Просыпаюсь. Темно и больно. И тихо.

Впрочем, секунд через пять тишина нарушается. Слева, за головой, слышится явственный скрёб в нижнюю часть двери.

Интересно, сколько времени? В шесть уже светает, а машины по проспекту начинают идти ещё раньше. Значит, глухая ночь.

Часы в спальне одни: механические ходики, давно разменявшие четвёртый десяток. Вытянутый деревянный треугольник остриём вниз и неровный круг со стрелками. Их надо заводить раз в неделю и подкручивать маятник. Но это главные часы нашей семьи. Однокурсники подарили на свадьбу, тогда это было модно. Я даже видела такие же в парочке советских фильмов.

Конечно, в спальне удобнее другие, светящиеся. Такие тоже есть и тоже старые, советские: прямоугольная коробочка с крупными зелеными цифрами и мигающим двоеточием. В темноте издалека видно, который час. Там нет батареек, они просто в сеть включаются. Когда-то купила сыну вместо будильника, но эпоха сотовых телефонов отправила их на свалку истории. До сих пор, наверно, валяются на антресолях в его комнате.

Меня-то те часы вполне устраивают. Даже нравятся своей функциональной простотой. Но в спальню ставить их нельзя: Главные Часы обидятся. Здесь они должны быть единственными, как в день нашей свадьбы.

Чтобы узнать время, надо зажечь свет. Лампа на стене, над изголовьем. Выключатель тут, рядом с моей головой. Ага, три часа ночи.

За дверью раздаётся негромкое «мяу». Скрёб поднимается выше. Глашка вытягивается, словно мохнатая змея. Она длинная, но до дверной ручки достать не может.

Я одна на нашем широченном, всегда разложенном диване. Муж спит в гостиной: мне и такой ширины мало. Спазм межпозвонковых мышц перекосил нижнюю часть позвоночника, зажат седалищный нерв. Моя пятая точка превратилась во что-то каменно-неподвижное, туго накачанное болью. И страшно тяжёлое: переместить её на кровати почти невозможно. Разве что осторожно перекатившись.

Но на кровати-то что…. Ходить – мучительно. Стоять – вообще невыносимо: м?я посуду, сажусь после каждой тарелки. Сидеть, впрочем, тоже…. Только лёжа ещё можно как-то найти позу без боли.

Но сейчас поза явно неудачна. Оттого-то я и проснулась. Надо медленно повернуться – осторожно, чтобы не стало хуже. Да ещё дотянуться до дверной ручки. Глашка теперь ни за что не уйдёт. Будет скрестись и мяукать, пока дверь не откроется.

Дверь тут же, рядом с кроватью. Дверная ручка – слева от изголовья. Какое счастье, что для этого не надо вставать! Вставание – сложный процесс, длительный и ужасный. Но я, как назло, лежу у самой стенки. Надо как-то переместиться.

Диван покрыт широким матрасом. Матрас когда-то принадлежал моей прабабушке и набит конским волосом. Волосом лошадей, сдохших в позапрошлом веке…. Он создаёт дикое трение! Как это я всю жизнь спокойно здесь ворочалась? Теперь моя задница словно приросла – не сдвинуть. Попробую осторожно перекатиться на бок…. Ну вот, так, кажется, удобнее.

…Яркое, солнечное лето. Большой деревянный дом в два этажа, выкрашенный в голубой цвет. В доме, в нижних комнатах, полно детей, в основном девочек-подростков. Они входят и выходят, разговаривают, смеются. Чей это дом? Вроде не наш, но мы тоже живем здесь, на втором этаже. Туда ведет широкая голубая лестница с перилами, пристроенная снаружи дома, справа от входной двери.

Перед крыльцом, под деревьями – песочница. Там возится моя двухлетняя внучка. Её зачем-то надо увести в дом – может, пора обедать? Но Люся уходить не хочет. Вечно она чего-то не хочет! Наконец, мы договорились. Я поворачиваюсь – и вижу, что лестница на второй этаж исчезла.

- Это Таня! Таня! – кричат вокруг девчонки.

Оказывается, лестницу унесла девочка в желтом платье, которая только что была здесь и даже играла с Люсей.

Как может девочка унести приделанную к дому лестницу длиной не меньше пяти метров? Но во сне редко удивляешься.

- Она её домой унесла! – девочки перебивают друг друга. - Она здесь близко живёт! По улице налево, потом направо! Дом – тоже голубой, с серой крышей!

И рисуют на песке схему – как пройти.

А я думаю – есть ли в доме другая лестница и что мне теперь делать: кормить Люсю или срочно бежать за неведомой Таней?

…Летнее солнце растворяется в комнатной темноте. Я глубоко вздыхаю – а на выдохе уже слышу знакомый скрёб и тихое «мяу». Зажигаю лампу. Уже половина пятого.

Полтора часа! Я заснула - некрепко, поверхностно - так и не впустив Глашу. Малейший звук не дал бы мне заснуть – или сразу разбудил бы. Значит, Глашины попытки проникнуть в комнату прекратились в самый момент моего засыпания. И всё это время она тихо просидела под дверью, дожидаясь первого пробуждающего вздоха.

Как же она сквозь дверь смогла мгновенно понять, что я засыпаю? Только ли своим кошачьим слухом – по звуку дыхания?

За пять лет своей жизни эта шумная, суматошная, вечно мяукающая и бестолково носящаяся туда-сюда Глашка не разбудила меня ни разу. Но на моё пробуждение ухитряется среагировать раньше, чем я окончательно пойму, что проснулась – даже из коридора, из-за двух плотно закрытых дверей. Выходит, что на засыпание – тоже…

Но сейчас она должна быть рядом.

Дотягиваюсь до дверной ручки. Диван низкий, надо чуть приподняться. Приоткрыть дверь. Теперь закрыть. Уф! Откидываюсь на подушки.

Глаша мягко вспрыгивает мне на грудь. Лижет лицо. Я ощущаю мокрую гладкость кошачьего носа и короткую, словно стриженую, шерсть на губах. Она ложится, до предела вытянувшись, уложив голову на передние лапки. И мощно мурлычет.

С самого рождения Глаша во всём уступала своей мудрой матери. Не могла сравниться с ней ни красотой, ни характером, не говоря уж об уме.

Её грязно-рыжая шерсть, короткая и гладкая, не скрывала нескладную угловатость тощего тела. Длинный тонкий хвост казался облезлым.

Наши маленькие внучки могли делать с ней что угодно – она и не думала защититься, пустив в ход когти или зубы, а только тихо, жалобно мяукала, словно просила: спасите меня от этого монстра!

Не уступала матери только в охоте – её природная доброта явно не распространялась на дачных мышей. Впрочем, она ловила всё, что движется – жуков, бабочек, лягушек и ящериц. Залетевшая к нам в окно весенняя муха находила свой конец поразительно быстро – Глаша, подскочив с места на полтора метра, сбивала её лапой на пол и тут же съедала с большим удовольствием.

Её мать относилась к жизни куда серьезнее и смотрела на такие забавы с презрением. Ну и ерундой ты занимаешься! – говорили её жёлтые глаза. Сама она вопреки кошачьим обычаям никогда не играла с добычей - пойманные мыши тут же исчезали в её пасти. Нечего играть с едой! А Глаша, чуть насытившись, могла долго подкидывать кусочек мяса, а уж на мышах отрывалась по полной программе.

Глашину покойную маму вообще трудно было воспринимать как кошку – иногда казалось, что это умная и довольно-таки стервозная женщина, за какие-то грехи лишенная дара речи и втиснутая в кошачье тело. С ней считались все окрестные коты и собаки, а внучки даже подойти не решались – она тут же шипела, поднимая правую лапу, а уж схватить её за хвост не посмел бы никто.

И развлечения у нее были вполне женские. Например, она долго изводила моего мужа, ежедневно делая лужу в коридоре и задвигая туда его тапки – ровно за десять секунд до того, как он отпирал входную дверь (это чтоб убрать не успели). Видно, узнавала его шаги на лестнице. Вот это кайф! Не то что мух ловить, как Глашка.

Помню, как муж удивился, когда грозная и коварная Куся – впервые в жизни! – пришла и легла на него, тихо мурлыча. Он тогда приехал на дачу с температурой. Так они и лежали вместе до вечера, а утром он проснулся здоровым. Куся не смогла отказать больному в помощи, хотя он явно был ей неприятен. Видно, у кошек есть своя клятва Гиппократа.

В нашей семье Куся признавала двоих – меня и младшего сына. Мне даже разрешалось наказывать её за лужи на полу – похоже, она делала их специально: жизнь без конфликтов казалась ей пресной. Как-то старший сын захотел наказать её за лужу под своим стулом – она ударила его когтями так, что руку пришлось туго забинтовать.

Но в Кусиной привязанности была большая доля снисхождения. Высшим существом в мире она считала, конечно, себя. Иногда специально будила нас посреди ночи – для того, чтоб насладиться руганью мужа и моими упреками.

А вот Глашка, тощая, грязно-рыжая и безответная, оказалась прирожденной сиделкой. Я чувствую, как она сейчас настроена на меня – мгновенно реагирует на любое изменение моего состояния. Больному это так важно…. Кажется, будь у неё руки – она заваривала бы мне чай и приносила лекарство.

Но она и без того всегда знает, что надо делать. Вот и сейчас – как-то особенно, необычно мурлычет. Всё её длинное тело крупно вибрирует – в резонанс с моим.

МРРР… МРРР…

Мягкая дрожь проходит по нервам. Пора гасить свет…. Веки опускаются, расслабляются мышцы. Уходит боль из моего многострадального зада. Я чуть поворачиваюсь, устраиваясь поудобнее. Последним проблеском сознания отмечаю, что Глаша исчезла.

Она сделала своё дело. Теперь пристроится на столе, у батареи, и будет лежать совершенно неподвижно.

До тех пор, пока я не проснусь.