Когда триера трудится в волнах,
Одолевая гибель и зловредность
Богов, у мертвых на полях
Такая безмятежность, безмятежность…

Им все равно невидимы дела,
Их жест любой – безустально любезен,
Их смерть им непонятна, не видна,
Обрезан фотки край, рай бесполезен.

У мертвых хорошо. И Одиссей
Себя уже прикручивает к мачте,
Чтоб только не сорваться, так Дисней
К мечте привязан, дон Кихано – к кляче.

Так мы привязываемся к чужим делам,
Сирены так привязаны к легенде,
Так смотрит Одиссей на все: бедлам!
И места нет надежде, нет надежде…

К сиренам плыть сквозь облака и лед,
К сиренам плыть в сиреневые дали!
Цветок на подоконнике умрет
В средневековой где-нибудь Италии.

Войдет молочница и молока нальет.
В привычном жесте дремлет жизнь и мрет.
На всем, я бы сказал, такой налет
Поверхностности. Ниже – гениталии.

Цирцея превратила нас в свиней,
Нам – хорошо, как мертвым, нам прекрасно
Вдали от Пенелопы, сыновей,
Вдали от родины, где все однообразно.