рассеянной толпе, лениво клубившейся возле деревенского колодца. Поселенье с лирическим названием «Красный свиновод» было небольшим, и, судя по собравшемуся люду, населено было бодренькими бабками да несколькими эпическими персонажами мужского пола, в картинных позах возлежащих на земле в редких тенистых пятнах. Один из них кротко спал в мягкой пыли, положив голову на бетонное основание канализационного люка, видимо полагая, что это подушка. Кто-то заботливо прикрыл его тело ватником, а голову - листом лопуха, чтобы не напекло. Другой дремал сидя, прислонившись спиной к стене и вольготно вытянув перед собой длинные ноги в рваных кедах. Покойностью позы он напоминал тряпичного арлекина. Третий…

- Позвольте, я помогу вам? – Лиза вздрогнула от неожиданности, услышав мужской голос – слишком трезвый и ясный, чтобы озвучивать этот пейзаж. Чьи-то крепкие руки мягко отобрали у нее ведро с водой и стали наполнять канистру.

- Спасибо. – глухо выговорила Лиза. И словно спохватясь, с опозданием улыбнулась.

Давно приучив себя к одиночеству, она всякий раз мучительно смущалась, когда ей навязывали любезность или предлагали помощь. Нервно взъерошив пепельный ежик волос, она сделала пару резких шагов, изображая тотальное безразличие, и сделала бы еще, но от постоянно расплескиваемой воды колодец был окружен площадкой плотной резиновой грязи, самодовольно лоснящейся на солнце, так что ступить было некуда.

- Меня зовут Константин… - уже протягивал ей мокрую холодную руку немолодой человек в темной, с закатанными рукавами рубашке. – Вам туда канистру отнести? – мотнул головой в сторону одиноко томящейся машины.

- Лиза… - согласно кивнула девушка. – Спасибо еще раз. – получилось уже мягче.

Внезапно заворчало небо. Гоня перед собой молочные лепные облака, на деревню надвигалась набрякшая серым влажным веществом туча. Готовясь разразиться картечью дождя, она весело постреливала фиолетовыми молниями, гулко покрывала еще пока жестяным, театральным громом все вокруг, словно раззадориваясь для предстоящей битвы. В сопровождении набухшей губки-тучи в деревню стремительно вкатилась еще одна машина. Из нее, яростно бубня и погромыхивая пустыми пластиковыми бутылками, вылезла Лизина желейноголосая «знакомица». К ее веселящему взоры спортивному костюму прибавились крупные кроваво-красные бусы, услужливо обвивавшие ветчинно-жирную шею. Головной убор – теперь какая-то клеенчатая кепка – сложно переливался на солнце бензиновыми разводами.

- Ничего… Ничего сам не может. – захлебываясь собственным негодованием, ненавидяще шелестела тетка. – Даже воды набрать – и то я! Задницу свою толстую от сиденья оторвать не хочет… – она наполняла из ведра узкогорлые бутылки, поминутно переплескивая через край, смачно шмякая водяные кляксы о землю, о доски колодезной лавочки. Брызги звонкими хрустальными бусинами отскакивали ей в лицо, на одежду, застревали в волосах.

Она уже направлялась к машине, прижимая к обширной груди батарею твердых ледяных бутылок, когда дождь первой пригорошней пухлых капель робко опробовал землю. Взвизгнув, словно ее обдали кипятком, тетенька тряско припустила к машине.

- Открывай скорее! – скомандовала она мужу. Тот не отреагировал, лишь пусто таращился на нее сквозь стекло. Она дернула на себя дверцу – заперто. Дождь замесил дорожную пыль интенсивнее. – Открывай, гад! – плаксиво, словно чайка, вскрикнула женщина. Муж серьезно смотрел на нее в окна своего батискафа. Это не было местью или шуткой, казалось, он просто с интересом изучал поведенческие реакции организма в условиях данного биотопа. Возможно, ставил эксперимент…

Совсем рядом ударила розовая молния, безжизненно озарив все странным лабораторным светом.

- Открой… - с отчаянной безнадежностью попросила внезапно присмиревшая женщина.

Дождь, набирая обороты, захлестал, с сердитой деловитостью обрабатывая поверхности домов и машин, дорожки и тропки. Лиза стояла под колодезным навесом, заворожено наблюдая за этой трагической, в общем-то, сценой, когда кто-то сжал ее запястье и потянул за собой:

- Переждете грозу у меня и поедете. – Константин, словно, и не ожидая возражений, как водолаза из воды, вытягивал девушку на высокое деревянное крыльцо из яростно кипящей дождем хмари. И взглянув на немо удивленное Лизино лицо, примирительно добавил: «Чаю пока попьем. Любите чай? Есть варенье и бублики…»

- Открой… - жалко просился робкий голос позади.

***

В доме - густая стоячая тишина. Дымное осеннее предвечерие – еще не вечер, но уже не день – растворяет в себе тени, войлочно поглощает звуки. Лиза угнездилась в покойном кресле и бездумно наблюдает, как два сиротских воробейчика за окном, задорно переругиваясь, отважно воруют кашу из собачьей миски. Из состояния умственной прозрачности девушку вырывает дверной звонок, сварливо высверливающий ходы в застывшем безмолвии дома. Звонки нынче не предвещают ничего приятного – недавно Лизин отец попал в нехорошую ситуацию и теперь какие-то крепкие люди с низкими шерстяными лбами угрожают ему и требуют вернуть деньги, которых он не брал. Родитель из-за этого, понятное дело, страшно нервничает. Каждый вечер на кухне открывается истерический диспут на тему «Некуда бедному крестьянину податься» с целью доказать семейству, что все потеряно и единственный выход – разделиться и поодиночке пробираться на Алеутские острова под чужими именами, кормясь в дороге мхом, съедобными лишайниками и кореньями, а также тем, что удастся выменять у туземцев на «старинные» подаренные на свадьбу мельхиоровые ложки и дедушкины часы марки «Ракета». Сам он сегодня впервые вышел на улицу после двухнедельного затворничества, только что вернулся и вдруг – звонок. А во что может превратиться звонок в воспаленном, шелущащемся ужасом преследования сознании гонимого человека? Только в вопль: «Выследили!»…

- Ты сегодня ожидаешь своих бандитов? – Лиза вопросительно обернулась к отцу, который, дико озираясь, нарезал нервные круги по комнате, с каждым новым звонком увеличивая скорость. Внезапно он остановился и быстро сел на пол за креслом, видимо прикидывая, удастся ли укрыться за его спинкой в случае атаки неприятеля и, если удастся, то сколько он сможет удерживать эту высоту. Оценив кресло, как ненадежное укрепление, родитель очень ловко по-пластунски пересек комнату и спрятался за занавеской. Лиза с интересом наблюдала за маневрами – не каждый же день увидишь своего отца в военно-полевых условиях. Вдруг из-за шторы прозвучало непостижимое.

- Открой… - глухо приказал папа.

- Так ведь это бандиты… – не поверив своим ушам, задохнулась от возмущения Лиза.

- Открой! – мрачно повторил отец, поплотнее закутываясь в портьеру. – И скажи им, что отдавать я ничего не собираюсь! И чтобы больше сюда не приходили.

- Так ты точно знаешь, что это они? - медленно проговорила дочь. – Знаешь, что бандиты, и высылаешь меня в качестве парламентера? Тогда мне необходим белый флаг. Снимай майку…

- Открой… - снова беззащитно попросил отец и еще продолжал ее о чем-то уговаривать захлебывающимся шепотом, когда Лиза уже вышла в темную прихожую и ничего не слышала, кроме напряженных требовательных сигналов. Она стояла возле двери и ледяными пальцами пыталась нащупать замок – спасительную кнопку, способную прекратить, наконец, эти звонки и вместе с ними - смятение последних нескольких недель. Странно, но сейчас девушка не чувствовала страха. Даже обида на то, что мужчина, ее родной отец сознательно подставил ее – женщину, свою единственую дочь – вместо себя в опасной ситуации, еще не оформилась, а лишь только смутно зарождалась на дне души. Глухое, черное одиночество перекрыло пути всем иным ощущениям, впитывая, охотно поглощая их своим ватным телом. Лиза вдруг ощутила вокруг себя огромное надежно изолированное пространство, принадлежащее только ей. Где-то позади прятался за занавеской человек, за тонкой вафельно-хрупкой дверью прятались «бандиты». А между ними совершенно одна существовала некая девушка Лиза…

«Открой!» - приказала себе девушка, когда звонки уже прекратились. За дверью вместо ожидаемого десятка нетерпеливо топчущихся, готовых к расправе мужчин одиноко лежал на коврике белый листок бумаги с неопрятно наклеенными желтыми буквастыми ленточками. Телеграмма. Лиза равнодушно подцепила листок двумя пальцами и, не читая, поволокла его в комнату. Окна были наглухо зашторены, демонстрируя угрюмую готовность отца к осаде его подоконника. Девушка сходила на кухню, взяла разделочную доску и нож с массивной деревянной ручкой. Затем тихо подошла к окну, торжественно подняла доску до уровня уха и молча, со всей серьезностью вдарила по ней рукоятью ножа – сначала раз, затем еще - мелкой дробью. «Открой…»

***

Занавески едва шелохнулись, когда Лизин новый знакомый приоткрыл форточку. Гроза прекратилась, вернее перешла в болезненный затяжной дождь и холодное влажное его дыхание омывало лицо девушки, сидящей у окна в странном сюрреалистическом кресле-люльке. Лиза молча наблюдала, как гостеприимный хозяин суетится вокруг плиты, возится с крупным медным чайником – кажется, с такими до революции на ярмарках ходили торговцы горячим сбитнем. Снаружи дождь и ветер бесжалостно мяли, мочалили мятущиеся ветви-щупальца деревьев, слепо пытающиеся ухватиться за что-нибудь в ненадежном мутном небе. Казалось бы, такая битва должна была сопровождаться грохотом тысяч орудий, ликующей канонадой и из-за бесшумности всего происходящего Лизе мнилось, что она запаяна в хрустальном колдовском шаре, куда не доносится ни звука – в безопасности, но в то же время в самой глубине бесчувствия.

- Прошу к столу… - вырвал ее из надежного стеклянного одиночества Константин.

В комнате, где был накрыт стол, казалось, вовсе нет стен, вместо них – обилие окон, оконцев, окошечек. Окна выходили не только на улицу, но и внутрь дома. Причем последние представляли собой затейливый витраж из неярких, акварельных стекол на сюжеты карт Таро. В глубине столовой под кремовым, обшитым по краю тугими бомбошками абажуром стоял накрытый светлой скатертью стол, окруженный множеством тяжелых стульев с высокими готическими спинками. Некоторые из них уже были кем-то заняты – люди сидели спиной и Лиза не могла рассмотреть их лиц.

- Здравствуйте. – тихо поздоровалась девушка, ощущая смутное беспокойство. Чай в такой обширной компании показался ей очень утомительным мероприятием, но в ответ на ее приветствие никто не отозвался. Константин быстро подошел к столу, грубо сгреб в охапку невежливых посидельцев и громыхливой грудой свалил их в углу столовой. Лиза в немом изумлении подошла ближе.

- Что вы делаете?

- Это куклы. – улыбнулся Константин. – Я – художник, иногда тешусь тем, что ваяю им головы и шью платья. Достойное мужское занятие… А они в благодарность за это составляют мне компанию вечерами, когда я не могу писать.

Лиза молча разглядывала кукол. Традиционные итальянские персонажи – Пьеро, Коломбина, Арлекин – лежали вперемешку с колоритными старухами, странниками в плащах с капюшонами и пасторальными красотками в букетистых шляпках.

- Зачем же вы их сюда сбросили? – проговорила девушка и потянула на себя чью-то ногу в щеголеватом бюргерском ботинке с пряжкой и изумрудном в тонкую белоснежную полоску носке. Это оказался кролик в черном цилиндре, ладно сидящем на ушах. Лиза шагнула к стулу, чтобы усадить его и зацепилась ногой за кукольную лаковую ручку, торчащую из вороха кружев. Внутри куклы что-то звякнуло, тоненько тренькнуло, она вдруг зашевелилась и, загребая руками, словно пловец, под хрустальную механическую музыку принялась ползти прямо на девушку. Несколько секунд Константин и Лиза завороженно следили за этим жутковатым марш-броском, не в силах отвести взгляд от упорного фарфорового личика, на котором, казалось, вот–вот от усердия выступит пот. Тут в кукольной утробе что-то зашуршало, металлически икнуло и она, бессильно поведя ручкой в последний раз, вдруг как-то сникла, а затем и затихла вовсе, прекратив движение.

- Механизмы я тоже стараюсь делать сам по старинным схемам. Некоторые еще не совсем отлажены и проявляют себя в самые неожиданные моменты. – пояснил Константин Лизе, которая хоть и демонстрировала успокоение и вежливую безмятежность на лице, все же тревожным краем глаза старалась не выпускать из поля зрения вольнолюбивую куклу, чтобы спешно вспрыгнуть на стул, когда той снова вздумается пуститься в самоволку.

Вечерело и в комнату уже начал просачиваться серый сырой полумрак. Хозяин затопил маленькую изразцовую печечку, скромно притулившуюся тут же в углу, и поставил на стол прямо-таки музейную в своей старине керосиновую лампу. Желтоватый больной свет облил розетки с янтарным медом и мягко поблескивающим вареньем, корзинки и сухарницы с золотистыми бокастыми булочками, густо посыпанными маком бубликами. Деловито оббегая препятствия, по столу стремительно струился одинокий муравей. Его тщедушное членистое тельце отбрасывало на грубо тканую скатерть густую коричневую тень. Казалось, она прилипла к тоненьким рахитичным лапкам и мешает, тормозит муравьиный бег, тогда как сам муравей всячески старается от нее избавиться, отряхнуться от преследования и убежать уже не такой суетливой рысцой, а спокойным вольным аллюром…

- А куда вы направляетесь, Лиза? – разливая чай, поинтересовался Константин. – По делам или в отпуск?

- В отпуск… Я с вареньем, не надо сахар. – Лиза блаженно вдыхала уютный чайный пар.

- Отдохнуть от семьи? Это правильно…

- У меня нет семьи, я одна. – ломая бублик, просто ответила девушка.

Константин внимательно посмотрел ей в лицо.

- Отчего же? – спустя несколько минут осторожно спросил он. – Такая симпатичная девушка…

- Не знаю. Мне кажется, так лучше. – Лиза отвечала легко и не задумываясь. Было непонятно, то ли она не желает обсуждать подобные темы с незнакомым человеком, то ли уже очень давно решила для себя все вопросы и сейчас ей просто скучно об этом разговаривать.

- Вы что же, мизантроп? Тяготитесь обществом? – с мягкой иронией поинтересовался Константин. Ему нравилась эта девушка, нравилась ее манера безмятежно говорить о предметах горьких, подлежащих долгому слезному обдумыванию по ночам. Не каждый способен так просто и отстраненно обсуждать свой диагноз – свое одиночество…

- Отчасти. – засмеялась Лиза. – А вы? Один живете?

- Нет, не один. С куклами. – серьезно кивнул в угол хозяин. – Они – моя семья.

- Не очень-то вы вежливы со своей семьей. – заметила Лиза.

- Представьте, каково со мной было бы людям. А эти – ничего. Преданно терпят. – улыбнулся Константин.

- А почему вы один? Делитесь… - шутливо приказала девушка.

- Исторически сложилось… - пожав плечами, подцепил ножом ломтик лимона хозяин.

Лиза смотрела, как тщательно он обваливает его сначала в меде, затем в сахаре, как сосредоточенно им хрустит, комично жмурясь. Немолодой, с ярким скульптурным лицом и какой-то голубиной проседью он вовсе не вписывался в традиционный образ художника. В нем напрочь отсутствовала бравада собственной индивидуальностью и непохожестью на окружающих, которую обычно превозносят всякого рода «художественные» и околотворческие натуры. Обычная одежда, предельная опрятность. Только острый ищущий взгляд выдавал в нем человека, призванного видеть и свидетельствовать миру о том, что он видит. «Пожалуй, он мне нравится,» - с сожалением подумалось девушке: «И самое страшное, что я ему, кажется, тоже…»

Когда-то очень давно, когда Лизу еще озадачивала собственная никомуненужность и она пыталась разобраться, отчего она одна и почему самые близкие люди и друзья внезапно стирают ее из своей жизни без видимых причин, она до помутнения рассудка могла копаться в себе, ища ответы. Занятие это очень душевынимательное и забирает много сил, особенно если воспринимаешь всех людей на Земле, как родных тебе существ, и соответственно, не имеешь возможности их обвинить в своей беде и уйти в «непризнанные гении». Оказавшись в такой ситуации, ты остаешься один на один с самим собой, таким неумным и неумеющим жить, и в результате умственных потуг приходишь к неизбежному выводу, что только ты сам и виноват во всем, что с тобой происходит или, вернее, не происходит. А сил на бодрую борьбу и трансформацию действительности почти всегда нет. И вот в таких разъедающих душу условиях, однажды вдруг устав от своего постоянного внутреннего крика, Лиза вывела для себя спасительную формулу, объясняющую ей все про ее одиночество и, как ни странно, примиряющую с ним. Если ты никому не нужен, это не означает, что ты чем-то плох, или тот, кому ты не нужен чем-то нехорош. Если ты одинок и одинок беспричинно, безвиновно, то, возможно, ты просто родился такой - непарный. Большинству людей природой полагается пара, а тебе – нет. И это вовсе не означает, что тебя обделили, или что ты весь из себя особенный. Если приглядеться к самому себе, прислушаться к тому, чего тебе на самом деле хочется, то очень скоро обнаружишь, что да, действительно, в тебе никто не нуждается, но и тебе-то ведь тоже никто не нужен. И второе вовсе не вытекает из первого, это было бы слишком просто, но отнюдь не гениально…

После, уже успокоившись и обретя трезвость взгляда, Лиза встречала множество «непарных». Она выделяла их в любом переполненном автобусе, в любой компании. Редко кто из них осознавал свою штучность и мирился с ней. В основном это были весельчаки с застывшими кристаллами горя в глазах, шуты и циники, все силы которых были направлены на созидание собственного беспечного образа в глазах окружающих. Порой она ужасалась такому количеству природно одиноких людей, которые вынуждены жить по правилам «парных». Отчего их так много? Всегда ли было так или, может, подобная ситуация сложилась совсем недавно? А может это просто неявное следствие какой-то ужасающей катастрофы, стихийного бедствия? А может не следствие, но ее начало – ведь одиночество биологически нецелесообразно и если это заболевание будет прогрессировать, то приведет к полному исчезновению вида «человек разумный» на земле…

Константин тоже был «непарным», Лиза видела это. Причем он был все понимающим про себя и уже давно принявшим себя одиночкой. Но он все же еще не освободился от инстинктивной надежды встретить кого-то и изменить свою жизнь. То есть это был несовершенный непарный, непарный с изъяном, а, значит, он был уязвим и то, что ему до сих пор удалось сохранить себя в здравом рассудке было чудом – по такой тоненькой кромке между отчаянием и усталым бездушием бродил этот человек, сам того не осознавая…

Дождь прекратился и Лиза, поблагодарив за гостеприимство, засобиралась в путь.

- Куда же вы поедете, на ночь глядя? – удивился хозяин. – Оставайтесь, переночуете у меня, а утром отправитесь по холодку…

- Нет, благодарю. Надо ехать. Я и так вас сильно утрудила.

- Да как же вы будете, одна, на ночной дороге?.. – внезапно Константин понял, что ему ни в коем случае нельзя отпускать от себя эту девушку. Какое-то непонятное беспокойство, смутное и пока еще бескостное, зашевелилось в душе. Если Лиза сейчас уйдет, они больше никогда не увидятся, а ведь она, кажется, - его последняя причина задержаться среди людей.

- Лиза, не уезжайте. Вам надо остаться. – тихо попросил Константин, боясь спугнуть ее своей настойчивостью и заранее ощущая свое бессилие.

Девушка уже зашнуровывала ботинки.

- Зачем? – она непонимающе вскинула взгляд.

- Затем, что я… - Вдруг в глубине дома недовольно задребезжал телефонный звонок. Константин сорвался с места. – Не уходите пока, я только отвечу…

Он шумным босиком прошлепал к телефонному аппарату и спустя секунды начал что-то кому-то объяснять торопливо и взахлеб…

«Нет, пойми, я не готов принять на себя такую ответственность. Я не готов! С этим надо срочно заканчивать…» - донеслось до Лизы, когда она уже закрывала за собой дверь.

***

Сидя на полу в пустой гулкой квартире, Лиза пыталась не плакать. Рядом мертвой тушкой мелкого животного распластанно лежал телефон-раскладушка, открытый на последней странице ее несостоявшегося романа. Из краткого свинцового смс-сообщения ясно следовало, что жить дальше не стоит да и невозможно. Потому что все... Потому что конец…

В голове одиноко кружилась единственная растерянная мысль: «Это надо как-то пережить.» Хотелось кричать. Попробовав, Лиза обнаружила, что ничего кроме сиплого выдоха из перехваченого немым горем горла не выходит. И снова: «Это надо как-то пережить.» Как?

Лиза вновь отправилась в душ – в пятый раз за последние безмолвные два часа. Здесь можно было бесстыдно краснеть всем телом, стоя под горячей водой и уперевшись онемелыми бесчувственными руками в ледяную кафельную стену. Только в этой едва не взрывающейся от пара ванной комнатушке на острие контраста горячего и холодного где-то внутри замлевшего Лизиного тела ощущалась едва пульсирующая красным тонкая проволочка жизни, которая постоянно ускользала из-под жаждущих оборвать ее пальцев. Так наркоман пытается нащупать уже траченую вену, а она юрко ныряет под иглой куда-то вглубь худой руки, и до поры таится там холодной, хитрой рыбой.

Лиза промокнула влажным полотенцем плачущее после душа тело. В горло, казалось, была забита длинная медленно тлеющая угольная пробка, достающая до середины грудины, - дышать было очень тяжело.

Фактически она очутилась в банальной ситуации и нечего было из-за этого страдать. Даже в двух банальных ситуациях: человек, которого она непонятно из каких соображений считала лучшим другом, таковым не оказался. И вторая - ею просто пренебрегли, она и ее чувство оказались неинтересны. Из-за этой типичности было еще больнее, еще досаднее: ведь знала, что так будет, могла просчитать и все равно попалась…

…Начиналось все с милого многочасового трепа симпатизирующих друг другу людей. И он и она любили поиграть словами, поразговаривать цитатами. И обоим очень нравилось узнавать друг в друге себя. Лизе так казалось… Общение могло быть очень напряженным, каждодневным или же они могли сделать полугодовую паузу и при случайной встрече обрадоваться друг другу неистово, жадно возобновить все прерванные разлукой разговоры и потом несколько месяцев наверстывать столь нерачительно упущенное. Каждый из них умел слушать, умел задавать вопросы. Несколько раз они преданно и терпеливо вытаскивали друг друга из чернейших депрессий.

Впервые Лизе не было тяжело с чужим, неродным человеком. А может ей просто возомнилось, что она хоть кому-то хоть немного на этой планете нужна… Здоровый инстинкт парности.

Никто из них не позволял себе любить. Он – не хотел и не мог. Лизе так казалось… Она – могла, но с пугливостью одиночки остерегалась. До времени.

Когда и как она в него влюбилась, Лиза не помнила. Просто однажды после того, как он как-то ощутимо ее обидел, девушка внезапно осознала, что готова понять и оправдать любой поступок этого человека, какую бы боль он ей не причинил. Готова не просто простить, но и подвести серьезную логическую базу, чтобы уверить его самого, что он все сделал правильно и по другому просто не мог поступить. Она не говорила ему, считая признания делом пошлым и пафосным, но он слишком хорошо ее знал и, конечно же, обо всем догадывался. Оба молчали на эту тему. Если кому-нибудь приходило настроение поговорить о любви, другой торопливо сворачивал эту тему в шутливое русло. Боялись аналогий…

Все разрешилось само собой. Как-то ночью, изведясь от внезано скрутившей тоски, Лиза приняла заполошное решение положить конец муке и сказать ему все о себе, придать чувству официальные контуры, обозначив его границы словесно. Неизвестно на что понадеявшись – то ли на былое дружеское участие, то ли на простую человеческую жалость – она, едва дожив до утра, забросила смской подготовительный, как ей тогда казалось, крючочек.

«Я тебя люблю. Подробности при встрече»

В ответ почти мновенно пришло то самое, жестко финализирующее все прежние смыслы Лизиной жизни.

«С этим надо срочно заканчивать…»

С тех пор они больше никогда не встречались. Всего-то…

***

Лиза ехала по каменистой дороге. Справа от нее громоздились серые с красноватыми вкраплениями скалы. С другой стороны ухала вниз пропасть, наполненная до краев туманом, словно простоквашей.

От долгой езды и неизменного пейзажа за окном девушку клонило в сон. К тому же неотступно накрывала уже знакомая ей по прошлой жизни апатия, истощенное душевное беплодие. Шершавое, серое чувство – скука-не скука, досада-не досада – непонятная, вытягивающая последние силы тоска. Лиза не хотела себе признаваться, что после того, как она воровато бежала из гостеприимного дома Константина, ее не покидало постоянно покалывающее изнутри ощущение утраты чего-то драгоценного, единственного в своем роде. Казалось, что она высокомерно отказалась от какого-то божьего подарка и за это ее неминуемо должна постичь кара – не страшная, но неприятная. Это томительное предощущение беды не отпускало девушку, злило. Она прибавляла и прибавляла скорость, словно пытаясь оторваться от преследования, отбросить далеко назад постоянно настигающую ее тень. Мимо проносились придорожные кусты, среди травы сизо мелькали камни. На такой скорости казалось, что секунды сжимались, становились короче и их поток яростными осами-песчинками сек лобовое стекло автомобиля, игольчато прошивал кожу, лицо Лизы. Она ощущала себя вялой безжизненной куклой в руках какого-то любителя жестоко поиграть и тяготилась этим ощущением. Решив когда-то быть одна, она разом избавилась от всех нитей, связывающих ее с миром людей, освободившись таким образом и от усталой, ненужной самой себя. Единожды почувствовав эту волю, ей не хотелось больше возвращаться в пыльное, паутинное прошлое, но сейчас становилось все трудней продвигаться туда, куда захочется именно ей, она постоянно ощущала себя ведомой в густом, вязком пространстве чужих судеб. Другими словами, Лиза снова погружалась в непререкаемую зависимость от жизни, от природы, от своих инстинктов – хотя, как их можно называть своими, когда они для всех людей одинаковы? Ничто так не объединяет разобщенные, разнокалиберные элементы в монолитную массу, как следование своим инстинктам – она это знала и боялась снова потеряться в этом месиве, лишиться ощущения самой себя. Как этого можно избежать? Как доказать себе, что ты еще не в путах, что ты ловко, не задевая, скользишь сквозь них? Спокойное осознание решения проблемы прохладно овеяло лизин мозг... В тот же момент она, резко вывернув руль, на полной скорости вылетела туда, где на обычной равнинной дороге значился бы кювет. Зависнувшая на мгновение над лунной поверхостью тумана машина медленно покачалась в воздухе с боку на бок и торжественно рухнула в пропасть…

Заходящее солнце степенно купалось в сливочно-желтых прозрачных облаках. Серая пыльная дорога в упорном молчании пыталась выбраться из наброшенных на нее сетей, сотканных из собственных теней ветвями жалких уродливых деревьев. По ней, раздирая рот в жутком густом вое, к месту катастрофы вязко бежала улиткоженщина, смешно вскидывая ноги вверх и в стороны. Ее муж, устало опустив плечи, молча курил возле машины и всезнающим, пронизывающим миры взглядом провожал солнце и жену. Всю дорогу они следовали за Лизой. Тенью…

***

Константин закончил работу над своей последней куклой и усадил ее за стол. Остальные так и остались лежать в углу, хотя с момента Лизиного отъезда прошло уже много времени. В новенькой отсутствовали какие-либо механизмы внутри, лицо не было покрыто лаком и вообще она была не похожа на его прежние работы. Огромные горькие глаза, короткие пепельные волосы. Кукла сидела напротив буфета и, казалось, задумчиво всматривалась в свое отражение в стеклянных дверцах…