Жила-была маленькая девочка. Обычно, следует говорить, что эта девочка больше всего любила в жизни, но она ничего не любила. Точнее каждая девочка сама для себя это знает, а она не знала, значит не любила. Верно? Наверное.

А если что-то и любила больше всего, то, наверное, саму жизнь. Она никогда не могла понять людей, которые думали о смерти и не ценили жизнь. Общение с такими людьми ее обычно очень удивляло и говорила с ними она как-то растерянно, не уверено и вообще предпочитала не общаться, в тайне боясь заболеть этой страшной болезнью – недооцениванием жизни. Сама же она объясняла это тем, что люди просто редко ценят то, что дается им даром.

А она относилось к тому редкому исключению, которые ценили. За все свои двадцать лет она не разу не задумывалась о смерти. Даже когда ее бабушка умерла, она как-то неправильно думала о смерти, неуверенно, как-то изгибаясь и огибая эти мысли.

Да, хотя ей было двадцать лет, это была очень маленькая девочка. И она это прекрасно понимала и тихонько хихикала над своими подругами, которые ругались со своими мамами, - “Я уже большая, мне уже двадцать лет, а ты все со мной нянчишься!”. Но хихикала она так, по-доброму. Они всегда ассоциировались у нее с маленькими детьми в детском саду. Когда они замечали, что их одногрупники смеются над ними, пока мать завязывает своим ненаглядным чадам шнурки, то поднимали истерику, шипя сквозь дырки в молочных зубах - “Мне уфе четыре гота! Я больфой, я и сам могу фнурки сафясать!”. Мамы обычно терялись и не знали что ответить. Дети и сами немного терялись, ведь ничегошеньки они не умели, но готовы были плестись с развязанными шнурками и спадающими с ног красавками, лишь бы над ними не смеялись.

Вот и это девочка понимала, что она еще совсем маленькая. Вечерами она любила сидеть на подоконнике и смотреть на звезды, напевая какие-то тихие песенки.

У нее было мало подруг, потому что однокурсники ее не понимала, а люди недолюбливают того, что не понимают.

Ее подруги, в то время, пока она сидела на подоконнике третьего этажа, сидели в парках и скверах на лавочках со своими принцами. Каждую неделю у них был новый принц и старые, облезлые лавочки осуждающе скрипели. В их время, помнится, девушки с одним принцам гуляли около года, а то и после возвращались с ним же, только уже с кучерявыми детишками. А бывало что девочки прибегали плакаться вечерами на их лакированную поверхность. Они, лавочки, тогда еще молодые были, лакированные, блестели своими зелеными дощечками. Тогда вообще мода была на зеленый цвет.

А сейчас они только осуждающе скрипели, но больше ничего не говорили – времена уже не те, не их.

Но вообще-то этим старым лавочкам было очень интересно, куда деваются принцы. И кому они плачутся (раз не плачут девушки, то где-то непременно плачется брошенный принц, по крайней мери они просто не могли поверит в обратное). В итоге ряд скамеек, общими усилиями, пришел к выводу, что принцы плачутся фонарям, на краю улицы. Хоть они и были совсем потрепанными зелеными старушками, но в них все еще жило детское, девчоночье любопытство. Они бы очень хотели послать весточку с осенним ветерком на угол улицы, что б он спросил у фонаря… но тут просыпалась гордость и их общее любопытство оставалось в страшной, смущенной, тайне.

Ну да речь идет не о лавочках, а о маленькой девочки, которая в это время любит сидеть на подоконнике и пускать в темный ночной сумрак мыльные пузыри, с легкой улыбкой глядя как они переливаются в отсветах от окна и растворяются в ночном сумраке. Она придерживалась мнения, что стайки мыльных пузырей и белых голубей – бумажных самолетиков, следует пускать только в ночную темноту, чтобы их поглощала мягкая тьма и она не могла видеть куда те улетели. Только тогда они смогут лететь долго-долго и очень высоко.

А еще она знала, что напрасно пущенный голубок-самолетик – это как в пустую прожитый день. От этого меняется не очень много, но это очень грустно и, по ее мнению, достаточно низко. Поэтому на крыле самолета всегда было короткое послание, понятное только ей – “Жду…”.

Так она и проводила время, иногда с подругами, иногда сама с собой, веря в сказку, пуская по ночам из окна самолетики и мечтая получить (именно получить, а не купить самой) в подарок цветного Воздушного Змея с тремя лентами на хвосте.

Так и жила.

А однажды утром она проснулась и…

Мир устал терпеть ее выходки. Все у него должно быть правильно, все у него должно быть по полочкам, все у него должно идти по плану. Вылизали, конечно, иногда подобные индивидуумы, но тогда Мир сговаривался с Судьбой и этих странных, светлый детей объявляли сумасшедшими. А эта девочка почему-то понравилась Судьбе такой, какая она есть и она вовсе не захотела пачкать свою любимицу грызнями именами. Мир негодующи скривился и решил действовать сам. Он мог прощать такое ребячество лет до двенадцати, даже поощрял, а после это уже выходило за рамки и сбивала ровные и красивые планы. Тогда он сообщил девочке, что у нее есть три месяца, чтобы исправится. А если она не исправится, то…

Девочка просто проснулась с осознанием того, что у нее есть три месяца, а о том, что будет если она в них не уложится, она всячески старалась не думать, боясь в этом признаться самой себе.

Тогда девочка стала пытаться исправиться, она стала ходить в клубы вечером, старалась разучиться мечтать, вместо сказок читала детективы и любовный романы и начала всячески пытаться сойти за остальных.

Она начала тускнеть, грустить, замерзать зимой… А самое страшное, она впервые задумалась о смерти. Она больше не была той маленькой девочкой, она даже девушкой не была. Перескочив стадии взросления она сразу состарилась. Теперь это была очень маленькая, блеклая, печальная старушка, которая молодела только на пять минут, в какую-нибудь зимнюю ночь, когда от светлого квадрата окна в холодную темноту навсегда улетал самолет с надписью на крыле: “Прости”.

Так прошло два месяца. Мир мурлыкал как сытый кот и помечал галочками что-то в своем плане. А маленькая старушка жила своей блеклой жизнью, с каждым днем все лучше осознавая что такое смерть.

Так бы она и жила. Только вот однажды, когда ее провожал до подъезда очередной принц, и имя-то которого она все время путала, она невольно подняла глаза в небо и увидела как падает молодая, яркая звезда. И ей неожиданно стало очень грустно и больно, даже глаза защипало от какой-то обиды. Вот же она, звездочка, горит ярко-ярко и умирает совсем молодой, но как она живет! А на что пошла она (девочка? Старушка?)?! Она пошла на эту сделку с Миром, но ведь только потому что любила жизнь, а теперь? Как часто она думает о смерти, зачем же тогда все это?

Девочка не выдержала и заплакала, повергнув в смятение малознакомого принца. Но какие это были чистые, детские слезы! Они смыли с нее серый налет, невидимые морщины и ненавистные мысли. Она снова стала девочкой и первое что сделала, когда переступила порог комнаты, это распахнула окно и пустила в небо бумажного голубя, с одним коротким словом – “Жду”.

Мир, конечно, все видел. Он сначала разозлился, но потом очень расстроился. Эта девочка заставляла его невольно улыбаться, но был договор. Да и не мог же он сам нарушить свои правила? Не мог. Или не знал, что может.

Так или иначе девочка, которая светилась, как звездочка и верила в чудеса, умерла через пол месяца. От сердечного приступа в возрасти двадцати лет. Никто не понимал, как такое может быть. Друзья терялись в догадках. Родители не хотели гадать, только плакали и кляли злую Судьбу. Судьба даже поссорилась с Миром и таких детей стало больше, но это не так важно. Это последствия. В которых девочка уже не участвовала.

Маленькая девочка знала, что она умрет, но жила улыбаясь, радуясь жизни и каждый вечер пуская в заоконную темноту белого посланца. Она больше не думала о смерти, но относилась к ней теперь иначе. Все таки Смерть тоже не виновата, что ей приходится заниматься этим черным, но необходимым делом. В конце концов маленькая девочка умирала только для того, чтобы теперь глядеть на всех сидя на краю облачка и играть с волосами друзей и родителей яркими солнечными зайчиками.

А в то утро, когда девочка умерла, на подоконнике лежал белый самолетик. Окно было распахнуто и зимнее, холодное, но яркое солнышко освещала мертвую улыбке на молодом лице. На крыле самолета, ее рукой, было написано небольшое послание, только пришло она девочке:

“Всегда с тобой. Целую. Жду.

т.ч.к. Небо.”