Прожив недолгую несчастную жизнь, кто-то умер. Просто взял и умер, ни у кого не спросясь, никого не предупредив. Он даже и сам толком не собирался умирать, а вот умер. Потом немного полежал в гробу, ну, положено вроде как. Положено тело в гроб-то. Полежал, как положено, и позу сменил, а то больно неудобно лежать, как положено, хочется же руку под голову засунуть, да и вообще, кто ж согласится всю дорогу лежать в одной позе, в которую даже и не сам лег, а положен был. Его несли долго, хорошо хоть, крышку закрыли, а то вообще тоска б смертная была, смотреть на все эти четыре кислые рожи. Чего хорошего-то, и так мертв, еще и тоска смертная. Оно, конечно, может минус на минус плюс и дает, да только кому приятно совмещать эти минусы. Это все только говорят, что плюс получается, но не говорят, что им-то самим совершенно не в радость, а вовсе даже и в тягость минусы эти.

Положили, значит, гроб в яму, ну и натурально землей засыпали. А человек, то есть труп, в гробу, значит, остался. И правда – куда ему из гроба деться, если закрыто и заколочено гвоздями. Ну, он полежал себе, на одном боку, на другом, на третьем, и подумал, что неплохо бы прогуляться, а то сильно все как-то онемело. Стал шарить пальцами по крышке гроба – и занозу схлопотал под ноготь. Больно было, между прочим, чего скрывать мертвому. Чего только он не перепробовал – и сосал палец, и сдавливал, да не помогает, торчит, зараза, под ногтем и ни в какую. Даже выругаться никак не получается – связки уже не те, староваты, да подгнивать стали за три дня поминок. Что делать, смирился.

Полежал еще на одном боку, на другом. Неудобно же, подушки даже нет, а дерево твердое. Решил побить по крышке локтями-коленями – авось чего выйдет. И начал бить. Бил, бил, да проку никакого. Только пыль поднялась, да расчихался. Попробовал поговорить сам с собой. Вот так взял и сказал:

– Вот лежу я в гробу.

Сказал, и даже голос вроде как есть. Сиплый, невыразительный, не то, что при жизни, но все равно весьма себе голос. Его даже это немного развеселило. Всегда становится веселей, когда вдруг узнаешь, что есть, чем поговорить.

– Вот лежу я в гробу, – повторил он. – И что? Неудобно, вот что! Надо что-то придумать. Карт нет, – стал перечислять он, – шахмат тоже, выпивки ни капли, телевизор – даже если б взял – сломался. Нет ни женщин, ни поля для гольфа, ни конного спорта, ни петушиных боев. Нет гоночного автомобиля, лыж, любимого бара, сигары тоже нет, нет спагетти с кетчупом и зеленого чая. Зато вот есть я, такой весь точный и совершенно мертвый.

Совершенно мертвый. Проковыряв дырочку между досками, заполз к нему в гости червяк. Он посмотрел на труп, ухмыльнулся и уполз обратно. Труп перевернулся на другой бок, поворочался, кое-как снял с себя пиджак и подложил под голову вместо подушки. Стало немного комфортнее, хотя в процессе снимания пиджака заноза с новой силой засаднила под ногтем. Труп пососал палец, подавил подушечку. Как и следовало ожидать, не помогло.

– Ну, елки же палки, – сказал труп, как бы ругаясь. – И чего это даже после, так сказать, смерти различные неприятности продолжают происходить, будто и не умирал вовсе. Что при жизни эти занозы отовсюду хватал, что после смерти. И болят ведь одинаково, как ни крути.

Он попробовал согнуть колени, но они уперлись в крышку гроба.

«Тук» – раздалось сверху. «Тук».

– Стучится кто-то, – констатировал труп. – Наверное, гости пожаловали. А чего? Почему б и нет? Лишь бы к чаю чего принесли. Да и сам чай тоже не помешал бы.

Он задумался. И продолжил:

– Да не только чай. Чайник тоже нужен. И чашки. Чашки такие, маленькие, синие-фарфоровые, с мизерными декоративными ручками. В них, когда наливаешь чай, даже если он совсем черный, видно донышко. И фарфор нагревается так, что прикоснуться никак нельзя, знай – за декоративную ручку ко рту подноси, да пей маленькими глоточками, отгрызая сахар от большого куска.

Труп мечтательно улыбнулся. «Тук» – снова донеслось сверху. «Тук, тук».

– Входите же, – требовательно сказал труп. – И приносите стол, потому что как иначе накрыть его, если его нет. Приносите стол, чай, чайник, чашки и что-нибудь к чаю. Посидим (стулья тоже приносите), попьем чайку, обсудим дивные погоды. Ах, дивные осенние погоды, как можно вас не обсуждать.

Труп замолчал, вспоминая осенний сад, озеро в низинке, летучих мышей, засветло начинавших носиться и пищать, ловя сонных осенних насекомых, лягушек, вяло прыгающих по усыпанным листвой дорожкам, жесткую осеннюю траву. Лося, которого однажды случайно увидел прямо на дороге, стоящего с гордо поднятой головой – такого могучего, что, казалось, дай ему волю – солнце на рогах поднимет. Вспомнил труп, как стоял он на берегу озера с девицей, и пускали они мыльные пузыри в воду – а они, пузыри эти, опускались на поверхность и прыгали, как мячи. Прыгали, прыгали – и лопались. Вспомнил, как споткнулся однажды, еще в детстве, на бегу – и полетел вниз с холма, да лицо о камни разодрал. Вот потеха была потом ребятам во дворе рассказывать, что отбился от шайки соседской шпаны.

«Тук!» – настойчивей прозвучало сверху. «Тук, тук, тук!» Заскрипели гвозди, крышка приоткрылась. Над трупом склонился не труп, посмотрел, хмыкнул, да давай крышку назад закрывать.

– Эй! – сказал труп. – А чаю?

Никто ему не ответил.

– В общем-то, – философски заметил труп, – и при жизни так же оно все было. Скажешь чего – а ответа нет. Зачем тогда говорить? А ведь все равно, так и тянет что-то или кто-то обмолвиться хоть словечком, выдать хоть фразочку, а потом смотреть с надеждой и верить, что ответ будет. А ответа нет. Как будто и не говорил ничего вовсе.

Крышка осталась приоткрытой, и труп решил открыть ее шире. Напрягся, толкнул – и вот уже над ним звездное небо. Сел труп в гробу, вдохнул гниющими легкими, полной впалой грудью, размял сведенные смертельной судорогой конечности. Встал, вылез из могилы.

И ушел.