Автобус медленно кружил узенькими улочками, объезжая неприметный район города. Когда-то густо населенный, с крутыми мощеными улицами, полными счастливой и чумазой детворы, днем посапывающий, как кот на солнце (изредка хлопнет калитка или раздастся вдалеке убаюкивающе-напевное: «Уголля на-а-адо?!»), вечером обвивающий старосветской прохладой садов и палисадников любого, чьи гудящие от усталости ноги касаются его мостовых – район этот был теперь удручающе тих. Притаившись за фешенебельными фасадами центральных улиц, всё глубже уходя в заросшие яры, словно проваливаясь под землю, он умирал, как всеми забытая старушка, пережившая своих ровесников – медленно, покорно, не приходя в сознание. То есть сперва, скажем, неспешное чаепитие: тусклая патина чашки в высохшей с крупными перстнями руке, а следом маленькая сморщенная фигурка в одеяле и неестественно перекошенное лицо. Ломают дверь, лезут в окно, открыть-то некому – смерть в одиночестве.

«И откуда сегодня это замогильное настроение?» – спросила себя Алиса, отмахиваясь от бесцеремонно навязывавшегося воспоминания о давней знакомой. Память, однако, подчиниться не пожелала, и ей всё же пришлось поднапрячься: усилие воли, несколько взмахов ресниц – воспоминание покрылось мутным флёром и нехотя отправилось восвояси. «Вот так-то!» – заявила она, щелчком загоняя его подальше и торопясь поскорее сменить свое непрочное торжество на сладкую грусть, вдруг вспыхнувшую от только что подмеченной вывески «МОЛОКО»: полузабытый нежно голубой кант букв и с детства знакомые лапки шрифта. Ведь, если срочно не переключиться, насильно изгнанное за пределы сознания воспоминание обязательно вылезет боком, накинется исподтишка и сзади, оглушая выпуклой точностью деталей. Уж кому-кому, а ей-то это прекрасно известно. Итак, «МОЛОКО».

Пристроившаяся у окна автобуса в своей любимой позе – согнувшись в три погибели и подперев рукой подбородок – Алиса и вообразить не могла, что в её знакомом, прирученном и исхоженном городе ещё существует нечто подобное. Уж, казалось бы, всё заполонили кричащие жёлтые и оранжевые тона, так нет же, зависло таки в пространстве, выцвело на солнце, устарело до жалости – и вот вам, пожалуйста: «МОЛОКО», грубоватая старинная решетка балкона, «сталинка» с причудливыми эркерами, потёки на стенах, проплешины кирпича в пузырящейся от сырости известке и дикий виноград.

Время тут словно остановилось. Ни реставрационные работы, ни современная застройка не оставили практически никаких следов. Перешагивая неперспективный рельеф, город кольцами захлестывал округу, расползался вширь, довольный питающим его многолюдьем, врастал в пойменные луга Оболони, застраивал пески, оставляя тихую, перерезанную ярами Татарку за спиной.

Алисе, почти всё обморочное городское лето просидевшей безвылазно в своей берлоге, на этих незнакомых прежде улицах всё казалось необычным. И дома, сливающиеся на ходу в одно скользящее равнодушно-светлое марево, просвеченное солнцем, и новенький посверкивающий стеклами автобус – это в пять часов буднего дня, когда истомленный жарой город покрыт пылью и стенает об отдыхе! Но этот автобус аккуратно объезжал крошечные кварталы, с трогательной педантичностью соблюдая совершенно все остановки и то и дело бросая на пустынные тротуары беззаботный теневой блик, отчего весь мир за стеклами сиял и преломлялся, приобретая едва ощутимый налёт нереальности, как будто знаешь, что спишь и не можешь проснуться.

Панибратские отношения пассажиров с шофёром также наводили на мысль о мире, живущем своей особой, никак не связанной с окружающим городом, жизнью – этакой старосветской идиллии. Сообщество свирепых старичков и болтливых кумушек в такт равнодушному покачиванию обвисших на кожаных петлях пассажиров помоложе (в связи с этим совершенно условных и скорее напоминавших манекены), дружно требовало внештатных остановок и дополнительных минут стоянки, пока кто-нибудь из них, грохоча ручной тележкой, не выбирался наконец на тротуар. «Иван Афанасьевич! – кричала вслед шаркающему по панели всклокоченному старику краснощекая энергичная женщина. – Передайте привет Марье Васильевне! И скажите, что Витька стул ваш на днях непременно залатает!». Старичок между тем торопливо удалялся, отплевываясь от неё через плечо и что-то сердито бормоча.

Вынужденная расспрашивать дорогу к незнакомой ей улице Алиса немедленно оказалась под перекрёстным обстрелом мнений. Старички и старушки все как один принялись наставлять её так энергично и противоречиво, что совершенно сбитая с толку потоком сыплющихся на неё императивов, она поспешно ретировалась на следущей же остановке, предпочтя тихую прогулку, пусть даже совершенно в никуда.

– Простите, – обратилась она к размеренно шагающему мимо прохожему. – Как мне попасть на улицу Отто Шмидта?

– Вы на ней и стоите, – сонно буркнул тот едва скользнув по девушке пустыми глазами и не останавливаясь пошел дальше.

Н-да, словоохотливыми здешних обитателей не назовешь. Не то что радушные автобусные старики. Она беспомощно оглянулась. На ней и стою? Что он хотел этим сказать? С одной стороны пялится на редких прохожих бетонный каркас недостроя – заброшенный дом, похожий на обглоданный скелет носорога. С другой густо поросший клёнами и акацией обрыв уходящий неведомо куда.

– Вниз идите. К овощному, – очевидно смилостивившись над её растерянностью процедил прохожий, обернувшись, и тут же нырнул куда-то в заросли.

Вниз – так вниз. Алиса так и поступила. Забытая роскошь – идти по улице и слышать свои шаги. И она наслаждалась их звуком (чувство, владевшее, наверное, человеком, впервые ступающим по вновь открытой земле), пока буквально не ткнулась носом в стену какого-то отделанного грязно-белой плиткой здания, на котором при ближайшем рассмотрении можно было заметить надпись: «Свежее мясо».

«Овощной», – догадалась Алиса, осторожно обходя стоящее в раскоряку строение. Свернув за угол она сразу поняла, что попала куда нужно. Сбегающая вниз мощным раскатом, с необычайно кокетливым завитком поворота в конце, улочка была идеально заасфальтирована и представляла собой ту смесь псевдоанглийской респектабельности с махровой безвкусицей, которая обычно свойственна современным элитным предместьям. «Ну, теперь разобраться будет не трудно» – решила она и с облегчением зашагала вниз мимо стриженых бобриком лужаек и чистеньких бетонных заборов.

Но Алиса, как всегда, ошибалась. Ей нужен был третий номер, однако замедлить невольно всё ускорявшийся на спуске, словно стремящийся догнать сам себя, шаг пришлось уже у таблички с номером семь.

На распахнутых настежь подъездных воротах внушительного особняка был на манер римского раба распят огромный плюшевый заяц, над которым парил десяток ярко-розовых и чёрных шаров. «Ну и ну...» – присвистнула Алиса, останавливаясь и ошалело рассматривая лениво колышущееся чёрно-розовое облако. – «Как будто кто-то умер, и они рады. Или как будто завтра конец света. Что у них тут интересно? Слёт ортодоксальных эмо?».

– Али-и-иска?! Ты?! Сюда, сюда! – раздался вдруг восторженный визг. В воротах показалась точеная фигурка девушки в облегающих джинсах и ярком топике и, прыгая на месте, призывно замахала руками. Тут уж ошибиться было невозможно, насколько Алиса помнила, её школьная подруга Тася (или Стесси, как она любила себя называть) по возможности всегда выражала свои эмоции таким образом. Словно только что вышла с дискотеки, а батарейки ещё не сели.

– Это мы! Мы! Ты узнала!? – продолжала возбужденно вопить она и после того как подруга с ней расцеловалась.

– Мимо такого не пройдешь, – осторожно заметила Алиса, кивая на тело удавленного зайца.

– Это я сотворила. Здорово придумано, а? А шарики? Правда, контрастно так?

– Здоровее не бывает, – согласилась Алиса.

– Надо же как-то внимание привлечь, – не уловив иронии весело затараторила Стесси. – А то я всем сказала «третий», а оказалось седьмой. Не обжилась ещё. Толик так сердился, ужас! Не верит, что я IT-шников консультировала, если даже номер дома не могу запомнить.

– Нет, нет, нет! Только не сейчас. Ты всё скажешь за столом, – решительно замахала она руками, едва Алиса открыла рот для поздравлений, но извлеченный из сумочки конверт всё же торопливо сунула в карман джинсов, одарив подругу восхищенной улыбкой:

– Ты просто душка! Ведь я терпеть не могу безделушек. Ужасно мило, что ты помнишь.

– Проходи, проходи, – продолжала нежно ворковать она. – По этой дорожке вниз и за дом. Там уже полно наших. Садись и будь как дома. А мне тут ещё надо коллег встретить. Давай, давай! – и, подпихнув подругу к неуклюже вьющейся вокруг особняка полоске гравия, тут же упорхнула куда-то.

«Начинается... – тоскливо вздохнула Алиса. – И какой чёрт меня дернул согласиться прийти сюда. Уже пять дней рождений чудесно без меня обходились. И кто это наши, хотелось бы мне знать?».

Она нехотя отправилась вниз по дорожке, довольно желчно вопрошая себя: почему, ну почему у неё так заржавели мозги, что, в кои-то веки сняв телефонную трубку, она, обнаружив на том конце провода звенящий неизменным восторгом голос подруги, не напряглась, чтобы хоть что-нибудь придумать? Ведь секундное усилие, минутная ложь – и всё в порядке. Стесси снова летит по вершинам жизни легко отталкиваясь от каждой носками своих остроносых туфелек: карьера – флирт – модный хит. А Алиса с облегчением натягивает назад уютную скорлупу грёз: книга – диван – островерхие клёны за окном.

В конце концов, они уже пять лет соблюдали этот ритуал, пока несколько дней назад она совершенно неожиданно для самой себя уступила. Не сдержала простой атаки нацеленной прямиком в её и без того хронически воспаленное чувство вины: «Ты просто свинья! Ты не можешь не прийти в этот раз! Я переехала к Толику, так что это ещё и новоселье. Будут все свои. Посидим, вспомним старое. Я так обожаю болтать с тобой. Помнишь, как мы прятались от всех в школьном туалете, а потом бежали ко мне и болтали просто часами.»

И Алиса согласилась. С идиотски встрепенувшимся сердцем и с радостью. Воспоминаниями из неё можно было выбить всё что хочешь.

«Ну и дура!» – припечатала она себя, заворачивая за угол дома. – «А вот и все свои...»

За столом сидело уже человек двадцать, и Алисе хватило первого, самого мимолетного взгляда, чтобы понять: ни одной живой души она здесь не знает. Второй взгляд она истратила на то, чтобы уяснить, что желания познакомиться поближе тоже не испытывает.

Нет, нет. Не сегодня. И не через год. Категорически. Нет.

Но было поздно. Бесконечный вечер уже распростерся перед ней во всей своей откровенной мучительности, сочувственно обещал местечко в углу дивана и заранее глумливо скалился. Её ждали пять часов возбужденного смеха и сальных шуточек, пять часов натянутых улыбок, от которых потом сводило скулы. «Что ж, за минутную слабость надо платить», – назидательно сказала она себе и втиснулась за стол, мысленно прикидывая, насколько вежливо будет улизнуть, не дожидаясь десерта.

Всё было как всегда. Мечтательная и печальная Алиса, к тому же обладавшая врожденной склонностью слушать, органически не выносила больших компаний. Попадая в буйное и разношерстное общество мучалась, не зная, о чём говорить с беззаботно хохочущими, довольными собой, крепко стоящими на ногах людьми – хозяевами той самой жизни, в которой она, скованная, как цепью, набором никому не нужных чувств вроде такта, скромности и деликатности, у нормальных людей давно атрофированных, наподобие хвоста, всё таки волей-неволей существовала. Никогда и ни при каких обстоятельствах не способная противопоставить себя даже одному человеку, она вечно терзалась чувством собственной инакости, уродливости, неполноценности, а потому начала попросту избегать тех, кто веселился и шумел.

Ещё в школьном возрасте, уяснив для себя, что наиболее полно и гармонично человек раскрывается только в беседе тет-а-тет, она впоследствии, когда небольшая доля юношеского задора и энергии, отпущенная ей природой, несколько истощилась, обнаружила, что только такой способ общения имеет для неё настоящую ценность. Всё иное казалось чересчур торопливым, неудавшимся, неполноценным и оставляло стойкое ощущение какой-то душевной неудовлетворенности. Но даже до того как она сознательно всеми силами принялась избегать многолюдных сборищ, её беседы со сверстниками напоминали скорее монологи, в которых Алиса присутствовала то в роли хора (туника и трагический вид), то в роли немого пажа (румяна и глаза полные восторга), ведь ей нечего было рассказать о работе, которой у неё не было, или о сексе, наличие или отсутствие которого в её жизни по удивительному стечению обстоятельств (или может быть звёзд) её совершенно не беспокоило. А словами и листьями, из и о которых она порой слагала маленькие смешные поэмы, в её кругу никто интересовался.

К двадцати годам она достигла таких успехов на ниве выслушивания монологов наиразличнейшего свойства, что в особенно скучных местах ухитрялась читать книги (разумеется, если дело происходило по телефону) или обдумывать что-то свое, ведя таким образом как бы два разговора одновременно, причем ни разу не была уличена в невнимании, чем в тайне гордилась.

Но интереснее всего Алисе было слушать стариков. Её безусловными любимцами были те, у кого день сегодняшний давно не отличался от предыдущего, но чьё прошлое с каждым днём проступало всё явственней, расцвечиваясь деталями, наливаясь красками, оживая и, увы, неотвратимо вытесняя настоящее. Её не отпугивал даже неизбежный в таких случаях монологический сор: бесконечные повторения, неожиданные обрывы, перегруженные реплики и путаность событий. Расставляя сети среди всей этой шелухи она порой (о, это были удачные дни!) ловила истинные жемчужины: складной нож, навечно оброненный в колодец памяти, звенящую сладость сахара в голубом бумажном фунтике, разорванные чулки, напугавшие больше гудящих в небе мессершмиттов, забавное словечко или сюжет для романа. Романов она, впрочем, не писала, но найденное ревниво уносила под полой и, как следует отполировав о рукав, прятала в шкатулку.

Это были её игрушки. От нечего делать в пасмурные и тоскливые дни она извлекала из памяти пару таких безделок и принималась любоваться, поворачивать их и так и эдак, перетряхивать на все лады, пока они совершенно не теряли вид. Тогда, завернувшись в плед и уткнув нос в чашку с чаем, она усаживалась на подоконнике и с грустью думала о том, что по счетам неизбежно приходится платить и что её лучезарно улыбающиеся полудню своего детства любимцы вряд ли замечают, как с каждым высказанным словом расширяется та невидимая грань, по которой однажды, так же ловко и мягко как когда-то скользили они на салазках в объятия сугроба, весь их трепетный мир соскользнет в небытие.

Так, двадцать четыре года подряд полная чужих влюбленностей, страстей и разочарований, известная из чужих разговоров и пережитая чужими чувствами жизнь, называемая реальной, текла перед ней подобно монологу, порой смеша, порою трогая до слёз. Поэтому, строго говоря, не было ничего удивительного в том, что покорно приземлившаяся за стол Алиса окончательно стушевалась ещё до второго тоста. После нескольких неудачных попыток включиться в общую беседу она, не в силах больше напрягаться, по своему обыкновению махнула на всё рукой и, задумчиво поглаживая бокал виноградного сока (от выставленного на стол «Salute» тошнило), тихо растворилась в окружавшем её разнокалиберном гаме: тосты, звон рюмок, стук вилок, приветственные выкрики, сплетни, жаркие споры («Нет, я тебе говорю, что у него... Нет, ты только послушай!»).

Иногда всплывет перед глазами чьё-то раскрасневшееся, уже со слегка размазанной тушью лицо, в такт с общим шумно-звенящим порывом всколыхнутся огромные маки на тунике её соседки справа, мелькнет Стесси в конце стола с очередным блюдом в руках. Стесси, принимающая поздравления; Стесси, шумно целующаяся... и так без конца.

Наевшись, гости постепенно рассредоточились вокруг большого надувного бассейна, громоздившегося в центре лужайки, наподобие гигантского раздутого слизняка. Лишь тогда Алиса, в наказание за слабость, мазохистски обязавшая себя соблюсти все обязанности гостя, как бы тяжелы они ни были, позволила себе пристроиться на садовой балюстраде и немного вздохнуть, глядя, как постепенно истаивает золото августовского неба, не забывая, впрочем, старательно притворяться, что перепила и «втыкает» (единственное, что в глазах хозяев могло извинить её одиночество).

Чтобы хоть как-то убить время (до горячего по её подсчетам оставалось ещё минут сорок, не больше) она принялась пролистывать кем-то позабытую на качелях книгу – измятое карманное издание с минускульным шрифтом и удручающе серой бумагой, – и вдруг расхохоталась, да так, что едва не свалилась со своего насеста. «Что же до портсмутского общества, – прочитала она вслух, старательно подражая невозмутимому тону автора, – не было никого, кто мог бы хотя в малой мере её удовлетворить; не нашлось ни единственного человека ради кого ей захотелось бы преодолеть свою робость и застенчивость». Нет, вот умора! И до чего же всё точно. А вот ещё дальше: «На её взгляд все мужчины были грубы, все женщины развязны, и те и другие дурно воспитаны...», но на этом месте Алису вдруг охватила такая тоска, что она раздраженно захлопнула книгу сама удивляясь, что это на неё нашло. Обычно ей доставляло удовольствие находить в книгах подтверждение своих собственных мыслей. Это ненадолго избавляло от давящего чувства одиночества, которое все чаще преследовало её в последние месяцы.

– Да уж, дурно... – съязвила она, метким броском вернув томик на место и глядя, как на лужайке двое подвыпивших молодых людей, энергично жестикулируя, обсуждают достоинства только что презентованного имениннице фаллоимитатора. На террасе надрывался Иглесиас-младший: там плясали и хохотали.

Веселье вокруг бассейна тоже набирало силу. Какой-то шутник выловил мирно плававший там красный пластмассовый бумеранг и теперь потрясал им на манер вышедшего на охоту дикаря. Столпившиеся вокруг барышни разбегались как стадо вспугнутых кенгуру – визг то и дело вспыхивал на лужайке.

– Эй, кто-нибудь умеет бросать эту штуку?! – орал он, перебегая от одного к другому, но никто не отзывался. Алисе даже жалко его стало.

– Давай попробую, – предложила она в припадке неожиданного благодушия, но, увидев, что все взгляды немедленно обратились к ней, тут же пояснила смущенно, – я хочу сказать, что у меня был такой... в детстве. Это вовсе не значит, что я точно знаю, как им пользоваться.

– Да ладно, не парься! Покажи нам, как это делается, – он уже протягивал ей злосчастную штуковину.

Алиса нехотя слезла с парапета, взяла бумеранг, осмотрела. Едва заметные утолщения по бокам сгиба были на месте, значит игрушка должна бы летать. Попробовать, что ли? Она размахнулась.

Фю-ють! То ли китайцы спартачили, то ли она, но бумеранг красной дугой взвился в воздух, бешено вертясь, прорезал уже начинавшее бледнеть небо и, сделав жалкую попытку вернуться, рухнул вниз в яр, прямо в заросли акаций.

– Оппаньки... – заржали вокруг.

– Я пойду поищу, – виновато пробормотала она и торопливо направилась вниз, к краю участка отгороженного от обрыва лишь бетонным каркасом будущего забора.

– Тю! Да брось ты! Туда ему и дорога! – закричали сзади.

– Нет, нет. Я поищу, – заявила она уже решительней, осознав вдруг, что прогулка за бумерангом может и затянуться, а это хоть какое-то развлечение, и без колебаний двинулась вниз.

Несколько наиболее любопытных прошли с ней полдороги, чертыхаясь и треща по зарослям акациевого валежника. Дальше едва приметная среди осыпей тропинка исчезала в густых зарослях метровых сорняков, жимолости и ежевики. Но Алису это не остановило. Лишь краем уха слушая уговоры бросить дурацкую затею и не рисковать она невозмутимо отправилась дальше.

Она бродила по зарослям, как по девственному лесу: любопытный нос задран к верху, ноги уверенно переступают с уступа на уступ, а в мешковатых джинсах нипочём ежевика. Ни дать ни взять, Кортес в дебрях Амазонки. Раз. Два. Прыжок... кроссовки проехали по сухой глине, Алиса слегка качнулась, но небольшая опасность только подзадоривала. Три...

Бесстрашный испанец внутри как-то сразу завял и исчез. На дне оврага стояла всего лишь грустная, угловатая и застенчивая Алиса, стояла и открыв рот глядела одну точку.

В самом низу, среди высокой травы, почти вросшая в землю и наполовину скрытая ветвями грушевого дерева притаилась старая мазанка. Пятна угасающего солнца ещё суетились в траве, дверь была распахнута настежь, на пороге рос пырей, а вокруг поднимались пушистые колоски трав. Розоватые от спелости груши ароматным, липко-сладким ковром устилали давно сровнявшееся с землей крыльцо, истекая соком, привлекая монотонно гудящих пчел. Это было настолько чудесно, что Алиса даже зажмурилась от удовольствия.

Это был он – маленький домик её мечты! Дряхлый и живописный, с иссеченными дождем серыми стенами и потемневшей от влаги крышей, кое-где поросшей зеленым мхом. Таким она рисовала его всегда – с тех самых пор, как впервые взяла в руки карандаш. Первый и единственный рисунок, странным образом всегда удававшийся ей, несмотря на полное отсутствие способностей к живописи. Место, где можно скрыться от мира, уйти в прохладу полутемных от буйной садовой зелени комнат и, сидя у окна в жемчужном свете тающего дня, вышивать разноцветным шелком, читать, мечтать, думать, никуда не спеша. Сидеть на крыльце долгими вечерами, глядя, как на огонь твоей керосиновой лампы слетаются ночные бабочки, слышать шорох и нежное биение их крыльев, беседовать с вещами и травами. Словом, жить тихой, мирной, размеренной жизнью и засыпать под тихий стук осеннего дождя по крыше. Вот она – твоя старосветская идиллия. Тише, тише ступай, Алиса – только бы не спугнуть, не испортить!

Она осторожно подошла поближе, огляделась. Ни примятой травы, ни тропинки, ничего похожего на присутствие человека, только интригующе зияет наполовину заткнутое тряпьем окошко, будто притягивает нежданную гостью. Похоже, дом был совершенно заброшен.

– Эй, чокнутая! – раздалось вдруг сверху. – Ну что, нашла?

Она даже подпрыгнула от неожиданности. Совсем забыла об этой злосчастной игрушке. А между тем стоило повертеть головой, и она почти сразу заметила ярко-красное пятно невысоко повисшее на акации. Немного потоптавшись в нерешительности, она оглянулась на дом – открытая дверь так и приглашала войти.

– Не-ет! – крикнула она вверх, сложив руки рупором. – Идите, я ещё поищу!

«Опять врёшь! Ну, вот опять ты врешь!» – возмутилась педантичная старая дева внутри неё. Алиса притворилась, что не слышит.

– Совсем очумела!

– Точно. Полная крейзи! – донеслось сверху, но голоса постепенно удалялись.

Она с облегчением вздохнула: вот и хорошо. Никто не помешает.

С трудом сдерживая душевный трепет – смесь страха, осторожности и любопытства – ступила на порог. Ещё шаг, и она оказалась в крошечной квадратной прихожей: запах сырости, запах старости, запах крошащейся штукатурки, понурый шкаф с приоткрытой дверцей. Пол прогнил и ощутимо прогибался под ногой, но мысль о том, что она почти гарантированно рискует провалиться в тартарары ни на секунду не пришла ей в голову и, затаив дыхание, она продолжала обследовать свою находку.

Направо оказалась кухня столь же крошечная как прихожая и до странности прямоугольная. Под осыпавшейся известкой чернели обнаженные балки перекрытий, в наполовину просохшей луже тонули осколки стекла, где-то чуть слышно капала вода. Осторожно хрустя по комкам побелки, она прокралась дальше. Две смежные комнаты в отвисших обоях были полны всяческой рухляди, из дыр в стенах свисали лохмотья дранки, торчали куски порыжелой мочалы, напоминая то уютные птичьи гнезда, то паучьи коконы.

Запустение было полным и могло бы отпугнуть кого угодно, только не Алису. Для неё, любительницы старины, дом дышал несказанной прелестью. У него была история. «Нужно только хорошенько прислушаться», – прошептала она едва слышно. – «И тогда. Тогда...» – она суеверно осеклась, будто боясь спугнуть кого-то невидимого, присутствующего незримо.

Только убедившись, что в доме больше не осталось не осмотренных уголков, Алиса наконец остановилась в проеме между комнатами и, прислонившись к дверному косяку, застыла на несколько минут. Затем, медленно, как во сне, наклонилась, бездумно пересыпала между пальцами горсть сырой известки и сама не зная того улыбнулась, впервые за долгое время. Ещё полностью не сознавая этого, в глубине души она точно знала, что хочет делать.

Сойти хоть на одну ослепительную минуту в сферу той необыкновенной уединенной жизни, которой когда-то (о, она была совершенно уверена) был полон этот маленький дом. Вдохнуть, выпить до дна этот миг и унести с собой краденную у вечности мечту. Неужели убудет от этого у неё – богачки, обладающей всеми часами? «Никто не узнает», – зачем-то мелькнуло в мозгу дежурное оправдание всех воришек. – «Только я и старый дом».

Закрыв глаза и сморщившись от напряжения, отчего под верхней губой выступил неровный зубной край, а тонкое смуглое лицо приобрело немного хищное выражение, Алиса медленно, во всю силу легких принялась втягивать запахи, переполнявшие дом. Как путник, добравшийся до животворной влаги она пила, вдыхала, впитывала всем существом влажный запах подгнивающих балок и мокрой дранки клочьями висевшей с потолка. Затем стала вслушиваться, ловя малейшие звуки, которые издавала покинутая развалюха, жалобно стеная и ворочаясь во сне. Каждый шорох и каждый скрип вобрала она в себя, пока дом не ожил, всколыхнулся и податливо поплыл навстречу её теплу, её тоске, её жалости ко всему уходящему, рассыпающемуся, выцветающему, приговоренному навсегда исчезнуть. Она закрыла глаза, ощущая внезапный прилив вдохновения, пророческого зрения, что-то внутри неё оживало.

Нет, она не хотела принуждать его. Только тогда, когда ей показалось, что дом уже окончательно свыкся с её присутствием, что он доволен и даже, кажется, немного польщен её вниманием к его кургузым стенам, давящему потолку и окнам, зияющим как пустые глазницы, она осторожно, исподволь стала подкрашивать этот угасший мир, мысленно подсовывая в него, то одну, то другую вещь вначале робко, с оглядкой, а затем, не встречая сопротивления, всё смелее и смелее.

Она застелила шкаф для посуды в кухне цветастой клеёнкой, поставила примус и рукомойник, добавила жестяное ведро с водой, недопитый стакан чаю и хлебные крошки. Она разредила виноград под окном и заново выкрасила дощатый пол, отнюдь не забыв про трещины и сор. Она освежила цвета обоев, приколола на стену домотканый ковер и водворила весело блестевшую никелированными шариками кровать в угол. Накрыла гору подушек кружевной салфеткой и с ловкостью фокусника добыла из памяти тиковый комод с бронзовыми замками на всех ящиках кроме одного, не запирающегося и чуть скособоченного. Но чего-то все ещё не хватало. Всё больше увлекаясь она лихорадочно перетряхивала свою коллекцию, примеряя и так и эдак. Вот, наконец! Идеально подошёл мутноватый блик золота в левом углу и чуть заметный отсвет лампады красного стекла. Она ещё немного подумала и положила на кровать доску с домашней лапшой, накрытую пахнущим лавандой холщовым полотенцем.

Вот. Вот оно. Незатейливый и уютный, ею созданный мир, лежал у ног и весело ластился как щенок. Он был так близко, что подними она руку могла бы коснуться его дрожащими от волнения пальцами, могла бы увидеть, как зыбко колеблется завеса реальности, вдруг истончившаяся до предела. Но она не смела даже дух перевести. Зачарованно глядя на возникшее перед нею чудо она не заметила, как совершенно против её воли время исчезло.

Время исчезло, хотя по-прежнему громко тикали ходики на старых обоях, а в доме проснулись странные звуки. Что-то потрескивало в стенах, вздыхало на чердаке, шелестело по крыше и потолку. Где-то глухо хлопнула дверь. На спинке венского стула из ничего возник и робко покачал шерстяным обшлагом китель. Сами собой на подоконник легли книги, и рядом по-хозяйски примостился плюшевый медведь с оборванной лапой. Морда у него была хитрая и слегка нахальная. «Что? Что такое?!» – внутренне запротестовала Алиса. Но что она теперь могла сделать? Разбуженный ею мир вступал в свои права, вступал настолько мощно, что у неё в миг ватными стали колени. Ощутив прилив неодолимой слабости она невольно присела, вернее, с размаху сползла по притолоке больно плюхнувшись на пол. Но человек, стоявший у окна даже не обернулся.

Опершись поднятой рукой на раму и ткнувшись лбом в сгиб локтя, будто силясь унять жар в голове он кого-то провожал глазами в окне, время от времени принимаясь нервно барабанить по стеклу. Пальцы у него слегка дрожали. Вдруг он сорвался с места и кинувшись к столу принялся опустошать ящики, сгребать в кучу бумаги лежащие наверху. Второпях он задел стоящую тут же фотографию, снимок с треском полетел на пол и овальное окошко в массивной рамке немедленно покрылось паутиной трещин. Сквозь тонкую сеть на Алису встревоженно смотрело пухлое детское лицо. А человек всё выгребал и выгребал из распахнутых недр стола какие-то листы и с грехом пополам соединив их вместе торопливо рвал. В какой-то момент он метнулся прочь, из соседней комнаты до Алисы глухо донеслись торопливые шаги и лязг печной заслонки.

Человек почти тотчас вернулся, торопливо прошел к столу за новой охапкой бумаги, вновь кинулся назад, но вдруг остановился, словно пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью. Несколько секунд он стоял неподвижно, потом разжал пальцы – измятые листы волной хлынули на пол. Он повернулся и медленно побрел к столу, упрятав низко опущенную голову в плечи. Постояв там немного, невидящими глазами глядя на царивший вокруг беспорядок и то и дело рассеянно потирая заросший подбородок, он вдруг шумно вздохнул, будто всхлипнул, осторожно поднял с пола разбитую фотографию и запер её в ящике стола, после чего деловито направился в дальний угол комнаты. Достал из шкафа чистую рубашку, но не надел, налил воды в таз, вымыл лицо, руки, взболтал помазком мыльную пену и ощупью потянулся к ящику под умывальным столиком – пальцы нащупали гладкий овал ручки и так застыли.

Снова хлопнула дверь, но человек, очевидно, не слышал этого, потому что невозмутимо достал бритву и, уже занеся её привычным движением, вдруг вскинул голову. Только тогда Алиса, всё это время с ужасом следившая за его движениями ибо она, непостижимо как, всем телом ощущала душные волны страха исходившие от обитателя комнаты, ясно увидела, что из висевшего над умывальным столом зеркала смотрят на неё её собственные глаза: глубокие, серые с частыми лучиками острых ресниц по краям, но совершенно безумные, и что в полутьме зеркальной глади уже горит и вспыхивает, неотвратимо приближаясь, стальной всполох.

– Папа? – сказал чей-то голос у неё за спиной. Рука державшая бритву дрогнула и на щеке у человека осталась сочащаяся свежей кровью полоса. Он вдруг охнул, схватился за щёку и с удивлением, будто только что очнулся, уставился на перепачканные кровью пальцы.

– Папа? – испуганно повторил детский голос. Человек бросил бритву и повернулся, виновато и растеряно улыбаясь Алисе. Лицо его вдруг зыбко передернулось и расплылось будто круги пошли по воде, предметы вокруг стремительно тускнели и как бы прогибались вовнутрь, всё больше отдаляясь, будто какой-то водоворот всасывал их вглубь дома. Виден был теперь только силуэт стоявшего перед ней человека, и силуэт этот тоже как-то вдруг съёжился, почернел и разбух.

– Ты... эта... Чиго эта тут? – неожиданно загнусавил силуэт каким-то размазанным голосом. Перепуганная Алиса, наконец, обретшая способность двигаться вскочила как встрёпанная и теперь стояла, цепляясь за притолоку и отчаянно пытаясь собрать разбегавшиеся в стороны мысли.

– Расселась тут... Ты воопще... хто? Я тебя спрашую?.. – раздраженно вопросило стоящее перед ней существо и длинно матерно выругалось. С заросшего и опухшего лица на неё подозрительно смотрели до белизны пропитые глаза старика-бомжа.

– Простите... я просто... я ничего. Я думала... – перепуганно залепетала Алиса пытаясь пятиться к выходу, но разбухшее от грязи и нестерпимо вонючее одеяние старика полностью перегораживало проход. – Думала... здесь никто не живет, – с грехом пополам закончила она.

– О! – значительно погрозил он ей пальцем. – Она думала... Ан, я тут. – И пьяно и радостно засмеявшись он развернулся и мерно покачиваясь потащился куда-то.

Не интересуясь более направлением его движения и проклиная все на свете живописные домики, а заодно и своё любопытство, Алиса опрометью выскочила на улицу. К её ужасу старик оказался именно там – сидел на крылечке и, поставив рядом с собой бутылку водки, то и дело блаженно прихлебывал из горлышка. Присасывал, закусывая грушей, и сладко жмурился от удовольствия. Липкий сок стекал у него по подбородку.

– Думала! – пьяно и весело взревел он увидев её, – Ан, я тут живу! – он многозначительно потыкал пальцем себе грудь, – Я! И точка... И всегда тут жил, – продолжал бормотать он, уставившись на неё словно в полусне. – Меня все-е-е знают... Афоня я. Может, кино видала?

Алиса только смогла кивнуть.

– Во, – одобрительно кивнул он, – Так я как в кино. В точчноссти... – он шумно икнул и снова залился радостным, совершенно детским в своей бесхитростной прозрачности смехом.

«Ну уж нет! Довольно! Хватит! Прочь отсюда. Немедленно прочь!». Она не помнила, как одолела обрыв. Выбравшись на лужайку, ненадолго остановилась, чтобы отдышаться и дать отдохнуть бешено колотящемуся сердцу. Наконец перестав хватать ртом воздух, она решительно прошла в дом мимо танцующих на лужайке пар, мимо тел, переплетенных во всех укромных уголках, мимо редких неприкаянных особей, бесцельно шатающихся по дому. Никто, конечно же, не заметил её отсутствия. Да оно и к лучшему.

Она нашла на кухне первую попавшуюся бутылку вина и начала огромными глотками пить из горлышка бодрящую, изгоняющую страх влагу. Затем разыскала фломастер на телефонном столике, подписала так и не врученную Стесси открытку и, водрузив её на видном месте: на самом верху стоявшего посреди только что отремонтированной кухни шкафа, вышла за ворота.

«Нечего сказать, славная идиллия», – мрачно думала Алиса, топая по освещенной редкими фонарями улице и с наслаждением подставляя горевшее лицо прохладе августовской ночи. – «Если бы не пьянчужка, эта дряхлая развалюха высосала бы из меня всё. Вот значит ты какой – уединенный приют: обиталище самоубийц, пристанище безумцев и душевнобольных. Что ж, наверное, можно посмотреть на это и с другой стороны. Мечтаешь ты, скажем, укрыться от грубого и развязного мира в маленькой уютной комнатке. Спору нет, для первой части романа это просто чудо как хорошо. Но что делать, если твое пребывание в изоляции затягивается на неопределенное время? Действие провисает, и ты постепенно начинаешь понимать, что развязка в виде подвенечного платья или друга-единомышленника твоим жизненным сценарием почему-то не предусмотрена. Вот тогда-то в углы твоей мансарды, твоей башенки слоновой кости, твоего уютного кокона начинает забираться страх. Что-то вроде клаустрофобии. Очень даже понимаю. Так и вижу как незаметно, словно паучья сеть, он расползается вокруг, а когда ты наконец осознаёшь, что, как младенец меконием, отравляешься собственными мыслями – уже поздно. Уединенное пристанище измученной души оборачивается домом скорби, где всё залито отчаяньем и безнадежностью. Тонкие щупальца мрака прочно присосались к сердцу, тебе скоро двадцать пять, и ты по-прежнему ничего из себя не представляешь – а главное, дверь, ведущая наружу, прочно и в несколько слоёв заткана искусными гобеленами твоей работы».

– «Похоже, тебе пора перестать шарахаться от людей, Алиса», – задумчиво сказала она себе, привычно перебегая на другую сторону улицы, едва заметив мелькнувший у фонаря силуэт прохожего. – «Как ни крути, а собственные призраки куда страшнее».