Глава 1

Иван Гордеев поднял, по знаку бурильщика, тяжеленную кувалду, и стал отчаянно колотить ею по колонковой трубе, пытаясь выбить керн – влажную липкую глину. Эта глина, в свою очередь, столь же отчаянно цеплялась всей своей поверхностью за внутренние стенки трубы, чтобы досадить Гордееву. То есть,

вывалиться после того, как этот нахальный работяга в раже угодит кувалдой по колену

бурильщика Бориса Болтунова, поддерживавшего трубу. Тот наблюдал за этим увлекательным поединком, поначалу, как нейтральное лицо. Но когда раунд непотребно

затянулся, он внутренне рассвирепел на бессовестную глину и помог помбуру,

которого, честно говоря, недолюбливал. Помог он ему еще и потому, что разгадал

коварный замысел глины. Болтунов подсоединил к отверстию в верхнем конце трубы

шланг и надавил на липкую сволочь воздухом от автомобиля. Колено было спасено!

Толстая кишка коричневой глины диаметром 112мм показалась в нижнем конце трубы

и, немного задержавшись, что есть силы, плюхнулась в оцинкованный тазик уродливой

формы. Расчет негодяйки оказался точен. Ноги Гордеева по колени обляпало

безобразной коричневой массой, остатки которой издевательски ухмылялись со дна

тазика, словно вопрошая: «Что, съел?»

Так начался рабочий день Ивана Гордеева, мужика лет пятидесяти, невзрачной

наружности. Если быть точнее – весьма неопределенной. Неопределенного цвета волосы –

то ли русые, то ли белесые, а можно сказать, и мышиного оттенка. Неопределенный нос.

Это значит не прямой, не с горбинкой, не курносый, а как-то так… Выцветшие брови и

бороденка кучками, когда не брился. А если учесть, что бриться, по роду деятельности,

пунктуально как-то не получалось, то лицо Гордеева, ко всему, было еще и неопрятным. Богатырским сложением бог его тоже не наградил. Был он среднего роста,

да к тому же, вследствие хронического хандроза, еще и сутулился. Если не сказать –

горбился. Ноги вроде бы прямые, а приглядеться, то даже и с кривинкой, как

у кавалериста. Но так, как к нему особо не присматривались, то и кривоногим никто не

дразнил. Совершенно анекдотично выглядели на его простоватом лице модные, по нынешним временам, очки с узкими прямоугольными стеклами. Но нельзя было не выделить одной особенности Гордеева – это его глаза. Они то и жили на его лице. Они то

и дышали, и ели, пили, спали, разговаривали или молчали. То есть исполняли то, что принято называть жизнедеятельностью. В переносном смысле, конечно. Не то, что они

были каких-то глубоких тонов – синие там, или зеленые. Нет, обычные – карие. А особенность глаз Ивана Гордеева была в том, что все у него было как-то наоборот,

шиворот-навыворот, что ли. Когда Гордеев смеялся, даже гомерическим хохотом,

глаза его грустили. Когда он впадал в тоску, то они излучали бесшабашное веселье.

А когда был умиротворен и спокоен, они источали такое бешенство, что сразу накалялась

окружающая обстановка. Все это говорило, безусловно, о какой-то внутренней жизни.

Словно он был в каких-то других мирах, а в реальной действительности присутствовал

автоматически и, возможно, не вполне осознанно. Так что, пообщавшись с Ваней некоторое время, можно было самому скосоротиться от этого диссонанса глаз и

«морды лица»

Итак, Гордеев с помощью бурильщика Болтунова, справился с задачей

извлечения материала скважины из колонковой трубы, и довольно улыбнулся. Глаза его,

при этом, выразили отчаяние. Теперь надо было удлинить бурильную колонну с целью

углубления скважины. То есть, заменить бурильную полуштангу, на штангу. Конечно,

опытный помбур сделал бы все это «на автомате», без лишних движений. Но так, как

Гордеев был неопытным, то он начал суетиться на площадке, хватаясь за что угодно, только не за то, что надо. Эти бестолковые метания очень рассердили бурильщика

Болтунова. Но так, как он не оправдывал свою характерную фамилию, то последовал

всего лишь короткий окрик: - «Иван!» И, даже, без уместного, по этому случаю, мата.

Гордеев тут же, словно очнулся, сделал плаксивое выражение лица, отчего глаза

загорелись весельем, и продолжил работу в правильном направлении.

Вот уже полтора года, как Гордеев вернулся в этот институт, где он когда-то начинал,

и довольно долго проработал. Это была уже четвертая командировка.

Серьезная командировка! Но серьезность ее определялась даже не объемом работ, кстати, приличным, которые надо было выполнить как можно быстрее, а значит, на аврале.

Серьезность ее определялась тем, что именно здесь Иван Гордеев

работал помбуром по полной программе. То есть не урывками, на подхвате, а на все сто.

Будь это хотя бы десять, даже пять лет назад, еще бы ничего. Еще можно потаскать железо, влезть по необходимости на шестиметровую вышку, поиграть кувалдой. Но

на подходе пятидесяти, а если быть точным, и с небольшим хвостиком, занятие это

становилось обременительным. Особенно при том темпе, который задал в отряде

его начальник Федор Немов.

Отряд состоял из четырех человек на двух автомобилях, груженных трубами, ящиками,

мешками с матрацами, одеялами и прочим барахлом, необходимым для беспокойной

походной жизни. Около месяца он болтался вдоль железной дороги, к которой подступали здесь с обеих сторон тоскливые осенние поля, наполовину заросшие

бурьяном. Эту тоску усугублял вид обезлюдевших деревень и хмурое небо, плачущее

то дождем, то снегом. Работа заключалась в бурении скважин по опорам мостов и

возле них. Скважины в опорах бурили начальник Немов и водитель, с редкой

фамилией Балагур - маленьким переносным станком, прозванным «велосипед»

А глубокие скважины возле мостов, большим станком на базе автомобиля, делали

Борис Болтунов и Иван Гордеев. К концу этого сумасшедшего по темпам и насыщенного

работой месяца, отряд вышел на последний мост…

Болтунов с Гордеевым зависли на последней скважине, которая оказалась на редкость

сволочной! Еще утром, собираясь на работу, одевая просушенную за ночь на вагонной

электрической печке рабочую одежду – носки, портянки, чуни, - Гордеев пребывал

в приподнятом настроении. А пребывал он в нем потому, что это был последний день работы. Так считал Гордеев. Но он таил эту мысль в себе и не высказывал ее вслух,

тем более при Немове. Если Федор слышал подобные высказывания, или даже, вопросы

на подобную тему – о сроках, то реагировал быстро, законченно, а главное, очень

доходчиво. Следовала энергичная словесная выволочка за предвосхищение событий, порою с крепкими выражениями. А заканчивалась коротко: «Когда закончим, тогда и закончим»

Начальник Немов был кряжистый мужик лет пятидесяти с крупными чертами

лица, где-то даже рубленными, короткой стрижкой, разработанными руками, с кулаками величиной с пудовые гири. Характера он был, как сейчас принято говорить,

крутого. Слово его было – закон! Но, справедливости ради, стоит отметить, что начальник

он был от бога. Да и опыт у него был солидный. До работы в институте он руководил партиями и экспедицией по разведке урана, работал в самых глухих уголках Сибири,

а заканчивал в тундре. Там и встретил конец эпохи ускорения, там и ликвидировал экспедицию, когда ее стали растаскивать по частям ускорители. В подчинении у него

тогда были десятки людей. В хозяйстве – немеряно техники и другого добра.. Поговаривали о нем, как о законченном юмористе с черным оттенком. Из-за одной

истории, тянувшейся за ним, как шлейф черного дыма за автомобилем с утомленным

дизельным двигателем.

Как-то на базе экспедиции он зашел познакомиться с вновь прибывшей «верботой»,

как тогда называли, нанятых на «севера», работяг. В помещении стоял дым,

горький от сочного запаха перегара. Все лежали вповалку, а один довольно крупный

мужик блевал в мусорное ведро, стоя на карачках. И периодически обращался,

к вздрагивающему от его утробных звуков, рыжему коту, «Котик, котик, драный животик»

Отблевавшись, он вытер губы полой несвежей рубашки, больше похожей на половую тряпку, и тяжело дыша, поднялся с колен. Увидев Немова, подошел к нему,

смерил взглядом и ощерил желтоватые, но крепкие на вид и ровные зубы.

«Проспиртовал, что ли, для сохранности?» с завистью подумал Немов, вспомнив

про зубную боль, донявшую его этой ночью: «Чо, явление Хряста народу?», обратился

к нему мужик. Так и сказал – «Хряста» - «Здорово, начальник бичей, я – Вася»

представился он и протянул для приветствия, по локоть зататуированную руку

- только что не с ладоней. Немов поморщился и своей не подал.

Новоявленный пахан, злобно осклабился: «Брезгуешь? В общем, так, начальник, вся

бражка», - он обвел помещение рукой, «никуда не тронется, пока не опохмелишь…»

Последние слова он простонал из под кровати, после вполне профессионального

апперкота. Немов не выбирал не только выражений, но и телодвижений. Как слон в

посудной лавке. Причем отвечал, почему-то, быстрее, чем заканчивался вопрос. Телепат

был Федор Немов! В зависимости от обстоятельств он или перебивал собеседника

крепким словцом неясной этимологии, или неловко взмахивал рукой, как при падении. Это называлось, по его выражению, «Взять лаской лица»

«За что?», - простонал снова Вася.

«За Христа!», - отрезал Немов, «Будешь знать правила. Это ж надо, так исказить имя сына

Божьего. Кощунство!» Не сказать, чтобы Немов был верующим, но уважал…

Через час ватага полуживых от трехдневного запоя работяг была погружена в вертолет,

и отправлена на базу одной из дальних партий экспедиции. Вместе с ними загрузили ящик спирта, нарочно оставив его на виду. На пятой минуте полета все дружно бросились

к вожделенному ящику. Из раскупоренных бутылок хлестанули тугие струи пахучей и удивительно стойкой жидкости, окатив незадачливых «похмелянтов». Это были ловушки, - из тех, что специально оставляют на дачах в подарок, периодически посещающим их

воришкам. Долго еще ходили мужики с рожами, усеянными брызгами этой жидкости, которая приобрела малиновый цвет. Эдакие родинки. У некоторых – в пол-лица.

Вертолетчики разнесли эту историю по всей округе и, меткие на слово северяне, приклеили им несмываемый ярлык «Птенцы гнезда Немова». Федору нравилось…

Работа в институте была, во всех смыслах, понижением этого, повидавшего жизни,

мужика. Тем более, что непосредственным начальником его сейчас, был человек, проходивший практику у него в партии в семидесятых годах. Ничего не поделаешь,

так повернулась жизнь. Федор и не делал ничего, тянул свою лямку. Но, глубоко

запрятанная неудовлетворенность таким положением, все-таки, проявлялась в виде

постоянной ненормативной критики всех действий начальства. Иногда, слушая его

рассуждения о тех или иных просчетах начальника отдела Буксоватого, или директора

института Единорогова, и зная масштаб его деятельности до нынешнего положения,

Гордеев думал: «Э, дядя, да ты вполне бы справился на их местах.

Дипломатичности бы немного, да сдержанности…»

Как-то раз в гостинице, когда они улеглись спать и разговорились о работе, Гордеев спросил Немова прямо: «Послушай Федор, тебе не надоело на этой мелкой работе?

Да и возраст не тот, болтаться по стране. Ты же вполне можешь руководить отделом.

Это как минимум. С твоим то знанием и опытом. Ты никогда об этом не задумывался?»

Немов тогда отговорился. Вроде того, что зачем мне все это нужно, есть маленький отряд,

собрался, выехал, и катитесь вы ко всем чертям. Гордееву эти отговорки показались

неубедительными и были в голосе Немова интонации, которые подтверждали эти сомнения. Неуверенность, что ли. Однако он не стал углубляться дальше, на том и прекратили разговор.

Глава 2

Приподнятое настроение помбура Гордеева было испорчено уже к часам двенадцати.

Именно к этому времени, по его расчетам, они должны были закончить скважину.

Но к этому времени было пройдено всего шесть метров, а после памятного поединка с глиной, разрез изменился в худшую сторону. Теперь из трубы вылезала темно серая,

пахнущая болотом, масса. Она была плотнее предыдущей и, поэтому не продавливалась

воздухом, да и выбивалась по миллиметру. Теперь по трубе били поочередно и Гордеев,

и Болтунов. Били исступленно и как-то обреченно, и от этих ударов круглая труба превращалась в яйцевидную. Из-за этого, при спуске, она не лезла в скважину. Ее

приходилось периодически выпрямлять. Опять же путем непрерывной работы кувалдой.

В результате у Гордеева отваливались руки. И тогда, когда он отчаянно колотил по трубе,

выколачивая серую заиленную дрянь, которая от разносторонних ударов сбивалась в середину и вылезала из трубы узким цилиндром, напоминавшим детородный орган быка

или жеребца. И тогда, когда его подменял Болтунов, а он стоял, упершись спиной в площадку станка и крутил трубу руками, что было ничуть не легче, чем дубасить кувалдой. Сзади стонал дизель их буровой, справа назойливо тарахтел бензиновый мотор

«велосипеда», на котором работал Немов. Пот разъедал кожу на спине, пару месяцев не

стриженые волосы спадали на очки, которые, к тому же, периодически заляпывались

грязью, отлетавшей от трубы при ударах кувалды. И всю эту романтику дополняли

то сеявший с неба нудный октябрьский дождь, то мокрый снег, налетавший, иногда,

такими зарядами, что в двух шагах ничего не было видно. Гордеев, в такие минуты, очень

беспокоился за свои колени. Как, впрочем, и Болтунов, за свои, при смене караула.

В один из таких интервалов, когда они били по трубе, выколачивая грунт, уже не менее

получаса, к ним подошел Федор Немов и его напарник Николай Балагур. «Что, не лезет?»,

спросил Немов. Гордеев обрадовался, что можно переговорить, а заодно и отдохнуть.

«Да вот, говорил я ему, чтобы шел коротким рейсом, а он загнал два с половиной метра.

Там вся колонковая забита. Видишь, болтается, а толку», указал он на цилиндрик,

торчащий из трубы. Гордеев сплюнул и вновь взялся за кувалду. Николай Балагур отстранил его и принялся выбивать сам.

Немов повернулся к бурильщику Болтунову, пожевал губами и коротко изрек: «Вот бери

и выбивай сам до посинения. Не видишь, какой разрез? Помнишь, привозили на базу

полные колонковые и там выколачивали?» Немного подумал: «Не умеешь пердеть в воду

- не пугай рыбу» Болтунов не обратил никакого внимания на слова начальника. Добродушие словно приклеилось к его лицу. Он крутил трубу, подставляя ее под удары

Балагура. А потом взял шланг и полез прилаживать его к отверстию в верхнем конце трубы, чтобы снова попытаться выдавить грунт воздухом. На этот раз удалось. Темно серая масса с запахом болота резко плюхнулась в тазик, оставив веера грязи на штанах,

не успевших отскочить, людей: «Тьфу!» - Немов повернулся, махнул рукой и пошел к своему «велосипеду». Дерг, и снова запел свою песню мотор переносного станка. Гордеев с Болтуновым молча стали готовить трубы к удлинению обсадной колонны.

Возможно, предок Бориса отличался таким словоблудием, что соплеменники пригрозили

отрезать ему язык и съесть под ритуальные завывания тамошнего служителя культа. А в более поздние времена, при раздаче фамилий, долго не размышляли и наделили его согласно языковому недержанию.

А пращур Немова, не исключено, онемел от страха в засаде на кабана, когда

рассвирепевший секач вышел на его засеку, и попер, сметая все на своем пути с боевым

ревом: «Иду на Вы!!!»

Насчет способностей удаленного, по времени, родственника Балагура, веселящего соплеменников у костра или в пещере, и не забывавшего под отвлекающее журчание анекдотов перещупать и перелюбить всю женскую половину, говорить не приходится.

Гордеев происхождением своей фамилии даже интересовался. Дошел до шестого колена,

Но никого по имени Гордей, от кого бы могла пойти фамилия, в своем роду не обнаружил.

Наоборот, чем глубже он копал, тем матерней представлялось

ему генеалогическое древо. И чтобы не искушать судьбу и из Гордеева не превратиться

в Лакеева, экскурсы в историю прекратил на этом самом шестом колене. Намечался откат

от рядового разбойничьей ватаги в холопы, а там…Гордеев решил считать свою фамилию

подарком победившего пролетариата. По некоторым сведениям его прадед, за рюмку водк

согласился приклеить какую-то листовку на входе в кабак, в котором ежедневно обретал свободу воли. После четверти на двоих, набравшись этой воли по самое не могу, любил повторять, услышанное, как-то, в ночлежке: «Чалаэк – энто гордо, эфто – звучит!!!» Рюмка была одна, и акция оказалась разовой. А кличка так и прилипла к прадеду. А потом, наверное, перешла по наследству потомку. Когда ее удалось легализовать, Гордеев так и не выяснил.

Да и зачем? Как говорится: «Не будите спящую собаку»

Каким же был помбур Гордеев? Это был спокойный человек с ровным характером. Может

в душе, порой, и бушевали страсти, что выдавали глаза, но только и того. Был он не гордым, как казалось со стороны, а скорее – независимым. С людьми держался не то что угодливо, а, скорее, деликатно. Даже, несколько, отстраненно. Близко не сходился ни с кем, любил уединение. К жизни относился с легкой иронией и любил повторять прочитанную, где-то, фразу: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Удивительно, но к пятидесяти годам сохранил способность смущаться и краснеть, хотя

напускал на себя маску бывалого человека. Сейчас, в наше отвязное время, характер его

можно было выразить кратко: «С комплексами» и сразу потерять к нему интерес.

Чего Гордееву и хотелось. Внимания к себе он не любил и чувствовал себя, когда это

случалось, как вошь на полированной лысине.

Начальник отряда Федор Немов был болтлив. Вот она – гримаса судьбы. От онемевшего охотника к велеречивому вожаку! А, может быть, и подарок. Тут как посмотреть. Во

всяком случае, болтлив он был не в плохом смысле этого слова. Скорее, таким проявлением общительности он снимал стресс ответственности начальника. Похоже,

это была защитная реакция перед абсурдом бытия, который тоньше чувствуют люди,

наделенные правом принимать решения. Ну и флаг ему в руки!

Речь Федора Немова была специфически богата и очень убедительна. Это был сплав

реализма и постмодернизма, причем в том соотношении, которое наблюдается в современном литературном процессе. На половину она состояла из мата. Впрочем,

в отдельные моменты, количество его приближалось к двум третям, и это было

занимательно. Особенно, когда он выплевывал, не сбиваясь, два семиэтажных мата,

и дополнял их, в виде окончания содержательной беседы, тремя трехэтажными подматерками. В это время и птички окрест замолкали, словно им было стыдно своего

треньканья перед таким искусством слова.

А вот бурильщик Болтунов, наоборот, очень экономил при разговоре, если таковой случался с его участием, что было крайне редко. Он словно вытаскивал слова из кармана,

долго роясь там в их поисках, а найдя, еще дольше рассматривал на свет. И отдавал их тоже с оглядкой – не продешевил ли? Гордеев, который был в одной связке с Болтуновым,

не помнил случая, чтобы тот произнес на буровой больше трех слов за день. И то, слова

эти были скучны из-за однообразия – «Иван», произносимые с разными интонациями, -

- с укоризной, гневом или одобрением, в зависимости от ситуации. На перегонах между

участками, когда они находились в одной кабине автомобиля, диалога так и не получилось за полтора года. Как-то раз Гордеев невольно подслушал разговор Болтунова

по мобильнику с сыном. Он за четыре тысячи километров давал тому указания на предмет

приготовления уроков и поведения в школе. «Да ты просто Цицерон», - подумал Гордеев,

Как в песне: «Был чекист, майор разведки и отличный семьянин»

Болтунов был мужик лет 30 – 35, среднего роста и среднего же телосложения с каким-то

высокомерным выражением лица. Видимо, сказалась пятилетняя служба его в милиции.

Отрыжка, так сказать, профессиональной черты представителя власти, начиная от

рядового ППС и далее по списку. Тем не менее, с Немовым он был почтителен, с Балагуром ровен, а Гордееву почему-то хамил. Гордеев делал вид, что ему на это

наплевать и растереть, но сам ждал, когда уровень этого хамства превысит некую критическую массу, чтоб взорваться. Так сказать, принцип инициирования цепной

реакции распада при атомном взрыве. Вот такие были тонкие отношения.

Николай Балагур служил в отряде водителем и напарником Немова при бурении

на «велосипеде» Это был крепкий плечистый малый лет тридцати пяти, но уже подточивший здоровье на ниве родственного отношения к горячительным напиткам.

У него было простоватое лицо и мягкий покладистый характер.

Годом раньше, в результате полуторамесячного братского сотрудничества с алкоголем,

Николай оказался на грани увольнения. Невероятным усилием воли он вышел из пике

в здоровый образ жизни положительного человека и пребывал в нем доселе. Но вот

насчет примечательной фамилии… Был он немногословен. А точнее – на грани

бессловесности. Это значит, за словами он в карман не лез, потому что ничего там не

было, а искал их где-то вверху, как двоечник на потолке. Тем не менее, сурдоперевода

в общении с ним не требовалось. Только лишь терпение в ожидании ответа. И дожидались! Правда, паузы затягивались, как у большого актера.

Вот такой подобрался отряд…

Глава 3

Все как прежде - произнес про себя Гордеев, и сделал знак рукой бурильщику – отойду, мол по нужде. Раздался сиплый гудок, мимо пронесся состав. Машинист по традици

поприветствовал геологов взмахом руки. Гордеев ответил ему и вспомнил стихотворный

девиз железнодорожников: «Будь здорова матушка-дорога, мы путейцы – лекари твои»

«Дежавю» - опять повторил он, опроставшись, и вернулся к буровой.

Время словно сделало невероятный кульбит и бросило его на пару десятков лет назад.

Те же задачи, те же методы их решений. Та же Кувалда! Без нее никак, хоть на дворе

двадцать первый век. Состав, промчавшийся пять минут назад – и тепловоз и вагоны –

разменял, пожалуй, вторую двадцатилетку. Отрядным механизмам было лет по тридцать

без «пожалуй». Осталось лишь крутануть колесико транзисторной «Спидолы», поймать

волну Ретро-радио, и вот оно – полное совпадение. Словно и не было череды невероятных событий, по значимости вполне соответствующих вековым сдвигам, и он Гордеев, ничего не подозревая, колотит своей кувалдой, напевая в такт: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!»

В воздухе тогда витал дух, прозванный ветром перемен, но это был, пожалуй, шторм, сносящий «крышу», как сказали бы сейчас. Было весело, оттого что рушился замшелый Порядок, и это было созвучно душе Гордеева. Всеобщий дефицит не только вгонял в тоску, но и бодрил. Этот дефицит водки или чего другого подвигал на усилия оттолкнуть,

опередить, достать. Просыпался древний инстинкт добытчика. А, значит, появлялся в жизни смысл, о котором так много говорили, и который, казалось, был утрачен. Как все просто, оттого и весело! Особенно, если поучаствовать в свалке, которая эвфемично называлась очередь. Иногда хотелось крикнуть: «Даешь!!!» Некоторые на митингах кричали. Гордеев веселился, но на митинги не ходил. Мало ли. Еще надают по сопатке.

Тем более, что появились «демократизаторы». Так хлестко народ окрестил резиновые дубинки, взятые на вооружение милицией для ускорения и гласности.

Спроси тогда Гордеева даже не на улице, в лоб, а в обстановке, предполагающей время на обдумывание: «Чего давать-то?», он бы и не сообразил сразу.

Да, пожалуй, и не ответил, а просто послал бы по- русски или, в лучшем случае, обозвал «коммунякой». Было уже такое словечко в его лексиконе, и он очень активно пользовался им в разговорах «за жизнь». Как обозвал так, однажды,(правда, про себя) своего начальника после провального спора с ним.

Случилось это летом 1990 года. Гордеев задержался на работе – надо было закончить, сдаваемые на другой день в кальку, чертежи. В кабинет зашел Николай Андреевич Стеценко, низкорослый упитанный хохол, коммунист со стажем, прозванный «конспиратором» за то, что запретил праздничные возлияния в отделе в течение

трех лет после знаменитого майского указа «минерального» секретаря, старшего его, так сказать, товарища по борьбе. Сам пить не бросил, а перешел на нелегальное положение.

Но так, как подполье в пятиэтажках предусмотрено не было, то, подозревали, пил дома

под кроватью, прячась от всевидящего ока партии. Око оказалось бдительным, и в конце восьмидесятых Стеценко был разжалован из парторгов в рядовые, что очень подпортило

его характер.

Гордеев относился к нему по разному, в зависимости от обстоятельств, но считал классным специалистом. В тот период отношения у них были натянутые. И чтобы

досадить Стеценко, Гордеев выразил одобрение итогами закончившегося съезда

депутатов России, где председателем избрали Б.Ельцина, а чтобы кое-кому мало не

показалось, дополнили это громогласным отделением от Союза в виде принятия «Декларации о суверенитете».

Это была провокация. Гордеев знал, что Стеценко терпеть не может Ельцина. Николай

Андреевич, по обыкновению в минуты раздражения, надулся, покраснел и запыхтел.

Спустив пар, спросил:

«А чего ты, собственно говоря, радуешься?»

Гордеев промолчал. Тогда более спокойно, но довольно нудно, Стеценко стал поучать.

Этот вот менторский тон больше всего злил Гордеева и вызывал отторжение аргументов

Стеценко, пусть даже и разумных. В него вселялся какой-то бес противоречия.

«Я бы советовал не верить всяким «Огонькам», а обратиться к более серьезным изданиям»

«Разумеется, партийным», подковырнул Гордеев.

«Они все органы ЦК КПСС, но есть серьезные исследования, а есть конъюнктура.

И не забывай три правила: сомневайся, торопись медленно и зри в корень. А насчет

съезда отвечу – это катастрофа. Значит, процесс перешел в клиническую стадию»

Стеценко немного помолчал:

«Вот ты недавно квартиру получил…»

«Я ее заработал», перебил его Гордеев.

«Ладно, заработал. Это уже второй раз, если мне не изменяет память.

Но вот дети твои уже не заработают, если так дальше пойдет. И родителей придется

взять на содержание».

«А сейчас что, хорошо? За всем – давка, треть жизни в очередях!»

«А ты голодаешь?»

Гордеев промолчал.

«Дефицит – это конечно плохо», продолжал Стеценко, «Но еще два, три года назад такого

не было. Еще разберутся – кто это организовал. Если захотят. С какой целью – ясно уже сейчас.

«Ну и зачем?», спросил Гордеев.

«А ты подумай. В семнадцатом трехсотлетняя монархия рухнула из-за того, что хлеб

вовремя не подвезли. Или вот еще – ты слышал о приватизации?»

«А что? Сейчас предприятия ничьи, все расхлябались. А собственник будет заинтересован. Свой карман, так сказать», напирал Гордеев.

На этот раз Стеценко не пыхтел. Он ехидно продолжил:

«И пятикратно увеличит зарплату рабочим, чтобы нарастить свой доход», и зашелся

в противном саркастическом смехе.

Гордеев обреченно молчал и уже не рад был, что задел Стеценко. Все аргументы, почерпнутые им в статьях из толстых журналов, разлетелись, словно мухи от

удара хлопушкой, а жизненные наблюдения подсказывали: «Нет, не повысит

отечественный Мистер Твистер мне зарплату». Стало грустно и многократно

возросла обида на Стеценко.

«А хочешь, расскажу, как будет?», продолжил тот, «Хозяевами станут те, кто ближе к

кормушке, а не коллектив. Рабочим некогда интриги плести.

Что касается нашего института, то это будут директор и его окружение.

И я, в том числе. Часть людей выгоним! Зарплату – срежем! А с какой стати мне с тобой

делиться? Рынок так рынок! Хотите – получите!», поставил он точку и вышел из кабинета.

«Коммуняка упертый», подумал Гордеев, выходя за ним. Это было единственное, что пришло ему на ум. Надо же было как-то взмахнуть кулаком. Хотя бы после драки.

С тех пор он зарекся вступать в подобную полемику со Стеценко.

Но ветер перемен уже хорошо прочистил мозги. Фронда продолжалась. В курилке!

Через год, следуя логике этой Фронды, и, чуточку, из-за споров со Стеценко,

Гордеев опустил листок за Ельцина, убедив себя: «Ничего личного, Николай Андреевич,

я – как все!». Хотя, честно говоря, считал Бориса Николаевича прохиндеем, что

подтверждали и отдельные детали, которые не могли скрыть подхалимствующие

телекамеры. Это и глаза, мельтешащие как лисий хвост перед гончей, и гаденькая

ухмылка, когда он просил политической реабилитации у партконференции или

рассказывал об обстоятельствах своего прыжка с одного из подмосковных мостов.

И, наконец, речь, для характеристики которой, слово «косноязычная» выглядело

как похвала.

Дело было в командировке. Гордеев со своим отрядом прикрепился к местному

избирательному участку. С утра, в день голосования, они купили у шинкаря много

спирта и, в перерыве между стаканами, Гордеев сагитировал и остальных

голосовать за Ельцина.

«Вот чего ты хочешь?», обратился он к Сашке Пантыкину.

«Водки», озорно сказал тот, и добавил: «Без ограничений!»

«Будет. Боря обещал. Так, с тобой разобрались»

Но Пантыкин не унимался: «А закуски?»

«А это что?», показал Гордеев на кооперативную колбасу, купленную накануне.

«Дорогая», вступил в разговор водитель Юрка Воронин, «По два двадцать бы»

«Прицепом пойдет, к водке», нашелся Гордеев.

«По рукам!», ударил его по ладони Пантыкин. Выпили…

«А вы?», повернулся Иван к Сашке Спирину и Юрке Воронину.

Ответил Спирин, который еще не успел дойти до состояния жевания соплей

в стакане: «Воли, как у Махно!» Он произнес это с такой интонацией, словно

это был вопрос жизни или смерти.

Интересный тип был этот Спирин. Роста небольшого – метр шестьдесят, не более,

широколицый, с густой, слегка вьющейся шевелюрой цвета соломы, и такого же

цвета усами, с загибающимися вниз, как у запорожского казака, концами. Этим

сходство с запорожцем и ограничивалось. Работал он помбуром у Сашки Пантыкина

и был предан ему, как собака. В свое время устроился бурильщиком, но взял

самоотвод, будучи в отряде у Гордеева год назад в Тайшете. Обстоятельства.

Случилось это так…

В 7часов тридцать минут утра, Александр Иванович Спирин, бурильщик 4 разряда,

и, значит, ответственный человек, очень безответственно съел стакан

стеклоочистителя. В один прием! Когда Гордеев зашел в кочегарку, где совершилось

это действо, Спирину было хорошо. Он окуривал станок паром, готовясь его

заводить. Гордеев в резкой форме отстранил его от работы, заявив, что такого

грамотно опохмеленного человека, к технике не подпустит. Когда Гордеев вернулся

в комнату, снимаемую отрядом у заказчика, то обнаружил на кровати тело в одежде

и в сапогах. Это был напарник Спирина, помбур Сукин, в прошлом – хоккеист,

а, в настоящем, тихий пьяница. Он тоже хватанул стакан технического спирта,

как потом выяснилось. Ему было даже лучше, чем Спирину. Тот, вернувшись

вслед за Гордеевым, заявил, что если он освобожден, то пойдет и продолжит

дегустацию стеклоочистителя, чтобы определить, чем отличается это изделие

Бирюсинского гидролизного завода из местного магазина, от того же изделия, продаваемого в Тайшете. Сукин авторитетно заявил, что ничем, кроме этикетки.

На этом очень содержательный разговор был прекращен. Гордеев уехал с Ворониным

по делам, а когда они вернулись, то обнаружили «Содом и Гоморру»

В комнате был бардак. На полу у кроватей – две лужи крови. Стекло от дверцы

пристенного шкафа разбито, а на дверце потеки той же крови. Дегустаторы

средства для мойки зеркал и выведения пятен от шариковой ручки спали. У Спирина

была развалена рука. Вероятно, он так усердно выводил пятна, что его заштормило

и он выпал из игры в дверцу, выдавив стекло, осколок которого разделал ему руку

так же профессионально, как мясник на рынке свиную тушу. Гордеев с Ворониным

подняли Спирина и попытались оказать ему помощь, но он удрал от них на лестничную

площадку и завыл там, как койот в пампасах. Растолкали Сукина,

но тот ничего не понимал. Вероятно, смыл пятно с души универсальным средством

«Чистый» и пребывал в состоянии умиротворенности. При осмотре в больнице

оказалось, что Спирин повредил сухожилия, и пока он лечился, все забыли, что он

бурильщик. С тех пор ездил помбуром и получил кличку «жилодер», но щадя

самолюбие, звали его так за глаза.

…Требование воли очень озадачило Гордеева.

«Надо же, как глубоко копает, жилодер. Даром, что принял на грудь», подумал он

и стал крутить Спирину пуговицу на рубахе:

«Ну, какой Махно, Саня, сейчас же тебе не восемнадцатый. А, впрочем, Ельцин

обещал свободу на всю катушку»

Вопрос был улажен, но тут в разговор вклинился Юрка Воронин. Он стал на чем

свет склонять Меченного (подпольная кличка Горбачева). Говорить он старался внятно,

как пытаются пройти по прямой в медвытрезвителе при освидетельствовании, но спирт

сделал свое дело. Вместо Меченный у него выходило Леченный и окружающие

долго не могли понять, что ему надо. А когда разобрали, то Гордеев успокоил

Воронина, объяснив, что Горбачева в списках нет, а после выборов его, может, вообще

ни в каких списках не будет, чем очень обрадовал Воронина. Тот сразу согласился голосовать за Ельцина.

«Теперь краткая инструкция, товарищи электорат», сказал Гордеев, блеснув модным словечком. «Голосование у нас тайное и я не смогу подсказать, если у кого-то перемкнет.

Запомните три лозунга: «Ельцин – это водка и колбаса по два двадцать! Ельцин –

это свобода воли! Ельцин – это долой Горбачева! Ферштейн?» С тем и отправились на

избирательный участок.

Но Спирин, даже пьяный, оказался себе на уме. Он проголосовал за Махно. Иначе бы не был Спириным. Затем, в знак протеста против забывчивости начальства (мысль о незаконном помбурстве грызла его изнутри), он облевал урну для голосования и заснул в кабинке с чувством выполненного долга. Гражданского! Поднявшийся скандал уладили,

сунув председателю, литр спирта, а неудавшегося террориста, - председатель муссировал

версию, что Спирин хотел сорвать выборы дорогого Николая Ивановича Рыжкова, -

поволокли домой. Гордеев подивился политическому предвидению местной власти.

«Надо же. Они уже знают, кого здесь изберут», думал он, мысленно полемизируя с

Николаем Андреевичем Стеценко.

Обратно возвращались шумно, таща чуть не волоком, Сашку Спирина, а, по приходе,

кинули его на постель и продолжили застолье. Конфликт на выборах несколько отрезвил, поэтому выпили, по полстакана неразведенного спирта, и затянули грустную песню, когда-то сочиненную Гордеевым:

«Обменяли тушенку на бражку,

Молоко на дрянной самогон,

Подставляй-ка, дружище чеплашку,

Хоть разит, словно одеколон.

Променяли квартиру на стайку,

Жен на жеваных баб-вековух,

А родную надежную пайку,

На случайности местных услуг…»

Конец песни, спетой хоть нестройно, но громко и без сбоев, утонул в грохоте из соседней комнаты. На пороге ее показался Спирин, стоящий на четырех конечностях. Ни дать, ни взять – одинокий волк! Он приподнялся, тяжело дыша, и утвердился в позе Пизанской башни. «А, очухался!», обрадовался Пантыкин, «Ты нам полтора литра спирта должен»,-

заговорщицки подмигнул он Гордееву.

«Му-у-у», промычал Спирин и попытался выпрямиться. Гордеев укоризненно покачал головой. Выпитый спирт туманил голову, разливался в груди приятной истомой, и ему тоже захотелось помычать, но он пересилил это, внезапно появившееся желание.

«Ну что, Саша за выходки. Занял кабинку, облевался, создал очередь, как за водкой.

Тебя, между прочим, хотели в пикет свести, дело шили, будто ты хотел выборы сорвать.

Еле отстояли. Откупную пришлось дать – два литра спирта». Он намеренно увеличил взятку вдвое, чтобы Спирин оценил масштабы утраты. Все это Гордеев произнес

с мягкой интонацией в голосе, даже с сочувствием. «Кстати, за кого ты голосовал?», спросил он. «З-з..М-м-м..о», сделал попытку ответить Спирин. «Что – з-з-з..м-м-м?» ,не

понял Гордеев. Спирин набрал в грудь воздуха, сделал паузу и, наконец, совладал с языком: «За Махно!», не сказал, а как-то выдохнул он.

«Ну вот, испортил бюллетень», огорченно произнес Гордеев, «Там же не было такого

кандидата. Ну ладно», - он махнул рукой, -«Что делать будем, спирт-то кончился?»

«Я осознал, мужики. Бейте, только не по башке», простонал Спирин и икнул.

Пантыкин предложил вернуться на участок и отобрать. Воронин все это время сидел и молчал с загадочной улыбкой идиота. Чтобы не усугублять положение, Гордеев послал

его к шинкарю.

Так Иван Гордеев сделал поворот к рынку, который должен был принести много свободы,

водки и самоутверждения.

Глава 4

Тарахтенье «велосипеда» прекратилось, а еще через десять минут Немов, большой любитель цитат из канонизированных советских кинокомедий, произнес хрестоматийную

фразу: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!»

Болтунов с Гордеевым загнали к этому времени восемь метров обсадки, но бурильщик не обратил на этот возглас никакого внимания. Он священнодействовал с девятым метром трубы, подготавливая ее резьбу для прикручивания, по своей очень нудной методике.

Гордеев вынужден был остаться. Он знал, что Болтунов упрямый и будет загонять колонну в одиночку и он, помбур, испытывая моральные терзания, вполне может обжечь

глотку горячим чаем. Минут через пятнадцать, загнав колонну до десяти метров, Болтунов и Гордеев подошли к костру. «Что вы там застряли?», встретил их Немов, «Уже все остыло».

«Да вот», неопределенно махнул рукой Гордеев, и взял ложку. Со стороны насыпи их кто-то окликнул, потом сбежал вниз. Это оказался Егор Анпилогов, топограф из их отдела,

проводивший рекогносцировку

«Здорово, рабы рейки» приветствовал его Немов, подавая руку топографу. На насыпи показались еще три напарника Анпилогова и тоже спустились к костру.

«Что, закончили там?», спросил Немов у Анпилогова - несколько дней назад они пересеклись на одном из мостов. Потом, не дослушав ответа, отозвал того в сторону

и о чем-то переговорил.

«Да, стратег», подумал Гордеев о Немове, догадываясь, о чем они беседуют, и выплюнул

непрожеванный кусок отвратительной колбасы.

«Черт, из чего они ее делают?», мелькнула мысль и угасла в рое других.

«Правильно, из дерьма», угадал ее и озвучил ответ, подошедший Немов, проследив

за плевком.

«Да ты телепат»

«Я много чего, мать в перемать!», отпарировал Немов. «Вы когда скважину дожмете?

Время три часа, а у вас еще и конь не стоял»

« Несущий грунт еще не подцепили. Возможно, эта тоже будет

больше двадцати метров, как и первая на этой линии. А у тебя что?», спросил Иван.

«Да все то же. Гнилой фундамент у моста, цемента почти нет, провал на провале, мать их в мат!» Помолчали. Перед тем, как идти обедать, Болтунов заглушил станок, и поэтому , после нескольких часов тарахтенья, тишина казалась какой-то особенной, глубокой и успокаивающей. Слышно было, как падают снежинки на пожухлую траву и металл

автомобилей. Гордеев покрутил настройку видавшей виды старенькой «Спидолы»

Модная нынче певица Жасмин пела про любовь-головоломку. Расквашенная грязь площадки и какой-то, весь прокисший день, до того не вязались с тонким девичьим голоском, усиленным тишиной, что все, невольно, заслушались.

«Живут же люди, а нам носить ношенное и топтать брошенное», резюмировал Немов

после окончания песни.

«Не скажи, бывают и исключения в нашей бродячей жизни», возразил Гордеев. Он мысленно включил внутреннюю машину времени, и его лицо приняло загадочное выражение…

…В конце восьмидесятых Гордеев руководил небольшим отрядом из пяти человек.

И работа была та же, и условия размещения мало, чем отличались, а с продуктами было

даже похуже… Но что-то было не так. Что-то очень важное и, сейчас, безвозвратно утерянное. Тогда еще не исчезло ощущение, что они – вместе, в лучшем смысле этого слова. Друг о друге знали все, не говоря уж о том, что вместе делили зарплату. А уж как отдыхали! Нет, конечно, Гордеев не идеализировал такие возлияния, но ведь пили-то от души! Весело, с выдумкой, искрометно, и как-то даже, вкусно. И работали, тоже, соответственно. В общем, как пили, так и работали. То есть, как работали, так и отдыхали.

Тогда-то Гордеев и стал думать о прекрасном. Именно так – думать, а не задумываться.

И как-то странно стал думать – не по-людски.

Один, чтобы забыться от монотонной работы и ускорить ее, думает о том, как после смены примет душ, плотно поужинает и, завалившись на дискотеку, закадрит смазливую девчонку, а далее - по списку. И это прекрасно вообще! Другой, наоборот, думает о том,

как после работы, минуя душ, прямо в грязной спецовке зайдет в магазин, в отдел «Вино – водка» и, строившись с торчащими здесь, обычно, ханыгами, выпьет на соседней помойке

под шуршанье шин проезжающего автомобиля. И это прекрасно индивидуально! А третий вообще ни о чем не думает. Ему ни о чем не думать – уже прекрасно! И заметьте – все эти размышления о прекрасном – понятные, а значит, людские. Общечеловеческие!

У Гордеева все было иначе. Может быть, именно с того времени, взгляд и разошелся у него с выражением лица. Ведь это даром не проходит – думать о прекрасном. Да еще в рифму! Так и свихнуться не долго.

А случилось это хорошим солнечным днем, кажется в году восемьдесят девятом,

в конце бурового месяца, который приходился, обычно, на двадцать шестое число.

Лето было на излете – самая лучшая пора в Приморье, настроение отряда боевое –

только что с боем взяли в местной лавке несколько литров водки, чтобы отметить три

недели беспробудной работы, беспробудным же отдыхом.

Итоги подведены, зарплата поделена - и не хилая зарплата. Впереди очень интересное времяпровождение. Поэтому настроение у всех лилось через край, как водка из граненых стаканов. Тогда и прозвучало чье-то предложение:

«А слабо Ивану Гордееву сказать тост?». Иван хватил уже полстакана, расчувствовался

и ему оказалось не слабо. Он и выдал:

«В Москве или Находке,

За праздничным столом,

Давайте выпьем водки

Под рыжик и залом.

Давайте выпьем водки,

Кто чуть, а кто весьма,

И поплывем, как в лодке

Без одного весла.

И трезвость, что гнездится

В извилинах мозгов,

Мелькнет и разлетится

На тысячу кусков.

И все, что было горько

Развеется, как дым,

И слабый станет стойким,

И старый – молодым…»

При чем тут были рыжик, и залом Иван не знал – в рифму пришлось. На столе была нормальная по тем временам закуска – кабачковая икра, хлеб, портвейн, чтобы запивать

водку. Правда, вместо каспийской селедки (залома), была, все- таки, тихоокеанская –

отряд базировался в одном из приморских поселков.

Так, как выпили только по первой, тост был услышан, переварен и произвел сильное

впечатление. Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это было подогрето.

Все потянулись чокаться, и каждый старался сделать это непременно с Гордеевым за его, так сказать, теплое приветствие. Потом загалдели, каждый хотел сказать следующий тост, тоже стихотворный, и так, как все одновременно стали придумывать рифмы, то наступила заминка, то есть, тишина. И в этой тишине опять поступило предложение от бурильщика Сашки Пантюхина, чтобы Гордеев продолжил, раз он такой «вумный». Он так и сказал – «вумный», и ехидно ощерился.

А у Гордеева после второго полстакана наступило какое-то элегическое настроение и он,

вместо тоста, срывающимся голосом затянул песню, опять собственного сочинения:

«Эх, геолог, геолог,

Мой родимый собрат,

Тяжек путь твой и долог

До златых райских врат,

И, пожалуй, апостол

Петр не даст нам ключей,

Расшифрует нас просто

И прогонит взашей…»

Хоть голос у него и срывался на концах фраз, но он ни разу не сбился. Тема была всем понятна и, потому, его дослушали в тишине. А, дослушав, все стали рассказывать, размахивая руками, о своих мужских подвигах, поминутно спрашивая: «А помнишь, на

Сахалине?», «А помнишь Людку в Курейке», и еще дюжина географических названий и

женских имен носились в воздухе. И поднималось от этих названий, да и от выпитого, в

огрубелых душах мужиков что-то такое, отчего влажнели глаза и предательски тряслись подбородки. Про Гордеева уже забыли, словно не он дал тему для ностальгических воспоминаний. Да он и сам забыл, что недавно декламировал и тупо смотрел на сидевшего напротив, Сашку Спирина, который пытался опорожнить стакан. Делал он, это сосредоточено, можно сказать, вдумчиво, но неудачно.

Гордеев очень огорчился, поднялся со своего места и помог Спирину – взял стакан и влил

ему в рот водку, а потом стукнул по спине, чтобы тот прокашлялся.

После проделанного Спирин съежился, откинулся на кровать и затих.

«Так, один спекся, теряем товарищей», заметил Пантыкин, «Пора менять место дислокации». «В Москву, в Москву!», пошутил Гордеев, картинно заламывая руки.

Посыпались другие советы товарищей по буровому снаряду. Воронин предлагал пойти в местный бар, прозванный «Дохлый бройлер» за бессовестную профанацию гриля,

Сукин – остаться на месте, а значит – в живых. Очнувшийся Спирин мычал, силясь вспомнить, где они находятся сейчас, и так допек Пантыкина, что тот пригрозил оставить

его без горького, напугав до полусмерти. Чтобы прекратить разногласия, Гордеев предложил выпить за дружбу сразу по стакану. Дальше его голова работала в режиме озарений. Но не творческих. Так, кратковременные вспышки сознания. То есть, следующие два дня он жил на автопилоте, если здесь уместна авиационная терминология.

Продолжили на берегу залива, и свежий морской ветер не охладил их, разгоряченные

водкой, головы. Гуляли, сначала, на одном пляже. Потом, Гордеев с Пантыкиным, полуобнаженные, по довольно холодной воде, перешли через гряду камней, сильно выдававшегося в море мыса, на другой. Зачем – непонятно. Кажется, увидели там

женские фигурки, соблазнительных форм. Гордеев, рискуя сломать шею на осклизлых камнях, при переходе через оконечность мыса, горланил:

Во мне случилась перемена,

Теперь мне море по колено!

Но никаких женщин они там не обнаружили – вероятно, те, увидев приближающихся пьяных мужиков, сбежали от греха подальше. Разочарованные геологи вернулись обратно

и собрали расползшихся и, прикорнувших на песке, товарищей.

Следующая вспышка сознания произошла в какой-то общаге, где они все вместе сидели за столом, заставленным каким-то пойлом и заваленным потухшими окурками, огрызками хлеба, селедки и бог знает еще чем. Положив руки на головы, выли понравившуюся им, песню Гордеева. В комнату заходили какие-то неизвестные парни и девицы, наливали себе, чокались с очумелыми геологами, знакомились, жали руки, говорили: «Все путем»,

и также внезапно исчезали. Но две девицы, вызывающе вульгарного вида, остались,

уселись напротив Гордеева и, безобразно матерясь, стали спорить, кто из них будет с ним

спать. Они уже собирались вцепиться друг дружке в волосы, но Гордеев встал и вышел, а девицы переключились на Пантыкина, потому что остальные уже спали мордами в селедке.

Следующее прозрение застало Гордеева в очереди у двери бара «Дохлый бройлер»

И, почему-то, в ее начале. Такое явление Гордеева, да еще в самом лакомом

месте, очень не понравилось какому-то активному хмырю, и он со скандальным кличем: «Тебя, дешевка, здесь не стояло!», бросился вытеснять его с выгодной позиции. При этом

был так напорист, что выдавил спиной Гордеева толстое стекло входной двери и смылся, испугавшись последствий. Подъехавшие менты не стали долго разбираться, упаковали

Гордеева и продержали несколько часов в КПЗ, но потом выпустили, даже не составив

протокол. Что было дальше, всосалось в черную дыру, откуда не вылетает даже свет –

в глубины подсознания с сомнительной вероятностью дешифрирования.

Очнулся Иван – почти трезвый, очищенный, побритый – у дверей местного ресторана и опять в первых рядах довольно длинной очереди. «Да что у меня сегодня, светские рауты,

что ли?», подумал Гордеев: «Впрочем, сегодня ли?». Представление о времени он, все- таки, потерял. Рядом с ним стоял высокий парень в джинсовом костюме и Иван, как-то

сразу понял, что они пришли сюда вместе. Он силился вспомнить его имя, обстоятельства

знакомства, но тщетно. «Пора бросать пить, а то в другой раз занесет в какой-нибудь

Лесото к каннибалам», заученно подумал он, и стал ждать дальнейшего развития событий.

Парень что-то показал швейцару через стеклянную дверь, тот открыл, и они прошли на второй этаж в уютный зал с живой музыкой. Здесь, официант, тоже знакомый этого парня,

усадил их за свободный столик, и пока они ждали заказ, Гордеев завел ознакомительный разговор: «Послушай, я, конечно, извиняюсь, но как тебя зовут?»

«Да мы тезки»

«А как…»

Незнакомец перебил его, не дав договорить.

«Да мы вместе в ментовке парились. Меня с тобой загребли. Я и объяснил, что драку не ты затеял, что ты, вроде, потерпевший. У меня там знакомый, нас и выпустили.

Потом ко мне завалили, ты полдня покемарил, и я пригласил тебя в кабак. Я моряк, завтра в рейс. Так что, расслабься, все нормально»

«А у тебя в банке знакомые есть? А то у меня всего трешник», и Гордеев вытащил из кармана мятую трешку, невесть как завалявшуюся там.

Моряк улыбнулся: «Да ладно, я угощаю» На этом беседа закончилась.

И оставила она в душе Гордеева гнетущее впечатление. Сколько событий произошло, а он помнит только милицейский «бобик», более смутно – КПЗ, где пьяный ханыга клянчил у него сигареты. И уж совсем призрачно – как его выпускали. «Пора бросать пить», опять повторил он про себя, «но перед этим надо опохмелиться…»

А тут и принесли заказ – водку, шампанское, какую-то закуску. Они выпили по сто грамм,

моряк подозвал официанта, и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и через минуту подвел двух молодых женщин, сидевших до этого за соседним столиком, и с интересом присматривавшихся к двум Иванам. Одна из них была низенькая брюнетка, склонная к полноте, другая – повыше и стройнее, русоволосая.

«А ноги у нее ничего», подумал про себя Гордеев. Так, как по сто грамм уже было пропущено, то обычной, в таких случаях, неловкости, не случилось. Быстро познакомились. Черненькую звали Наташей, а ту, что понравилась Гордееву – Таней.

«И имя в струю», - Иван понял, что вечер не потерян.

Он стал внимательно присматриваться к ней. Не очень-то высокая прическа, по- современному уложенных волос, хорошо дополняла слегка удлиненное и узкое лицо

с прямым носом и тонкими губами. Восточный, формы миндального ореха, разрез

глаз, орехового же цвета, придавал им особую выразительность и, в тоже время,

незащищенность, что ли.

Подружка ее, хохотушка Наталья, быстро разделила мужскую половину столика по профессиональной принадлежности – Иван-моряк и Иван-горняк, а потом и вообще

опустила имена.

«Хорошо не дурак», сострил новый знакомый Гордеева.

«Но я не горняк, а геолог», вмешался Гордеев, «Как говорят в Одессе, это две

большие разницы»

«Но горняки глубже берут, а нам того и надо», рискованно отпарировала Наталья.

«А ты еще та штучка», подумал Гордеев и ответил:

«Что ж, готов переквалифицироваться, чтоб угодить дамам»

Наталья залилась поощрительным смехом, а потом стала что-то оживленно

обсуждать с моряком. Татьяна в разговор не вмешивалась, украдкой наблюдая за

Гордеевым.

«Так», подумал тот, «Между парами наметилась дистанция, симпатии определились,

что дальше?»

И тут, словно отвечая на его вопрос, грянула музыка. Какой-то лощеный певец

манерно затянул с эстрады ресторана популярную песню «Синий туман»

Гордеев, несколько церемонно, пригласил Татьяну, они вошли в круг танцующих,

и оттого, как она доверчиво прижалась к нему, от запаха ее волос, духов,

от взгляда, разрешающего все, Гордеев потерял голову.

Словно угадав его желание, оркестр весь вечер играл танго, все тот же «Синий туман»,

что-то из «Ласкового мая», «Миража», почти без перерыва, по денежным просьбам

разгоряченных посетителей.

Так и провели они весь вечер в танце, в обнимку, мало разговаривая, и лишь урывками возвращаясь к столику, чтобы выпить воды, так как в зале становилось, очень

уж, душно. Их соседи по столику ворковали как голубки, не обращая на них

внимания, и видно было по всему, что набирать сил перед рейсом, вернее, растрачивать

их, новый знакомый Гордеева будет, явно, не дома.

Наконец, оркестр замолчал, и официанты дали понять, что дорогим гостям пора

расходиться. Геолог и моряк попрощались крепким рукопожатьем, Гордеев пожелал

два фута под килем, приняв просьбу найти то, что не терял. Подруги расцеловались

в щечки и Наталья, при этом, подмигнула Гордееву, мол, не теряйся. Выйдя на свежий воздух, пары разошлись в разные стороны.

Ночь была прохладная, небо усеяно звездами, которые далеко впереди, словно сливались

с линией фонарей, вдоль которых медленно шли Гордеев и Татьяна. Ивану пришли на ум строчки из Блоковской «Незнакомки», и он продекламировал фрагмент:

«И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль».

«Красиво», сказала Татьяна, «Это чьи?»

«Да так, одного крупного символиста Серебряного века», небрежно сказал

Гордеев, словно недавно пил с ним на брудершафт. Татьяна внимательно

посмотрела на него и ничего не ответила.

«А вот, послушай еще», предложил Иван:

«Оркестр затих, погасли свечи,

Вдали увял последний звук,

И ласково струился вечер

На локоны и стебли рук.

И цепь холодного неона

Вела, мигая, в никуда,

А на изгибе небосклона

Сверкала яркая звезда.

Звезда любви, как вечный зов,

Как символ томного желанья.

О, сладкий плен очарованья,

О, тайный смысл случайных слов…»

«А это тоже Серебряный век?», несколько насмешливо спросила Татьяна.

Гордеев смутился, покраснел – хорошо ночью не было видно – и промямлил:

«Так, пришло на ум, к случаю – словно о нас написано».

Несколько минут шли молча. Потом спросил:

«Не понравились?». Стихи были его. Он сочинил их, когда они кружили в танце,

нараспашку удивившись этому сам.

«По сравнению с Блоком, конечно, так себе, но заморочить голову восторженной

дурочке можно». Татьяна произнесла это как бы в задумчивости, и, на это раз,

без насмешки. Гордеев решил, что хватит на сегодня прекрасного, в смысле поэзии,

и пора переходить на прозу.

Подошли к последней из пятиэтажек, вытянувшихся в линию, вдоль крутого склона.

«Вот мой дом», произнесла Татьяна и неожиданно с волнением зашептала:

«Ты постой тут минут пять, подожди, я поднимусь, а там видно будет. Хорошо?»

Он не понял, почему она шепчет, но на всякий случай, просто молча кивнул, и она

исчезла в подъезде. Стало прохладно, и Гордеев поежился, так, как был в одной рубашке.

«Черт те что. Опять смеется, что ли?»

Но нет. Скрипнула балконная дверь на четвертом этаже, и тихий голос позвал его,

назвав номер квартиры.

Два раза приглашать не пришлось. Гордеев не взбежал, а взлетел по ступенькам и,

оказавшись в квартире, стал довольно бесцеремонно раздевать Татьяну, жадно тиская

ее аппетитное податливое тело. Ночь прошла в режиме необузданной взаимной страсти.

Не было участка тела Татьяны, необласканного Гордеевым, изнемогавшим от длительного

воздержания. Татьяна, содрогаясь в волнах оргазма, причем множественного, стонала

и сбивчиво шептала, что она не такая, если Гордеев так думает. Это она делает в отместку мужу, которого застала, накануне в постели, с какой-то шлюшкой. И пусть он, Иван не воображает – это не они с моряком сняли их в ресторане, а наоборот. Но эти откровения были потом, а сначала – восхитительные ласки, от которых у Ивана кружилась голова, счастливый и благодарный смех Татьяны, расцарапанная в истоме, спина и моменты такого слияния, что казалось, они невесомы.

«Это, конечно, интересно и поучительно», думал про себя Гордеев, принимаясь в пятый раз, «но не принципиально».

Неважно, кто кого снял, если он не мерзнет в одиночку на казенной койке в замызганной

общаге, а блаженствует в уютной квартире на роскошной тахте в обнимку с женщиной.

Да еще, с какой женщиной.

Но хорошее кончается быстро. Забрезжил рассвет, они распрощались. Были еще встречи,

но без очарования первого вечера, а потом все как-то заглохло само собой, как прекращается подобная связь, когда чувства расточительно излиты, а физиологические

желания – исчерпаны.

Курортные или командировочные романы скоротечны и не обременительны для души. Рамки их определены заранее. И, что очень важно, неписанным законам этого жанра

подчиняются без колебаний оба партнера. Претензий, так сказать, не возникает. Даже, если потом последует визит к венерологу. В данном случае он не последовал!

Глава 5

Из глубокой задумчивости Гордеева вывел затарахтевший дизель. Болтунов не был

расположен к длительным перекурам. Иван тяжело поднялся и поплелся к станку.

Снег прекратился, но теперь это было неважно. Вся площадка у буровой расквасилась и превратилась в болото.

Чуни на ногах промокли, в калошах даже хлюпало, и Гордеев, в который раз, пожалел,

что не взял на смену резиновые сапоги. «Переобулся бы сейчас в сухое, а так – словно

босиком по этой жиже», подумал он и от души выматерился. Спустили снаряд, сбоку

опять затарахтел «велосипед» Немова. Словно по его сигналу – заморосило.

Романтика продолжалась!

«Постоянство – друг геологов и БОМЖей», подумал Гордеев, «Оно подтверждает,

что мы еще живы и предполагает, что сегодня будет, как вчера. А это уже кое-что.

Изменения, наоборот, ввергают в панику, заставляя выбирать, а хуже выбора – ничего

нет. Потому, что выбираешь, в итоге, худшее. Уже замечено, как много времени

люди проводят в супермаркетах? И, вроде, очередей нет. Но есть – выбор!

И неизвестно, что лучше. Особенно, при безнадежно упавшем, качестве товара»,

продолжал размышлять Гордеев. «Однако, надо чем-то занять мозги. Эта тягомотина

уже порядком надоела»

Но с того далекого 1989 года, Гордеев отвлекался от тягот дня только одним

способом – думал о прекрасном. Вот и сейчас, следя за вращением снаряда, и улавливая

в шуме дизеля только ему одному понятные ритмы, он начал ловить и укладывать в строчки, невесть откуда взявшиеся в голове, слова:

«Наша работа совсем проста,

Просто – одна долбежка.

Грунт почерпал, как слова с листа,

И подкрутил немножко.

Может, накаркала нам с сосны

Со смеху, злая ворона,

От уработки – рожи красны,

Но не идет колонна.»

Колонна-то, как раз шла, и бурильщик загнал ее на два метра. Но Гордеев

не выматерился на этот просчет Болтунов. Он достиг той степени усталости,

когда уже все равно, и ждал прихода второго дыхания. Подняли снаряд и стали

выколачивать темно серую иловатую глину. Делали это попеременно, но она,

словно, приварилась к трубе изнутри. Болтунов опять полез ладить шланг,

чтобы подключить усилия воздуха. После подсоединения шланга возобновили выбивание,

и, наконец, кончик черной дряни показался из трубы.

Вжик! Воздушный шланг выскочил из отверстия и, касательно, хлестанул Болтунова

по уху. Он инстинктивно среагировал, продернулся вперед. В это время у Гордеева

слетела с ручки кувалда и, опять же касательно, ударила по ноге Болтунова. Хорошо

не по колену.

Тот, сначала, запрыгал на одной ноге, дергая другой, как в судороге, потом, прихрамывая,

сделал три круга по площадке, пытаясь таким образом снять боль. Послышались

дробные звуки, словно на лежащие вокруг, в беспорядке, трубы, кинули горсть

мелкого щебня. Это на них затренькали маты Болтунов и, срикошетив, срезали

несколько веток окрестного кустарника. Заболоченный осадок одержал свою первую

тактическую победу в поединке с людьми.

Наконец, боль унялась. Болтунов подошел к станку:

«Раззява, ты куда смотришь? Террорист недобитый!», обратился он к Гордееву.

Это была самая длинная фраза, сказанная им за полтора года общения с Иваном.

Если не считать предыдущих матов. Впрочем, они были рождены рефлекторно, и Книга

рекордов Гиннеса их, пожалуй, не примет.

«Борис, я не прав!», только и нашелся, что ответить Гордеев. Он и сам был напуган.

Ведь следующим должен был колотить Болтунов.

Кувалду насаживали полчаса, потому, что она слетела с коротким деревянным огрызком

Оказывается, просто обломилась у конца. Гордеев придирчиво следил, чтобы Болтунов

не схалтурил, с целью отмщения, и лично проверил ее на прочность. Наконец, глину

выколотили, но не без издержек. Опять пропустили момент, не успели среагировать,

и были по пояс обрызганы грязной жижей, когда она плюхнулась в тазик.

Стало тихо. Опять временно прекратил работу «велосипед» Немова. Гордеев до того

притерпелся к шуму большого станка, что работу только его одного, воспринимал

как тишину. Правда, относительную.

Немов подошел к ним.

Он, вероятно, видел происшествие с кувалдой:

«Ты мне бурильщика не убей, внимательней надо.

«Кой черт внимательно, руки уже не держат. Да она вообще сломалась», указал Гордеев

на кувалду, «Я-то здесь при чем?»

«Слушай, Иван! На той стороне скважина пробурена, отметка с этой почти совпадает, разрез, стало быть, известен, материал есть. Чего ты тут ломаешься? Закрывай, и баста!

«Так-то оно так, но что-то я сомневаюсь. А, потом, здесь возможно увеличение

мощности слабых грунтов. Вот этих», Гордеев ткнул ногой сигару, еще парившей

на холоде, сочно пахнущей логовом Водяного, темно серой субстанции.

«А, вообще, зашился я, не успеваю», закончил он.

«Не умеешь…», начал Немов свою привычную поговорку, но Гордеев его

перебил:

«Я это уже слышал. Там, в городе, проектировщикам также отвечать?

«В смысле?»

«Ну, хорошо. Не проектировщикам, хотя они – тот еще народ. А, допустим, Одинцову» Одинцов служил главным специалистом.

«А что Одинцов?» - Немов поморщился, будто съел таракана.

«Ты же знаешь, Федя, что принцип - «Сомневаться, сомневаться и сомневаться!»

возведен им в гиперболу. Замучает вопросами по приезде. Да ведь недавно звонил нам сюда по предыдущим мостам. Уже началось»

«Так мы почти изучили этот поперечник, не говоря о предыдущих. Буксоватый намекал

о необходимости творческого подхода для ускорения работ. Что-то можно и домыслить.

Геологи мы или не геологи?» - напирал Немов.

«Одинцов принимает полевые материалы у меня, а не у Буксоватого. Что касается поперечников, то разрез я знаю, ты прав. И, даже, точно. А вот по опорам - действительно

почти. Ты ведь их буришь, а не я. Надо было брать сюда помбура»

«Ты это к чему клонишь?» - Немов сразу насупился. Вопрос был шкурный – при наличии

пятого человека падал заработок у каждого работника отряда. Вот и ездили по трое-четверо, выполняя объем вдвое большего состава, чтобы заработать.

«Я к тому, что будет много ляпов в документации. Особенно по опорам. Вот увидишь» -

высказал крамольную мысль Гордеев.

«Совмещение с обязанностями помбура при таком темпе и объеме работ вредит достоверности. Кому это нужно? Тебе это нужно – в городе краснеть перед камеральщицами? Они бабы сложные. И без тормозов. Заклюют – мало не покажется» -

закончил он.

Немов сделал глубокую затяжку, выбросил окурок, сосредоточенно вдавил его носком сапога в расквашенную поверхность площадки и, глядя мимо Гордеева, произнес:

«Делись своим заработком – бери хоть двоих. Буксоватый будет рад. Он как раз принял

недавно молодого парня»

«Это почему я должен делиться?» - у Гордеева от возмущения даже совпали взгляд и выражение лица. С непривычки это выглядело забавно – так же, примерно, как если бы

домашний кот сходил на унитаз, а потом дернул лапой клапан смывного бачка. При чем –

без дрессировки.

«Но я ведь выполняю, дополнительно, работу бурильщика на «велосипеде» - поддел его Немов.

«Сравнил!» - Гордеев лихорадочно подыскивал аргументы. «Чего ты сравниваешь? Тебе из бумаг – всего то составить авансовый отчет в конце месяца. А мне? Скважины оформить надо? Надо! А их на каждом километре – пять-шесть. Пробы отобрать, обработать. А еще – геологическая съемка. А еще – привязка! Это притом, что я ежедневно привязан к станку, как собака. Ты ко мне заходишь в двенадцать ночи – что я делаю?» - Гордеев хотел кидать фразы веско, как ядра, но вышло как-то по птичьи.

Оттого и ответ Немова был ерническим, не соответствующим моменту.

«Ну, работаешь с документами, как Ельцин» - отшутился тот, отпустил вялый мат и расхохотался, разряжая обстановку. Гордеев обиженно сопел, но напряжение начало спадать.

«Ладно» - примирительно сказал Немов, «Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь от Одинцова отбрешемся. А бабы… Ну что ж, бабы есть бабы. Что с них взять? Как говорится, пять минут позора и – гуляй Вася. Надо бы взять их поочередно в поле. Хорошо бы – зимой! Поморозятся пару месяцев – смирнее будут.

«Что-то они последнее время распустились», - задумчиво произнес Немов, «Никакого

пиетета к полевикам. Мужья, что ли плохо любят?»

«Может быть», - поддержал его Гордеев и взглянул на часы, «Ого, начало шестого,

часа полтора светового дня осталось. А если не закончим?» - спросил он.

«Заведем ЗИЛ и будем работать при свете фар», - отрезал Немов. «Этот мост надо закончить сегодня. В отделе торопят – в декабре отчет сдавать»

«Ну что ж, «ЕР» сказала «Надо!», «Наши» отыграли «Есть!»

Нам солнца не нужно – реформы нам светят, нам хлеба не надо – свободу давай!»,

скороговоркой закончил Гордеев и подошел к станку.

Болтунов начал подъем. По остатку буровых штанг на площадке Гордеев определил,

что глубина уже пятнадцать метров. «Однако», подумал он про себя, «Фар может и не потребуется» Подъем сделали быстро. Гордеев работал автоматически, почти не участвуя в движениях сознанием – пришло второе дыхание. Но вместе с ним в пояснице появилась

тупая боль. Вот так всегда – зло и добро рядышком. Чаще всего в обнимку!

Когда буровой снаряд завис в полуметре над землей, он дал знак Болтунову застопорить лебедку. Не терпелось проверить, что там в трубе. Но уже по внешней стороне ее было видно, что темно серая, заиленная, вымотавшая душу и тело дрянь, закончилась. На конце трубы появилась зеленоватая примазка шириной двадцать сантиметров.

«Ну вот, вошли в деятельный слой. Наконец-то!», подумал Гордеев, и колупнул материал

подвернувшейся под руку веткой. Так и есть – плотная глина.

Захотелось сжать руку в кулак, согнуть ее в локте и сделать резкое движение вниз.

Выкрикнув при этом хрестоматийное «Йес! Мы сделали это!» Может быть, и добавить «Вау!» Но он удержал себя от этого жеста, свойственного, больше, юному попке, насмотревшемуся дешевых боевиков или телевизионной рекламы. Он рубанул рукой воздух и, на излете ее, коротко завершил «Копец!» Скинул с рук грязные рабочие рукавицы

и направился к мосту, где как токсикоманы, «Момент», нюхали сизый дым от выхлопа мотора «велосипеда», Федор Немов и Николай Балагур.

Немов заметил его, передал рычаг Балагуру и шагнул навстречу.

Вместе вернулись к станку Болтунова. Тот с недовольной миной выколачивал глину из трубы, всем видом показывая Гордееву: «Процесс не завершен, а ты болтаешься по площадке» Возможно и не так, а что-то более матерное. Но вслух не высказывал. Одно слово – Болтунов!

Немов наклонился, ковырнул материал в трубе:

«Говорил я тебе – закрывай. Несущие на той же глубине, что в первой скважине» Последовало довольное кряканье.

«Слабо, Федор. Я думал, по такому случаю, выдашь что-нибудь более впечатляющее.

Как там у тебя – не умеешь пердеть в воду, не пугай рыбу?»

«Да, поддел, так поддел. Один ноль в твою пользу. У меня в родне по этой части все

филологи – до пятого колена. Что думаешь делать?», переменил Немов тему.

«Думаю еще на пару метров углубиться. Материал нужен для проб.

«Ну, ты точно упертый. Правильно в отделе говорили», не сдержался Немов,

и сплюнул.

«Это ты о чем?»

«Да все о том же. Рассказывали о твоих боях местного значения с хохлами. И чего добился? Тебе же и пришлось уйти», ответил Немов уже миролюбиво.

Гордеев покачал головой.

«Да, что-что, а промывание костей у нас в отделе всегда было на высоте. Но, во-первых,

меня не сильно и прессовали. Ушел я сам. А, во-вторых, упертые были, как раз, они.

Я всегда предлагал компромисс. Хохлы отказывались. Хотя сейчас я их понимаю, и обиды не держу. А к Стеценко даже испытываю симпатию. Он, по крайней мере, за эти пятнадцать лет не отрекся от своих взглядов. Согласись, это вызывает уважение»

Немов недовольно перебил Гордеева:

«Неужели? А ты знаешь, сколько он в месяц себе закрывает? За семьдесят, а все таскается

на службу. И палкой не выгонишь», зло закончил он.

«Ну и что? В отделе почти все купили квартиры. Значит, тоже не обижены. Начальник отряда, в иные месяцы, получает не меньше. Стеценко, прежде всего, классный специалист. Эксперт, в своем роде. Он 50 лет в институте. У истоков стоял. Это что-то значит. Его же постоянно вызывают решать проблемы с заказчиками. Разве не так?»

И не дожидаясь ответа, продолжил:

«От его ухода ничего не изменится – в части зарплаты. Его долю отдадут преемнику.

Если тот, конечно, будет того же уровня. А, скорее, половину ее, Буксоватый с сотоварищи себе перераспределят. А нам, как ты намедни, подметил – носить ношенное,

и любить брошенное. Ферштейн?»

Немов хотел что-то возразить, но, передумав, махнул рукой:

«Хорошо, давай пару рейсов и сворачивайтесь. Я тоже в основание влез – в глины.

Сейчас будем демонтироваться» - последние слова он произнес в движении – на пути

к мосту.

Глава 6

К концу 1991года жить стало еще интереснее. Город производил впечатление общипанной курицы или стриженой овцы. А, точнее, вид человека, вышедшего из бани, минуя раздевалку. В забытьи, после пива. По крайней мере, так же беззащитно выглядели голые

до первозданной чистоты, витрины продовольственных магазинов. Да и промтоварных тоже.

Самый разнообразный ассортимент был только по одному – продовольственным карточкам, которые назывались талонами. Чтобы не возникало ненужных ассоциаций.

Авоськами, теперь, называли не тряпичные кошелки времен Очакова и покоренья Крыма,

а магазины. Потому что, люди шли туда на «авось», нагрузившись целлофановыми пакетами с талонами. По вечерним улицам рыскали отряды горожан, и штурмом брали затаившиеся, в ожидании товара, магазины. Штурмом брали, также, общественный транспорт, сберкассы, кассы вокзала, аэрофлота. И прочая, и прочая, и прочая. Город стал фронтом.

В нем оперировали взводы, роты батальоны и полки очередей. Только что, без оружия.

Но до этого было недалеко. Ожидался Апокалипсис.

Ко всем прочим, добавились и талоны на водку. Теперь в месяц на совершеннолетнего полагался один литр. Но чтобы получить свои законные два литра, Гордееву пришлось попотеть вместе с женой Надей, бывшей тургеневской девушкой из деревни, а сейчас – цветущей молодой женщиной, родившей ему троих детей и промаявшейся с ним пятнадцать лет. Начиная со съемных квартир до четырехкомнатной

в панельной многоэтажке. И, остававшейся, верной ему все эти пятнадцать лет, несмотря на его бесчисленные командировки. Некоторые длительностью до полугода.

Так вот, занимать очередь на запись, пошла Надя. Она оказалась пятисотой и пришла без двух пуговиц на пальто, и со снежным следом левой ноги на правом плече. Один нахал лез записываться по головам. Теперь предстояло ходить на переклички и, не дай бог, пропустить. Горемыка немедленно из очереди вычеркивался - бдительными счетчиками.

На переклички, как истый джентльмен, ходил Гордеев. Там он услышал много интересных эпитетов в адрес Ельцина, за которого он сам голосовал в июне. Но с июня минуло уже около полугода, эйфория прошла, и наступило отрезвление. А отрезвление после запоя, как известно, сопровождается похмельным абстинентным синдромом. Иначе – ломкой. А кому же нравится ломка?

Ломку или терпят, если есть воля и здоровье, или снимают тем же запоем. Но чтоб запить,

надо походить на перекличку. Ведь парфюмерия, бытовая химия, аптека и сахар, к тому времени, уже были съедены. А по талонам – всего литр! Народ трезвел и поэтому был угрюм. Гордеев отрезвел осознанно. После того, как, выпив первую рюмку, стал забывать, где у него левая рука (он был левша) и продолжал пить правой, выливая половину на рукав собутыльнику, которым тот занюхивал свою пайку. Жалко было Ване пролитого, потом и кровью заработанного. Из жалости бросил пить Гордеев. А потому, угрюм не был, а был, наоборот – нейтрален!

Нейтрально воспринял и отошедший в историю «путч» Развлекался в те дни тем, что организовал в отделе тотализатор, принимая ставки за Ельцина и за ГКЧП.

Ставки разделились в соответствии с оценкой сотрудниками блудливости физиономий бодавшихся политиков – у кого жуликоватее. Выручку пропили сообща. Гордеев разливал

Победила дружба!

На перекличку он ходил неделю, и каждый вечер оставлял там по пуговице.

Надя терпеливо их пришивала. На восьмой день пошел за товаром, будучи по списку десятым. Пошел так, как в старые добрые времена ходили в магазин – неторопливо

и с достоинством. Даже удивился, что это чувство самодостаточности еще не вымерло за время перестройки.

Но на пороге металлического бункера, напоминавшего загон для скота -

вино- водочного отдела, был огорошен до неприличия. Десятых оказалось восемь человек! Как, впрочем, и первых, и вторых и так далее. Причем, каждый считал себя первым.

Один идеологически подкованный товарищ(слово господин было еще бранным) раздобыл где-то мегафон, и организовал штурм с обращением: «Братья и сестры! Наше дело правое!

Дверь будет разбита! Водка будет за нами! Ура, товарищи!!!»

Построенные с помощью звукоусилителя, а главное, морально подготовленные недельной перекличкой, массы, ринулись срывать двери загона с мрачной одержимостью закоренелых неудачников. И с многоголосым ревом: «Тебя, падла, здесь не стояло!»

Гордеев проявил чудеса смекалки. Он пролез по головам, и перехватил четыре бутылки, адресованные третьему из вторых. Правда, получил по зубам. Но что это перед масштабом выполненного?

С удесятеренным чувством собственной значимости он вернулся домой. Без единой пуговицы и барашкового воротника на пальто. А организатора Победы увезли санитары

городского психдиспансера по звонку стукача КГБ, тогда еще не разогнанного. Из-за известного исторического обращения: «Братья и сестры» Подумали, что он возомнил себя Сталиным, а это признак шизофрении. Кто бы спорил… Как Сталина, вероятно, и забрали.

Гордеев потом припомнил, как в феврале 1987года, он также революционно приобрел на макулатуру книгу И.Ефремова. Но тогда он оказался тысячным, и ходил на перекличку в «Стимул» две недели, но не вечером, а с 4 до 7 утра. Публика была поинтелегентней –

обошлось без порчи верхней одежды. Из того славного книгозаготовительного прошлого

запомнилась одна любительница фантастики средних лет. Она, извинившись, попросила

покинуть очередь, якобы незаконно, пролезшего туда гражданина в очках и с бородкой, а ля Дзержинский. Тот изысканно ответил , грассируя: «А не пойти бы вам в другой Стимул, сударыня?», и с мягкой укоризной посмотрел ей в глаза. Дама не стала грубить в ответ. Она томно закатила глаза и запричитала: «Катитесь туда сами, мсье»

«Какие высокие отношения», подумал Гордеев, и внимательно присмотрелся к

грассирующему книгоману. Социальный статус того, судя по внешности и изысканности манер, явно тянул на преподавателя высшего учебного заведения. «Филологи, как минимум», решил он, прислушиваясь к оживленному спору мсье и сударыни об этимологии слов, примененных ими в недавнем обмене репликами. Очередь бурно приветствовала их научный диспут.

Получение абонемента на книгу ограничилось обрывом части его, третьим из пятых –

тогда тоже оказалось много двойников в решающий момент. Но оборвали часть без номера, что и позволило Гордееву получить, таки, вожделенный том.

Однако, ни духовного голода в восьмидесятых, ни физического в начале девяностых,

Гордеев не ощущал. Это еще одна загадка эпохи «застоя» и перестройки, которая не разгадана до сих пор. Можно сказать – восьмое чудо света.

Зато ощущался голод эстетический. В те времена был расцвет моды на набор корпусной мебели. То есть – на стенки. В комплект входил книжный шкаф, который надо было заполнять изданиями. Желательно – в твердом переплете. Красиво смотрелось. Особенно

подписные издания. Впрочем, годились и макулатурные. Многие подбирали под них расцветку обоев и ковров.

Тот гражданин, который так элегантно парировал непристойное замечание эстетствующей дамы, рассказал симпатизирующей ему очереди, о своем остроумном изобретении. Чтобы

знакомые не воровали у него книги из домашней библиотеки, он закрепил на полках металлические штыри, и нанизывал на них книги, как шашлык на шампуры. Поэтому они

стояли ровно, как по струнке, и хорошо сохранялись. Слушатели были в восторге. Но один, простоватого вида мужик задал совершенно бестактный вопрос: «А как вы их читаете?» В ответ он был награжден таким презрительным взглядом, а в очереди поднялся такой возмущенный ропот, что он трусливо ретировался. Больше его не видели. Рассказывали, что он впал в депрессию, забросил книги и занялся коллекционированием смывных бачков. Это было актуально. Набирала обороты Фекгласность (не путать со словом век), что расшифровывалось – фекальная гласность. Это означало выплески помоев и фекалий с телевизионного экрана. Собиратель сортирных аксессуаров тоже оказался хорошим изобретателем, как тот филолог, пославший его взглядом на известный орган. Когда ему надоело пропускать телепомои через себя, он изобрел многоступенчатую конструкцию бачков, и соединил ею телевизор с канализацией. Телефекалии широким потоком полились в унитаз, минуя душу этого отдельно взятого абонента. Да и воздух в квартире стал чище. Зато стала засоряться вся система канализации панельной девятиэтажки, в которой он жил, не рассчитанная на такую нагрузку. И с каждым годом

все интенсивнее. Дело дошло до того, что к началу девяностых годов, у дома постоянно дежурила аварийная бригада, откачивая из колодцев катастрофически прибывающие телефекалии. Отравляющие, к тому же, воздух примыкающих кварталов похлеще, чем скунсы – подвалы домов одноэтажной Америки. В конце концов, власти решили, что налицо – нехороший дом (не путать с нехорошей квартирой в Москве тридцатых годов).

В середине девяностых его снесли, жителей расселили в ветхий и аварийный фонд, пообещав его быстро реформировать, а на месте дома поставили завод органических удобрений. Правда, от них полегли даже сорняки на пригородных полях.

Но к тому времени телеэкраны, вдобавок, приобрели оттенок такой первозданной голубизны, что ему позавидовали бы и профсоюзы Шмакова, и сам Винсент ван Гог, различавший и переносящий на картины, цвета, неведомые глазу художников его времени. Теперь, впору, было изобретать специальную оптику для нейтрализации этого

оттенка, чтобы защитить угол зрения населения, и проблема телефекалий потеряла свою актуальность. Притерпелись! Сантехник-самородок попытался, было, переключиться на новую проблематику, но безрезультатно. С горя пропил комнату в отреформированном аварийном фонде и стал собирателем бутылок

… На водочных перекличках, особенно на последней, Гордеев получил такой творческий заряд по челюсти, что, отмокая в ванной, задумался о прекрасном. В голове вертелись штампы: «Человек – венец творения природы», «Человек – подобие Божье», «Человек – это великолепно, это звучит гордо!», «В человеке все должно быть прекрасно…»

«А что видел я последнюю неделю? Да что там неделю – последние год, два? А что такое я сам? Что видели со стороны, когда я лез за пойлом, которое и пить то не буду? Именно так – не кого, а что! Как еще можно назвать то шипящее и орущее существо, лезущее по головам? Да я, ведь, действовал с той первобытной необузданностью, с какой мой далекий-далекий предок опускал дубину на голову врага в поединке за самку! Дичаю, что ли?»

От таких размышлений Гордеева даже затошнило. Но спазм прошел, и мысли вернулись в привычное отстраненное состояние. Вернее, насмешливо-ироничное.

«Главное, чтобы не было войны. Остальное – приложится! Не из такой ямы выбирались!

Как там у меня?», подумал Гордеев и процитировал самого себя:

«И спросишь: «В чем же здесь секрет,

И отчего нехватка?

И сколько надо сигарет,

И сколько водки и конфет,

Для мира и порядка?

И кто же, кто же виноват,

Что злом себя испачкав,

В лицо харкает свату - сват,

И куму – кум, и брату – брат,

За пайку и за пачку…»

А, с таким трудом приобретенный томик И.Ефремова, Гордеев так и не прочитал. Не до того было. Но в интерьер он вписался. Хорошо гармонировал с расцветкой стенки. Да и обоев. В общем, эстетические желания были удовлетворены.

Глава 7

«Здравствуй, Иван. Присаживайся»

Кабинет 2,5 на 3метра. В полкабинета желто-коричневый стол дизайна семидесятых годов. С правой стороны от входа, напротив стола – ряд стульев для посетителей, слева –

сам хозяин кабинета, высокий худощавый хохол, начальник отдела Васюк Игнатий Харитонович. Через перегородку, слева же – кабинет главного специалиста Стеценко

Николая Андреевича.

Два хохла «держали стенку» уже более двадцати пяти лет и с полуслова понимали друг друга. Любое административное решение Васюка опиралось на безукоризненное обоснование Стеценко. И, наоборот, методические изыски Николая Андреевича незамедлительно переводились в практическую плоскость Игнатием Харитоновичем.

Иван Гордеев присел по жесту Васюка, напротив него. Начальник отдела придерживался, в одежде строгого делового стиля. Черный костюм, рубашка, всегда безукоризненно

белая, галстук с небольшим аккуратным узлом. Лицо слегка вытянутое, черные с проседью волосы, зачесанные назад, с глубокими залысинами. На правой щеке бородавка,

похожая на муху. Прямой нос, тонкие губы, темно карие глаза. Острый проницательный взгляд, который заставлял собеседника ерзать и потеть. Говорил вкрадчиво, с нажимом, решение принимал быстро и бесповоротно. Характер не нордически скрытный, а нервически распахнутый, что часто мешало Васюку при общении с руководством института. Он был в больших неладах с директором Кузнецовым – слишком рьяно отстаивал интересы отдела. Но дружил с главным инженером Беликовым. Поэтому баланс пока сохранялся.

У Гордеева чесались руки взять, лежащую на краю стола, газету, и смахнуть со щеки Васюка эту, якобы, муху. Прямо наваждение какое-то. Пришлось спрятать руки в карманы

пиджака – до того сильное было желание.

«Вызывали, Игнатий Харитонович?»

Стол начальника был чист и первозданно пуст, если не считать газеты «Советская Россия»

на правом краю, и листа бумаги в центре, с планом-перечнем объектов на 1992год и фамилиями исполнителей. Гордеев заметил, что объект «Новомудинск» с его фамилией

напротив, подчеркнут жирной линией красного цвета. Вместо даты начала полевых работ – знак вопроса. Васюк уставился прямо в глаза Гордееву…

Пару недель назад состоялся предварительный разговор, и был определен состав отряда.

Все те же: Спирин, Сукин, Воронин. Но добавились новые – бурильщик Владимир Куракин, и, вновь принятый водитель Виктор Пронькин на второй автомобиль – ГАЗ-66,

в отряде не нужный. Да к тому же, автомобиль дышал на ладан. Но приказ есть приказ.

Гордеев подал заявку на оборудование и, не спеша, занимался его отбором, параллельно

ругаясь с главмехом Николаем Шпалиным, тихо саботирующим ремонт этой навязанной вахтовки. Сейчас был уже конец декабря, канун 1992года, и вызов был, явно, не случаен.

…Дуэль взглядов Васюка и Гордеева закончилась вничью. Начальник, как бы озабоченно,

склонил голову над листком перед собой, а Гордеев, одновременно, перевел взгляд на газету «Советская Россия», раскрытую на статье «Геополитическая катастрофа»

Васюк снова оторвался от увлекательного чтения перечня объектов:

«Когда думаешь выезжать, Иван?»

«Игнатий Харитонович, я не готов ответить на этот вопрос»

«Неужели?», - желчно произнес Васюк. «А чем же, Ваня, ты занимался больше двух недель?»

«Да так, как-то… Оборудование отбирал. Ходил любоваться на вахтовку», - тоже не без ехидства ответил Гордеев.

При упоминании об автомобиле, лицо Васюка поскучнело, но тут же оживилось – в кабинет вошел Стеценко.

«Присаживайся, Николай Андреевич. Вот обсуждаем срок выезда в Новомудинск.

Стеценко как-то основательно сел, немного поерзал, утверждаясь на стуле, слегка попыхтел – так, для разминки.

«Ну, все!», - обреченно подумал Гордеев, «Сейчас два хохла будут меня окучивать»

«А чего тут обсуждать», гнусаво начал Стеценко, - «Собрались и поехали»

«А как же «торопись медленно»?», - поддел его Гордеев. И не дожидаясь ответа,

обратился к Васюку:

«Игнатий Харитонович, я опять о вахтовке. Что-то волокитят с ремонтом мастерские.

И еще – зима, а салон печкой не оборудован. Как ехать полторы тысячи километров?

Вы же, кажется, нас своим ходом отправляете»

«Как нет печки!» - Васюк даже подскочил на стуле, состроив гримасу недоумения на лице. Это у него хорошо получалось. Как говорится, в нужный момент, в нужном месте,

на лице появлялось то, что нужно. «Мне же Шпалин сегодня сказал, что шестьдесят шестой полностью оборудован»

Гордеев вспомнил, как вчера матерился со Шпалиным и по поводу печки, и по поводу двигателя.

«Он ввел вас в заблуждение, мягко говоря. А, грубо выражаясь, вахтовка заглохнет, где-то, метров через сто после выезда из РММ. Это мне Пронькин вчера сказал» - Гордеев выпалил это не то, чтобы вызывающе, но довольно эмоционально.

«Скажите, пожалуйста, - Пронькин!» - Васюка уже начинал раздражать этот разговор.

«Без году неделя, а туда же. Ты Иван неисправим. Продолжаешь идти на поводу у работяг. Пора отвыкать»

«Да, но мне с ними работать. И ехать двое суток до объекта по холодной и голодной Сибири. Кстати…» - он повернулся к Стеценко. Тот, как бы безучастно, наблюдал за их спором.

«Там, по разрезу, около 2.5 метров валунника сверху?»

«Да»

Гордеев обратился к Васюку:

«Игнатий Харитонович. Объект сложный, я вы ко мне бурильщиком – Куракина.

Дайте Орлова. Он же мастер по проходке валунов»

«А вот это уж позволь мне решать кого – куда» - Васюк слегка повысил голос.

«Орлов готовится на Сахалин. И давай не будем. А вот, плохому танцору, говорят,

что-то мешает» - эту поговорку он отпустил явно в сторону Гордеева, но тот пропустил ее мимо ушей.

«Игнатий Харитонович! А почему бы ни отправить технику платформой, как всегда. Точно ведь зависнем из-за вахтовки. Все - таки, не близкий свет. Станет где-нибудь,

и что? Это в такие времена. Ну, разве я не прав?»

Васюк долго смотрел на него. Потом, неожиданно взорвался:

«Прав тот, у кого больше прав! Это ты у своего Ельцина спроси, почему я не могу отправить отряд, как раньше. Железнодорожники не гарантируют сохранность грузов.

Сплошь и рядом идут грабежи составов. От нас требуют сопровождающих на платформы.

А кто согласится ехать зимой? Вот такие сейчас времена. И, кажется, ты их активно приветствовал»

«Да уж» - вмешался Стеценко, - «И не только приветствовал…»

«А при чем здесь Ельцин?» - перебил его Гордеев. «И, вообще, я вне политики. Я сторонний наблюдатель. Летописец, в некотором роде, если вы о моих поэтических опытах»

«Гляди, Игнатий Харитонович, что наш доморощенный Нестор представил в стенгазету к Новому году» - сказал Стеценко, и достал из внутреннего кармана пиджака, вчетверо сложенные листки. Васюк взял, развернул. Это были три стихотворения Гордеева, сочиненные накануне. Гордеев передал их женщинам отдела, которые по традиции, продолжали выпускать стенгазеты к каждому празднику. А те, как повелось издавна –

Стеценко. «На цензуру, что ли?» - удивлялся всегда Иван.

«А ты прочитай вслух, Игнатий Харитонович. Пускай со стороны себя послушает.

А то, все больше, сам декламирует, вот слух и замылился» - подначил начальника Стеценко. Васюк вопросительно посмотрел на Гордеева:

«Можно, Иван?» - все-таки, в этих делах, он был деликатным.

«Почему нет?» - вопросом на вопрос ответил Гордеев. «Мне стыдиться нечего»

Этой фразой он постарался, скорее всего, убедить себя, чем их.

Чтобы его не переврали, Гордеев писал свои сочинения для стенгазеты печатными буквами, поэтому Васюк прочел без ошибок. Правда, и без выражения, как читал, обычно,

сам Гордеев. Стеценко был прав – последние два года не было праздничного застолья,

когда бы Гордеев не травил коллег своими виршами.

Мы дверь пинком открыли в рынок,

Едва ее не оторвав,

И вот теперь, с молочных кринок,

Мы лижем сбой…гражданских прав.

Мы все равны, как две сосиски,

Рабочий, служащий, джентльмен.

Один потягивает виски,

Другой сосет духи «Кармен»

Теперь – ура! Теперь – за дело!

За руки взялись и вперед!

Да вот беда – на рынок белый,

Опять остался черный ход!

«А что, верно подмечено» - оживился Васюк. «Впрочем, другого нечего было и ожидать.

Только мне непонятен, Ваня, твой сарказм. Ты ведь, кажется, записной демократ у нас в отделе?»

«А он ждал, что ему новый хозяин зарплату в пять раз повысит» - ехидно припомнил разговор полуторагодичной давности Стеценко.

Гордеев вспылил:

«Николай Андреевич, не передергивайте. Я не то имел в виду»

«Как говорится, что имею, то и введу, - скаламбурил Васюк. «Определенно, Иван, пишешь ты лучше, чем говоришь. Еще Черчилль сказал – демократия – худшая форма правления»

«Вы не можете здесь завершить – конец цитаты. Дальше он продолжил – но ничего лучше человечество не придумало» - парировал Гордеев. «Конец цитаты»

Стеценко и Васюк переглянулись.

«Ты упрям и противоречив, Ваня. Пишешь одно, а отстаиваешь совершенно противоположное. Не пойму я тебя», - задумчиво произнес Васюк, и продолжил чтение:

«Было много хлеба, соли, лука,

Баргузинский соболь жировал,

И над всем над этим, знатный Кукиш,

Жил себе вовсю, да поживал.

Время шло, и Фига наливалась,

Ну, росла, как тесто на дрожжах,

Близ нее сообщество питалось,

Русский, украинец, хант, казах.

Благость, словно «Иисус воскресе»

Было с чем собраться на троих,

Так сказать, и Дуля в интересе,

И гуцул с чеченцем при своих.

Правда, комбинация такая,

Кой-кому пришлась не по душе.

Вот и потянули из потая,

Революционные клише.

И, теперь, ни водки, ни цибули,

Впрочем, и пенька исчезла вмиг,

Но зато, у каждого по дуле,

А большого Кукиша – на фиг!

«Все ерничаешь, Иван» - Стеценко зацокал языком, укоризненно кивая головой.

Это он про Союз так, Игнатий Харитонович»

Васюк с дрожью в голосе, как «плачущий большевик» Николай Рыжков, упрекнул Гордеева:

«Для тебя что-нибудь святое есть? Может быть, ты из тех, кто нашу страну называет «этой»? В СССР Ленина и Сталина много чего сложилось. А вот в «Россиянии» Ельцина,

понимаешь, - бог весть. Скоро насмеешься до колик», - закончил он окрепшим голосом.

«А че я? Я ни че. Другие вон че, и то ни че. А я че?», - дурашливо затараторил Гордеев.

Нравоучительные интонации действовали на него, как токованье на слух глухаря, отрубая

не только внешние раздражители, но и внутренний голос, скрипевший испорченной пластинкой «Молчание – золото, молчание – золото…»

«Я человек маленький, решений не принимаю. Между прочим, Съезд, где две трети – коммунисты, Беловежский междусобойчик поддержал. Что до меня, то я в марте, голосовал за сохранение Союза» Гордеев повернулся к Стеценко:

«Николай Андреевич! Мои писульки – это так, хобби, не более. Да и на кого они влияют.

А вот Сталиниана, а теперь еще и Новая Лениниана партийных изданий, в том числе, и литературно- художественных – это похлеще бомбы, которую бросил в коммунизм Хрущев в 1956году. Я ведь сам за Советскую власть – у меня богатым быть не получается.

Вы же поддерживали все решения верхушки. Помнится, на три года запретили алкогольные капустники в отделе. Между прочим, очереди за водкой – первые опыты одичания. И, надо сказать, они осели в генетической памяти. Я сам, недавно, благодаря одичанию, купил спиртное на праздник»

Васюк оживился, с завистью посмотрел на Гордеева:

«Правда? Неужели достал?»

«А, то!», с гордостью ответил Иван, и подбоченился, чуть не упав со стула от резкого движения.

«А я, вот, не сумел. Как не приду на перекличку, все двухсотый и двухсотый. Прямо по Гоголю – мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет», - с сожалением произнес Васюк.

«Могу уступить литр. Правда, взаимообразно. Что-нибудь есть взамен?», - деловито предложил Гордеев.

«Лады. После поговорим», - вкрадчивым голосом откликнулся на это предложение Васюк.

«Николай Андреевич, а ты водкой запасся на Новый год?», - обратился он к Стеценко.

Тот надулся и ничего не ответил. Стало понятно – не запасся!

Гордеев решил воспользоваться моментом:

«У меня еще литр остался. Я зрю в корень, Николай Андреевич?»

Стеценко выдержал паузу большого актера, но потом сдался. Ничего не скажешь – это выглядело, как одолжение. Умел Николай Андреевич…

«Ладно, подумаю», ответил он, состроив безразличие на лице, и поторопил:

«Давай дальше, Игнатий Харитонович. Там уже про нас.

«Да?», - с интересом спросил Васюк, и взял третий листок.

«Ничего», подумал Гордеев. «Два литра водки смягчат реакцию. Да и на срок выезда в поле повлияют. Надо же, как срослось. Не зря пальто рвали и морду били», - ликовал Иван.

«В нашем отделе – каждый при деле,

Каждый при деле – в нашем отделе.

Кто-то чуть внемлет, кто-то чуть дремлет,

Кто-то кого-то, ой не приемлет.

Кто-то читает, кто-то считает,

Годы мелькают, жизнь пролетает.

Веснами дышат снежные зимы,

Нас не колышет – неизменимы!

Где-то в природе рушатся стены,

В нашей колоде – без перемены!

Те же пасьянсы, те же расклады,

Те же балансы, те же шарады.

Те же интриги – шепот, подножка,

Той же ковриги злая дележка.

Правда, докладов что-то не видно,

Ну, это ладно, нам не обидно.

Те же попойки в стенах токарки,

Головомойки и матюгалки.

Споры с начальством из-за зарплаты,

То же бахвальство, те же заплаты.

До идеала – ой как не близко,

Те же провалы, те же приписки.

В общем, как в жизни – в нашем отделе

В нашей Отчизне – каждый при деле!»

Пару минут стояла тишина. За окном был слышен шорох деревянной лопаты о снег.

Какого-то работягу отрядили чистить территорию мастерских.

«Вот зря ты так», огорченно начал Васюк. «Ладно, там политика… А здесь наши шкурные дела. Мало ли… Чего не бывает в коллективе? А ты – хрясть! И как в том цирковом анекдоте: «Загорается свет – все в дерьме! И тут выхожу я – весь в белом и объявляю:

А сейчас клоун Вася обхохочет двенадцатый ряд» Начальник отдела хорошо пел и был знаток анекдотов. Поэтому отдельские алкогольные капустники с его участием отличались артистичностью. Не хуже, чем в Ленкоме.

Стеценко, хоть и идейный противник вольности в выражениях, но, одновременно, дисциплинированный последователь демократического централизма, выслушал Васюка

терпеливо, и добавил:

«По-моему, Иван, ты зарапортовался. Мы, значит, все интриганы и ретрограды, а ты белый и пушистый. Ветер перемен, судя по всему, не только вскружил тебе голову, но и произвел действие из компетенции Всевышнего. Помнишь? «Когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума» Ну мы ладно, начальники. Кто о начальстве хорошо скажет? Но ты, ведь, своих товарищей оплевал. А коллектив это великая сила. Все гордыня наша. Кажется, один из семи смертных грехов?», закончил он.

«Иван! Все-таки надо уважать фирму, в которой работаешь. Не стоит плевать в руку дающего», добавил Васюк.

Критика была жесткой, и Гордеев покраснел.

«А что, собственно, неожиданного я написал?», начал он, подавив усилием воли сумбур в мыслях. «Это ведь, правда. А на правду обижаться, что на погоду – такое же неблагодарное занятие. Я себя от других не отделяю – такой же. Там же написано: «В нашем отделе – каждый при деле» Каждый! И я, в том числе. И потом – чего вы разволновались? Это же обобщение. И не надо решать за других – разберутся. Это, если хотите – самоирония. Над собой посмеяться никогда не вредно.

«Вот и досмеялись. Мазохисты вы, а не иронисты», перебил его Стеценко.

«А что касается других стихов», продолжил, поморщившись, Гордеев, «Вы не поняли основную интонацию – горечь. Впрочем, мы ведь собрались не для критики моих сочинений. Стоит ли тратить время? Игнатий Харитонович, когда выезжать?

«Завтра будет приказ. Твой отряд в поле с 25 января. Чтоб духу вашего, после этого срока,

здесь не было Понятно?»

«Да уж, куда понятней», ответил Гордеев, выходя из кабинета.

В коридоре встретился Сергей Буксоватый, один из начальников отряда, человек себе на уме. Участливо спросил Ивана:

«Что, вставили перо?» Это было специфическое выражение. Так в отделе говорили о тех, кого отправляли в командировку.

«Вставили», обреченно ответил Гордеев.

«Куда?» Буксоватый только что вернулся из Тынды, и не знал разнарядки на 1992год.

«В Новомудинск»

«Намучаешься. Там же валунник. А кто бурильщик?»

«Куракин»

«Ну, Ваня, тебе если не везет, то на полную катушку», посочувствовал Буксоватый, «Когда отгружаешься?»

«Своим ходом. В конце января»

«Да-а-а», протянул Сергей, «Опять, что ли с хохлами поцапался?»

«Почему опять» - Гордеев недоуменно посмотрел на Буксоватого.

«Ну не скромничай, Ваня. То-то я смотрю – Стеценко пыхтит с утра»

«Это он переживает. Водки не достал – из очереди выкинули за пропуск переклички»

«Ну. Иди ты», не поверил Сергей.

«И, тем не менее, это так»

«Тогда понятно. Остаться на Новый год без спиртного – тут не только в Новомудинск,

в Старопаскудинск пошлют. А почему тебя?

«Кто-то должен. Какая разница?»

«Ну, не скажи. Один любит, другой дразнится. Ладно, пойду и я представляться. Как они?»

«Нормально. Уже успокоились» Гордеев хотел рассказать про бартерную сделку с водкой, но передумал. Коммерческая тайна становилась, уже, реальным явлением.

Предновогодний междусобойчик в отделе прошел грустно. Где-то раздобыли пару бутылок портвейна, собрались в маленькой комнатке те, кто был на тот день в отделе –

пятнадцать человек во главе с Васюком и Стеценко. Стоя, как на фуршете, выпили торопливо и настороженно, и разошлись, перекинувшись несколькими фразами. Такая опрокинутая атмосфера царила. Будущее пугало своей неопределенностью. Не было ощущения праздника, как в предыдущие годы.

Новогодний праздник с кругу семьи тоже смазался. У жены, Нади прыгнуло давление. Она еле досидела до двенадцати, пригубила шампанского, припрятанного загодя, и прилегла отдохнуть. Гордеев со скукой пялился в экран. То ли

из-за плохого настроения, но традиционный Голубой огонек показался ему каким-то вялым, а потуги артистов изобразить праздник – фальшивыми и натянутыми.

Ведущие первого канала собрались в студии и, стоя полукругом, спели, сообща, песню. Каждый по две строчки. Телезвезда Татьяна Миткова, почему-то, была в одеянии, похожем на трико. Наверное, хотела подчеркнуть демократичность нового Российского

телевидения. Но до демонстрации звездами нижнего белья еще не дошло.

Новогоднее обращение президента тоже было новаторским. Он предложил населению

свободной демократической России выкинуть из головы озабоченность положением

папуасов, негров и собственной страны, и задуматься о себе, своей семье и близких. А о стране, понимаешь, есть, кому позаботиться. И попросил немножко потерпеть – максимум полгодика. «А водка в 1992 году будет! Я уже, понимаешь, подписал указ о свободе уличной торговли и воли» Гордеев порадовался за Пантыкина и Спирина.

Судя по оплывшему лицу, Борис Николаевич еще не оправился от 21 августа – дня Победы «коммуняков» над коммунистами.

Январь прошел быстро. На службе шло перетягивание каната. Гордеев настаивал на полном восстановлении вахтовки в условиях мастерских, а Васюк уверял, что в полевых условиях это сделать сподручнее. А, главное, дешевле для отдела.

«До объекта доедет, гарантирую! В противном случае лягу на рельсы первого пути ст. Иркутск-сортировочный»

«А почему там?»

«По территориальности», горячился Васюк. «Объект, ведь, находится в Иркутскойобласти»

«А почему не на ст. Иркутск-пассажирский?», не унимался Гордеев.

«Советчиков много. А на сортировочном только составители поездов»

Иван вспомнил, что где-то уже слышал про рельсы, но мысль как появилась,

так и улетела.

27 января отряд выехал в Новомудинск. Дорога была трудная. Из-за вахтовки.

Частые поломки растянули время движения до пяти суток, вместо двух, предполагавшихся. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Инфраструктура федеральной трассы – всякие, там, придорожные кафе и гостиницы –

отсутствовала. Ночевали в машинах, а питались всухомятку тем, что удавалось купить в

полупустых магазинчиках придорожных поселков.

Во время одной из поломок, приключившейся в Тайшете, и задержавшей движение на сутки, Гордеева так и подмывало позвонить Васюку, и сообщить о необходимости выезда для ритуального укладывания на первый путь ст. Иркутск-сортировочный, но он сдержался. В отличие от Бориса Николаевича (Иван вспомнил-таки, от кого он впервые услышал про рельсы), Игнатий Харитонович за «базар» отвечал. Мало ли, кого поставят на его место? Васюк был, по крайней мере, предсказуем.

На объекте сбылось второе предположение Гордеева. Бурильщик Куракин, после двух дней работы, заявил, что имеющимися техническими средствами, валуны не пробить.

Под угрозой срыва работ, сформировали новую бригаду во главе с Орловым, которого, поначалу, требовал Гордеев, и отправили в Новомудинск на двух автомобилях с прицепами для перевозки леса. Ребята приехали за дачами. На участке росла строевая сосна. Заготовка, конечно, была воровская. Но смута, именуемая реформами, только началась, и личный интерес еще не проник чиновникам на генный уровень. Местный лесничий не понимал выгоды своей должности. Вернее, понимал, но не масштабно.

Лесорубочный билет и акт рекультивации участка обошелся Гордееву всего-то в литр самогона и три противоэнцефалитных костюма.

Шантажируя «дачников» тем, что не даст лесобилет для беспрепятственной перевозки леса, Иван заставил их отремонтировать вахтовку, стоявшую памятником на площадке,

перед мастерскими карьера – заказчика разведочных работ. Особенно недовольным был

Сашка Пантыкин, на которого лег основной груз по ремонту. Матерясь и чертыхаясь, он обозвал Гордеева алкоголиком. За месяцы, прошедшие с июня 1991года, в голове у него все перепуталось – время было путаное, и алкоголиками, по его мнению, были люди трезвые и положительные. Чего удивляться, если крупных жуликов стали называть бизнесменами, а мелких – предпринимателями.

Наконец, наступило главное событие, к которому стремились – дефицитом стали деньги, и все поняли, что реформы удались. А, потому, работы затянулись, и закончились в середине сентября.

Все эти восемь месяцев, начиная с длинного перегона по четырем областям в начале года,

Гордеев жил с оглядкой. Проживет неделю, а то и месяц, и оглянется, присмотрится – что там позади. Время летело так быстро, что в процессе трудно было оценить. А, может, прицениться?

Акценты сдвигались к последнему. Оглянется – а там стена. И одна мысль – неужели преодолел? И вторая – а зачем? И третья – а дальше куда? Так и шел наощупь, короткими шажками. И все время сзади стена, обрубающая связь между прошлым и будущим. Получалось, что в прошлом оставалось то, что надо выкинуть из памяти и начинать с чистого листа. Но с чистого листа несколько раз кряду – это уже был перебор. Каким-то странным образом это слово ассоциировалось с другим, навязшим в зубах – перестройка.

А впереди маячила дорога с ухабами, порожденными царившим, везде, рукотворным хаосом, которые надо было преодолевать. И возникал еще один вопрос – а ради чего. Тут же следовала услужливая подсказка, которая стала материальной силой, потому что, по одному классическому высказыванию, «овладела массами» А, именно, - ради себя!

И это, пожалуй, было, единственное реальное настоящее и близкое, по сравнению с эфемерностью остальных идей и лозунгов, витавших в воздухе. Вроде «Да здравствует демократия!» Последнее слово, правда, пока выговаривали без искажения. Но – какие наши годы. Началась борьба за выживание, борьба всех против всех, которая на ранней стадии, пока не определены правила игры, и есть - рукотворный хаос. Круг замкнулся.

Гордеев пытался письменно запечатлеть свои мозаичные размышления и наблюдения, но

после «писанины», связанной с работой, вид ручки вызывал тошноту и он откладывал их в долгую память, то есть в подсознание, а по по приезде, все таки перенес их на бумагу.

Глава 8

Куда летит Россия,

Скажите, наконец,

Вы новые мессии,

Властители сердец?

Вы умные, глубокие,

Вы, знающие нечто,

И лозунги высокие,

Бросающие в вечность.

Вы, вздыбившие почву,

Взорвавшие умы,

Поставившие точку,

В конце последней строчки

Истории страны.

Скажите нам, воюющим

За черную ковригу,

Вдруг, воспылавшим будущим,

А получившим фигу.

Издерганным, измученным

Подобиям людей,

Как сельди в бочке, скученным,

В хвостах очередей…

Скажите вы, творившие,

Как будто бы, Историю,

Буфет Кремля, сменившие,

На пышные «астории»

Скажите ясно, прямо:

«Мы сделали свое!

И улицу, что к храму,

Присвоило жулье!»

«А чего ты хотел», послышалось, вдруг, Ивану, когда он раздумывал, сколько поставить

восклицательных знаков в конце стихотворения. И поставил один, чтобы не слишком заострять, но и не принижать пойманную мысль. А, закончив, спросил «Ты кто?»

«Я твой внутренний голос»

«Хм, а звучишь, словно внешний. Как из мегафона»

«Это, чтобы жизнь тебе медом не казалась», ответил Голос и противно хихикнул.

Гордеев задумался, даже взгрустнул. «Нервы ни к черту. Вроде не пью, а поди ж ты –

голоса. Надо показаться психоневрологу», решил он и сразу успокоился. У Ивана была железная, прямо патологическая вера во врачей.

«Даже не думай, не поможет», прогремело над ухом.

Гордеев запаниковал, но на всякий случай спросил: «Это почему?»

«Горбатого могила исправит. Раздвоенность и рефлексия – это твой крест»,

отчеканил Голос. Как гвоздь вбил.

«Это что еще за раздвоенность?», обиженно спросил Гордеев. В душе он считал себя цельным человеком. После сказанного, на всякий случай, перекрестился. И для убедительности произнес охраняющее: «Чур меня!»

«Ну что я говорил», ответил Голос, «ты что, язычник и православный одновременно?»

«Нет, я – атеист!»

«А чего крестишься?»

«Ну, мало ли. Может, я с ума схожу, если тебя слышу. Авось Бог поможет», ответил Гордеев. Разговор начинал его увлекать. «Вот-вот, все у тебя авось. Впрочем, как у всех.

Если сходишь с ума, то Бог вряд ли поможет. Слышал – если он хочет наказать человека, то лишает его разума? Но это не твой случай. А раздвоенность твоя в том,

что думаешь одно, говоришь другое, делаешь третье, а потом каешься», совсем уж огорчил Гордеева Голос.

Захотелось шарахнуть по нему чем-то увесистым. Но выходило, что ударить надо по себе самому. На всякий случай Гордеев положил под язык валидол – очень уж щекотливая была ситуация. И в запальчивости ответил: «Сам такой! Ты говори да не заговаривайся. Обоснуй», и прикусил язык от мегафонного хохота Голоса:

«Ха-ха-ха! Ты сам понял, что сказал?», - Голос явно сбивался на язык криминальных разборок, и это насторожило Гордеева. Внезапно ему пришла в голову мысль:

«А не вызвать ли скорую?»

«Рано!», прогремел Голос. «А теперь вспомни – что ты сказал жене около года назад»

«А что я сказал?», осторожно спросил Иван, воровато делая пассы руками от себя,

как целитель Чумак, изгоняющий зло в телевизионных сеансах конца восьмидесятых годов.

«Ты сказал – пускай воруют! Эра первоначального накопления везде одинакова – у нас, правда, запоздала на столетие. Зато потом, как наворуют, вложат в производство и –

изобилие и потребление для всех. И, вдруг – жулье. Ты, кажется, хотел поставить три восклицательных знака в конце стихотворения, чтобы выразить презрение и к ворам, и к политикам, давшим им власть, не так ли?» Голос снова противно хихикнул.

«А помнишь июнь 1991г.? Как можно так покраснеть за год с небольшим? Что выпендриться захотелось? Сейчас только ленивый не хает власть. Или лавры Достоевского и Толстого покоя не дают? А может незабвенного Васисуалия Лоханкина?

Ты случаем не поднимаешь масштабные вопросы? Ну, скажем: Гордеев и Русская демократия; Гордеев и народ; Гордеев и Русская литература. Ох, эта наша всечеловечность. Вместо того, чтобы починить крышу собственного дома, крышуем

добрую половину мира, не задумываясь – а надо ли это ей? Вот и докрышевались!

Скажи – какое тебе дело до России, или до «подобий людей, как сельди в бочке, скученных, в хвостах очередей»? Это я тебя цитирую. Ты сам не чувствуешь фальши

в этих вопросах - стонах? И в вопросах кому? Тем, кому сам же рукоплескал полгода назад. Что же они сделали такое, о чем бы ты не догадывался? Полагаешь, пригвоздил

их словом к позорному столбу, и сам, вроде чистенький? Нет, Иван, все замазаны – профукали страну. Как говорится, наше дело телячье, обосрался и стой!»

Весь этот словесный поток внутреннего Голоса оглушил Гордеева. Он громыхал в ушах,

урчал в животе, колотил молоточками по вискам, не давая опомниться и ответить.

Наконец, Голос затих, и Гордеев отдышался.

«А чего тебе страна?», пошел он в атаку. «И, кстати, ты кто – Бог, чтобы меня судить?

Ты просто шкурный внутренний голос! Поэтому – знай свое место. Нишкни! Мне за державу обидно, а, значит, за себя. Жил в гордом Советском Союзе, оказался в обрубке,

стране-побирушке с общипанным цыпленком на гербе. А, главное, нет высокой цели,

все мелкота какая-то – тридцать видов колбасы, шмотки из-за кордона, и деньги, деньги,

деньги… И все это под трескотню о великой России. Где она, ау! Да, я ошибался, увлекся

красивыми речами. Меня обманули. Нас, русских, вообще легко обмануть. Доверчивость – наша национальная черта. В обиде мы можем все порушить, даже свой дом сжечь»

«Меня обманывать не надо, я сам обманываться рад», вставил Голос в паузе, «ты национальной чертой не прикрывайся. Тоже мне, политолог. Еще про национальную идею

что нибудь заверни. Может, ты забыл про бесконечные разговоры о коврах, хрустале,

мебели и прочих атрибутах комфорта? И о зарплате, в том числе. И ведь тебя не тошнило.

Что же сейчас нос воротишь? Готовься, скоро завалят всем этим по «самое не могу» Чего

тебе еще надо? Все ноешь и ноешь. Прямо, как известный персонаж, которому непонятно

чего хочется – то ли осетринки, то ли конституции. Ты уж прибивайся к какому нибудь

берегу, а то болтаешься, как дерьмо в проруби. Как говорится, ни богу свечка, ни черту кочерга» Голос по прежнему бил в самое больное место Гордеева – в его плюрализм в одной голове, что, по определению, является признаком шизофрении, и ему стало невыносимо грустно.

«Голос, почему мне тоскливо, ответь мне, раз ты такой умный и определенный?

Я перестал, что-либо понимать, но чувствую, что все делается не так, неправильно,

что правды как не было, так и нет, а вместо нее набор лозунгов, еще более сбивающих с толку. Нас пугают гражданской войной, но кто с кем будет воевать, а, главное – за что?

Все за Россию, но такое чувство, что у каждого она своя. Представляешь – у каждого из ста миллионов в голове своя Россия? Такого не было даже в семнадцатом.

Капитализм есть отрицание власти плюс атомизация всей страны – такая абракадабра

приходит в голову, глядя на происходящее. Вот и появляются после этого всякие нахальные голоса-оракулы, направляющие прямиком в институт Сербского»

«Я не Оракул, ты мне лишнего не шей. Я – твое второе Я, только и всего. Но – честнее и

циничнее. Цинизм – вот твой спасительный выход в этой ситуации. А эти ахи – охи за народ… Народ свой выбор сделал в 91году. Вполне сознательно. А там – Бог весть.

Сделай и ты свой, наконец…»

Гордеев проснулся от звона разбитого стекла. Шквальный порыв ветра ударил

внешней незакрытой форточкой о внутреннюю и разбил стекло последней.

Проснулась и жена, испуганно всматриваясь в окно. Наступило утро, и пора было подниматься на работу. Гордеев силился вспомнить, что ему приснилось, но тщетно.

Осталось только ощущение чего-то неприятного. Но так, как это ощущение не оставляло его последние полгода, он не сильно-то и расстроился.

Глава 9

После завершения работ и сведения баланса, Гордеев выявил, что отдел должен его отряду кругленькую сумму. С этими выкладками он и зашел к Васюку в середине октября

1992года.

Тот же стол, первозданно чистый – на этот раз без листка с планом перечнем на 1993год (не было уже никаких планов) Та же бородавка на правой щеке. А куда ж она денется. Старая гвардия была консервативна во всем, что касалось облика. Но газеты «Советская Россия, на этот раз, на столе не было. «Вот и славно», подумал Гордеев. «Нет газеты – нет и проблем. По крайней мере, не будет искушения смахнуть бородавку, как муху. Значит, внимание не рассеется, как в прошлый раз» Такое удачное начало воодушевляло.

Васюк осунулся за этот, без малого, год. Под глазами появились круги. Пиджак залоснился. Рубашка уже не выглядела безукоризненно белой – сказались неразбериха в жизни и туманность перспектив отдела. Но взгляд сохранял твердость и проницательность, а в характере добавилось желчи.

«Присаживайся, Иван. Что у тебя?»

Гордеев положил перед ним свои расчеты и присел на центральный стул. Васюк отодвинул листки:

«Давай на словах и кратко»

«Игнатий Харитонович! Остатки зарплаты за объект выплачиваются после представления исполнительной сметы. Я правильно сформулировал?»

«Правильно, но не полностью. И после сравнения с полевыми материалами», - недовольно дополнил Васюк. Он уже понял, куда клонит Гордеев.

«Ну, все готово. И можете быть уверены, объемы работ увязаны с исполнительной сметой»

«Кто бы сомневался», - усмехнулся Васюк, встал и заглянул к Стеценко:

«Николай Андреевич, зайди.

Стеценко колобком выкатился из своего кабинета, кивнул Гордееву, и утвердился на стуле, немного поерзав.

«Вот», - кивком головы Васюк указал на Гордеева», - «Иван утверждает, что мы должны отряду.

«Сколько?», - спросил Стеценко, сразу набычившись.

Васюк отвернул последний лист сметы, изучил его.

«Около ста тысяч»

Стеценко вытянул губы в трубочку, засвистел, слегка покраснел. В общем, все как обычно.

«А не поперхнетесь, Иван Васильевич», - ехидно спросил он. На официальный тон с подчиненными Стеценко переходил крайне редко, и это не сулило ничего хорошего.

Васюк сразу повеселел, откинулся на стуле, скрестив руки на груди. В глазах появились чертики азарта. Гордеев прикинулся дурачком.

«А что?»

«Как что?» Стеценко снова присвистнул: «Эту сумму надо серьезно обосновать»

«А это что?», - указал Гордеев на листки.

На этот раз, в ответ, «включил дурака» Стеценко:

«А что это?»

«Как что?» Гордеев занервничал. Васюк еле сдерживал смех, наблюдая за их содержательной беседой, достойной передачи застойного периода «Вечера юмора в Останкино» Бесенята в его глазах завертелись бешеным хороводом.

Заглянули коллеги Гордеева, Сергей Буксоватый и Степан Рашидов.

«Занят!», - коротко бросил Васюк, и они захлопнули дверь.

Иван смешался, затрудняясь выпутаться из карусели этих идиотских вопросов. Он взял в руки расчеты, полистал их, и протянул Стеценко.

«Вот»

«Что вот?», - опять набычился Николай Андреевич, упорно не желая принимать бумаги.

Он, даже, зачем-то полез в карманы пиджака, чтобы занять руки.

«Как что?», снова спросил Гордеев, и почувствовал, что еще пять минут такого разговора, и понадобится психиатр. Чтобы вырваться из этого круга, он, наконец-то добавил: «Обоснование» И положил смету на стол перед Стеценко.

Васюк не выдержал и расхохотался:

«Ну, мужики, уморили. Я как на Никулина сходил»

Стеценко вытащил руки из карманов. Правую – с очками. Неторопливо надел их, взял расчеты, и погрузился в изучение, надувая щеки и посвистывая. Наконец закончил, положил перед собой:

«Здесь категория бурения завышена. Проходка шурфов – вручную, а рыли вы их экскаватором, насколько мне известно. До идеала – ой как не близко, те же провалы,

те же приписки», - закончил он цитатой из стихотворения Гордеева, и победно посмотрел на Ивана.

«Отдаю должное вашей памяти на стихи, Николай Андреевич. Категория бурения обоснована – есть описания скважин, результаты рассева материала по фракциям, есть пробы, наконец. А использование экскаватора говорит о моей изворотливости – до сих пор бы там колбасились, если бы – вручную. Вот вы были с инспекцией в августе – шурфы в наличии?»

«Ну, в наличии. И что?», - нехотя подтвердил Стеценко.

«Опять что!», - Гордеев чуть не заматерился. «Неважно, как пройдены шурфы. Ведь проектная смета подписана заказчиком. Кстати, я заходил к Косяковой», - Иван выразительно посмотрел на обоих хохлов. Поочередно. Косякова работала экономистом отдела.

«Ну и что», - первым отреагировал Васюк.

«А то» Гордеев опять запутался, упустив мысль.

«Что – то?» Стеценко принял посыл, и собирался повторить начало разговора, пытаясь найти, в это время, оглушающие аргументы.

«Как что? Вы заактировали весь объем по Новомудинску. Я смотрел. И шурфы – вручную. И категории бурения приняты. И дополнительный объем, вами же, Николай Андреевич, установленный, после инспекции. Все пошло наверх! Это как?»

«Как накакал, так и съел», не сдержался Васюк, «Год был трудный, ты знаешь, Иван.

Отдел в яме. Нас не поймут, если мы выплатим твоему отряду эти деньги. А из чего остальным платить?», закончил он с нажимом.

«Кто не поймет, и кто остальные?», не понял Гордеев.

«Коллектив!», - ответил за Васюка Стеценко. Хохлы, как водится, встали в стенку.

«Выжить можем только – вместе. Неужели непонятно. И, потом, неизвестно, подпишет ли заказчик исполнительную смету. Надо ехать в Дорогу, уговаривать», - туманно намекнул он.

«Давайте я поеду», - не унимался Гордеев. «Да и когда это было, чтобы заказчик вникал в такие детали»

«Ты знаешь, говори, да не заговаривайся», - опять вмешался Васюк. «Гляди, какой быстрый. Занимайся своим делом. Дорога – не твой уровень» - он кинул на Гордеева тяжелый взгляд, давая понять, что терпение исчерпано.

«Хорошо» Иван решил пойти на уступки, чтоб получить, хотя бы, часть. «Давайте половину – нам, половину – отделу. Просто дайте принципиальное согласие»

Васюк с интересом посмотрел на Гордеева, перевел взгляд на Стеценко.

«Это что-то новенькое. О, времена, о, нравы! Гляди, Николай Андреевич, он с нами торгуется. Не бывать тому!», - неожиданно рявкнул он. «А гарантий даже Господь бог не дает» Минуту стояла глубокая тишина

«Все? Эмоции кончились?», спросил Гордеев, намереваясь продолжить разговор.

Васюк снова вспылил: «Вон отсюда! А ты, Николай Андреевич, назначай-ка техсовет по приемке полевых материалов. С протоколом! Он хочет по закону – будет по закону.

Тараканов, при желании, у всех можно найти», уже спокойно закончил начальник.

Конец разговора Гордеев услышал, выходя из кабинета. «Что- что, а это вы всегда найдете технология - отработана», подумал он. Санитарно-эпидимиологическая служба отдела, именуемая техсоветом, работала безотказно! Как дубинки на демонстрациях в свободной стране.

Иван прошел к себе, собрал документацию по объекту, уложил в портфель и поехал домой. В шесть часов вечера раздался звонок. Гордеев снял трубку.

«Алло, Иван?» - это был голос Васюка.

«Что?» Гордеев решил немного подурачиться. В отместку. Вредный человек был Иван, порою. Прямо, полный отморозок.

«Где материалы по объекту?»

«Что где?», - переспросил Гордеев.

В трубке что-то щелкнуло, зашелестело:

«Зачем документы увез?», пробилось сквозь помехи с третьего раза.

«Что зачем?» продолжил игру Иван.

«Что, что», - Васюк был сбит с толку.

«Вот и я спрашиваю – что?»

«Где документы?», - рявкнуло из трубки.

Гордеев решил сменить вопрос.

«Какие?»

«Что, какие?» - трубка накалилась.

«Вот и я спрашиваю – что?» - невинным голосом повторил Иван.

«Что, что?» - Васюк вконец запутался.

«Я спрашиваю – какие?» - Гордеев вошел в раж.

«Как какие? Они что – не у тебя?»

«А что у меня?» - честно выяснял Гордеев.

«Что – что?» - теперь Васюку было не смешно, как днем в кабинете.

«Третий раз спрашиваю, Игнатий Харитонович, что и какие?» - в голосе Гордеева появились нотки раздражения.

«Так ты их не увозил?» - неуверенно спросил Васюк. «Подожди, не бросай трубку. Пойду

еще раз посмотрю»

Гордеев ждал у телефона пять минут, умирая от смеха.

«Странно», задумчиво произнес Васюк, вернувшись, «Их нет. Где же они?»

«Что где?», - спросил Гордеев, отдышавшись от смеха.

«Как что? Тьфу, совсем запутался! В общем, если не найдешь – поедешь обратно,

за свой счет», - возмутился Васюк.

«Куда?»

«На кудыкину гору!»

«Как скажете, Игнатий Харитонович. Мне там понравилось»

«Где?», - скорее по инерции спросил Васюк.

«Что где?» - Гордеева понесло.

Короткие гудки в трубке прекратили этот диалог.

Спустя час пришла с работы Надя. Она как-то странно посмотрела на Ивана:

«Что у вас там произошло? Васюк рвал и метал. До нас докатилось»

Гордеев махнул рукой:

«Он звонил мне. Так, ничего существенного. Думает, что я увез документацию, в отместку»

«В отместку?», - не поняла Надя.

«Отказались выплачивать остатки зарплаты за объект. Помнишь, я тебе говорил?»

Надя была в курсе дел Гордеева.

«Плюнь, не связывайся. Себе дороже», - посоветовала она. «Ты же их знаешь. Кстати, нам в бухгалтерии сказали, что ожидаются серьезные перебои с зарплатой. С заказами на следующий год туго»

Гордеев вопросительно посмотрел на нее:

«Да? А мы ведь в одной конторе работаем», - в задумчивости произнес он.

Надя поняла его озабоченность:

«Увольняйся, Ваня. Мы же это обсуждали»

«Боязно. Куда я пойду?»

«Ничего. Возраст пока позволяет. Вот через пять лет действительно будет поздно.

«А на что жить будем? Сбережений нет. Да и какие сейчас сбережения…

« Как-нибудь. Пока на мою зарплату, что-то продадим. Не помрем.

Гордеев обнял ее, крепко прижал к себе, почувствовав родное тепло.

«Кормилица моя. Смотри, чтоб без упреков»

«Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест»

Разговор закончился длинным поцелуем.

На следующий день Гордеев приехал на работу, сдал полевые материалы по объекту, и написал заявления на отпуск и на увольнение. Без объяснения причин. Впрочем, вопросов со стороны начальника не последовало. Каменных выражений лиц тоже не было. Васюк пожелал приятного отдыха, и добавил, что хода заявлению об увольнении, пока не даст, и у Гордеева есть месяц на раздумья.

«Не надо принимать скоропалительных решений, Иван»

Стеценко, зашедший при окончании разговора, и прочитавший заявление, поддержал его:

Я тебе говорил когда-то – торопись медленно. Куда едешь?»

«Как всегда, на малую Родину», ответил Гордеев.

«Вот-вот, поезжай, подумай. Все наши споры – производственные. А против тебя как человека и специалиста мы нечего не имеем»

Иван обменялся с ними рукопожатиями, и вышел из кабинета. Впереди была свобода,

которая окрыляла и, одновременно, пугала. Жизнь, действительно, начиналась с чистого листа. Решение он принял окончательное, но обиды на Васюка и Стеценко, как не странно, не было. Все, что было – и хорошее, и плохое, осталось за порогом института.

«Невидимая рука рынка расставляет все по своим местам», подумал Гордеев, а вслух, добавил: «Не дай Бог озвучить эту глупость прилюдно»

….Из глубокой задумчивости Ивана вывела внезапно наступившая, на участке, тишина

«Велосипед» не работал уже минут десять. Немов с Балагуром заканчивали его разборку. Но тут заглох и их, с Болтуновым, станок, выработав солярку. Пока бурильщик доставал свой резерв – двадцатилитровую канистру, пока заливал, прошло еще минут двадцать.

Гордеев прошел к мосту, описал со слов Немову скважины по опорам, отобрал пробы,

Помог загрузить в машину части демонтированного переносного станка.

«Схожу к топографам», - сказал Немов. «Надо взять отметки предыдущего километра и сравнить с нашей привязкой.

«Вот это, точно бы не мешало», кивнул Иван, «А мы, пока, обсадку выдернем»

Подошел Балагур:

«Федор Михайлович!», обратился он к Немову, «Что-то бензонасос барахлит. Посмотрю, что можно сделать» Немов кивнул и стал подниматься на насыпь. Затарахтел дизель –

это Болтунов долил солярки, и завел его. Гордеев вернулся к станку.

Предстояло очень нудное занятие – извлечение обсадной колонны. Вытащить ее на всю длину – двенадцать метров, и положить на землю для последующего раскручивания, не позволяла высота мачты. Поэтому, вначале, надо было открутить четыре трубы по одному метру, с попеременным закреплением всей колонны хомутом, у устья скважины. Само по себе, занятие это было скучным, с массой утомительных движений. При этом, приходилось постоянно нагибаться для укрепления хомута, а спина начала бастовать, предупреждая стреляющими болями в области поясницы.

С раскручиванием, вот таким неудобным способом, провозились еще полчаса. К вечеру

распогодилось и посвежело. Небо очистилось от туч, которые сбились к горизонту, и пылали, подсвечиваемые снизу заходящим солнцем. Смеркалось. Кое-где, на потемневшем небе, стали проступать звезды.

«Завтра будет хороший день», машинально подумал Гордеев, наблюдая подъем колонны.

Она вышла, уже, метров на шесть, и верхним концом уперлась в редуктор. Мачта завибрировала от удара.

«Так и есть, надо лезть – отжимать конец колонны в сторону», - Иван повернулся, чтобы позвать Балагура. С такой спиной лезть не хотелось. Тот стоял раком на бампере машины, задом к Гордееву, что-то прикручивая, или откручивая внутри капота.

«Ладно, не буду отвлекать», подумал Иван, «Позову, когда колонну надо будет выносить.

Это я точно не потяну» - и обреченно полез на мачту, дав знак Болтунову - сейчас, мол, отожму. Тот застопорил лебедку.

Гордеев осторожно поднялся по вышке, ощутив, что она скользкая – к вечеру еще и подморозило. На высоте около шести метров от земли, крепко ухватился обеими руками за переплет мачты, правой ногой укрепился на нижнем поперечном уголке, а левой уперся в обсадную колонну, и нажал на нее со всей силы. Из этого положения он видел, только,

голову Болтунова. Тот следил за движениями Гордеева, и при нажатии на колонну, отпустил лебедку. Конец трубы полез вверх, Иван давил на нее ногой, но, видно, недостаточно сильно. Край колонны снова уперся в редуктор. Грохот, вышка

завибрировала. Гордеев сгруппировался, и нажал ногой из последних сил. Внезапно голова Бориса исчезла из поля зрения – он склонился над устьем скважины.

«Что он там возится», подумал Гордеев и охнул. Острая заклинивающая боль поразила поясницу. Тело сразу покрылось липким потом, стали неметь пальцы рук и ног.

Сознание спуталось, но еще сохраняло способность командовать, и, как испорченная пластинка, приказывало: «Только не разжимай пальцы, только не разжимай пальцы»

В полусогнутом положении, Гордеев находился на буровой мачте, приблизительно в четырех метрах от металлической площадки кузова машины, на которой располагался станок. Та, в свою очередь, на полтора метра возвышалась над землей.

Руки держались мертвой хваткой инстинкта самосохранения за переплет мачты, а ноги опирались о другой. Такое положение Иван занял, когда пытался отжать ногой обсадную колонну от редуктора. В голове лихорадочно мелькали вопросы: «Что делать, и кто виноват?»

Он попытался оттолкнуться ногами от опоры, чтобы разогнуться и повиснуть на одних руках. И, неминуемо свалиться на площадку кузова, но – на ноги. В таком случае, он отделался бы только переломами, а, может, и нет – это как повезет.

О том, что случится, если в его теперешнем положении, первыми откажут руки, он даже не хотел и думать.

При попытке напрячься и разогнуться, тело пронизала жуткая боль, снова прошиб пот, и подступила противная тошнотворная слабость. Гордеев увидел, что пальцы разжимаются, как в замедленном кино, и его опрокидывает назад. «Каюк», промелькнуло в мозгу. И еще одна мысль: «Где же видения прошлого, которые как кадры кинохроники, мелькают перед глазами в мгновения ухода из этого мира?» Еще он успел увидеть испуганное лицо Болтунова с округлившимися глазами. Потом еще один приступ боли в пояснице, когда руки сорвались с переплета мачты, и он попытался, все-таки, оттолкнуться ногами от вышки, чтобы упасть на землю за пределы автомобиля. Это еще давало ему шанс – кустарник мог смягчить удар при падении.

Но полноценного толчка не получилось, и он полетел спиной вперед на металлический хлам, наваленный сбоку от станка, в кузове. На этот раз, закрывающая все, боль, ударила в затылок, рассыпавшись на тысячи ярких вспышек в глазах.

«Так вот он, этот свет, о котором говорят все, пережившие клиническую смерть. Свет в конце тоннеля… Какой свет – это же искры из глаз!» - ирония не оставила Гордеева и в последний момент.

Боль исчезла. Возникло чувство невесомости. Вспышки перед глазами стали уменьшаться в размерах, превращаясь в маленькие светящиеся точки, съедаемые подступающей чернотой. Это последнее, что отметил умирающий мозг Гордеева –

ватная, абсолютная, не пропускающая чернота. И больше ничего.

Новосибирск

Октябрь 2006 – январь2007г.