В городе дождь. В квартире - тоже. Вода стоит чуть выше щиколоток, и каждое мерное "кап" с потолка сопровождают расходящиеся по воде, мерцающие бликами тускловатого света от ночной лампы у кровати, круги с гофрированными краями. В городе стреляют. Может быть, стреляют сейчас на улице, прямо напротив входа в подъезд - спокойно и даже с долей отвращения к поднадоевшему скучному занятию, - быть может, стреляют сейчас за стеной, и хлопнет с минуты на минуту дверь, и раздадутся тяжелые шаги, и покачнется гладь воды, и близко, над самыми ушами трепещущих от ужаса людей на кровати, раздастся оглушительный выстрел.

Эти двое не спят. У женщины в полумраке блестят искусанные и нацелованные мокрые от рыданий губы, она говорит торопливым шепотом обнимающему ее мужчине:

- Ну всё. Собирайся. Встретимся за заставой, там, в условленном месте.

Мужчина кивает и продолжает прижимать ее к себе. Ему не можется уходить. Как он оставит ее - одну, здесь, в этой затопленной квартире, на сыром скрипящем диване, такую теплую от ласк, такую родную и беззащитную?

Она выскальзывает из его объятий.

- Мы встретимся. Мы же встретимся, да? - спрашивает она и заглядывает ему в глаза. По губам проносится отсвет лампы.

- Конечно, - говорит он и начинает подниматься.

Хлюпает вода, хлюпает где-то в легких, и мужчина падает с кровати, лицом в стылую мутную воду, кричит женщина, и кровь, словно акварельная краска, расплывается по воде - всё дальше, и дальше, и дальше...

В городе дождь. Светят фонари над подъездами, и упирается в спину дуло ружья, и он идет - до ближайшего оврага, - а во всех оврагах нынче стоит вода - коричневая и пузырящаяся и холодная, холодная, как полка в морге, впрочем, моргов давно уже нет. На людях, идущих сзади, мокрая и прилипшая к покрытым "гусиной кожей" телам, такая же, как на нем, форма. Они курят, и в темноте тлеющие кончики сигарет мерцают кометно-красным и отражаются в запотевших от тепла разгоряченного тела стеклах его очков. Он оступается и падает. Его бьют ногой - в голову, в лицо, прямо в очки, чтобы хрустнули стекла, и осколки впились в щеки, в лоб, в веки - "глаза-глаза-глаза сохранить...." - он отчаянно жмурится. Его поднимают, но он может встать только на колени, идущая носом кровь кажется черной в темноте объятого дождем города, он боится открыть глаза, потому что боится, что их уже нет, и он стоит, стоит на коленях в луже, руками на каком-то мусоре и стреляных гильзах, и знакомый до боли, до отвращения голос, злобно-насмешливо говорит ему:

"И ты думал, что спрячешься, Сашка?"

В городе дождь. Раздаются голоса из стоящего в отдалении частного дома, и хлюпают по лужам такие страшные и такие всем знакомые тяжелые шаги. Посреди проулка лежит развернутый ковер, на нем - книги, папки, рукописи, электронные носители и старенький кпк, и я стою перед этим ковром на коленях, с сумкой в руках, и торопливо запихиваю в сумку статьи Ниткиной и Астахова, и нервно прислушиваюсь к голосам из дома. Мне мучительно хочется быть сейчас там, поддержать своих, взять их за руки и вместе с ними посмотреть в лица этим людям в черных болоневых плащах, но мне нужно собрать все то ценное, что просто никак нельзя было уничтожить, что нужно - во что бы то ни стало - нужно сохранить, иначе не останется ничего.

Кто-то идет по лужам. Я поднимаю голову, и вижу фигуру, отделяющуюся от ствола дерева. Она без плаща, в мокром пуловере и закатанных до колена джинсах, но с аккуратным хвостиком на затылке, у нее на шее блестит золотая цепочка.

- И до Алиски добрались? - сочувственно вздыхает она и опускается рядом со мной на корточки.

- Да, - киваю я.

- Твои родители в городе?

- Я их отправила в деревню, - отвечаю я, - там комиссары попроще.

- А статьи? Всё с ними?

- Нет... - Когда я швыряла в овраг за домом последнюю свою, самую дорогую мне рукопись, она ударилась обо что-то мягкое и распухшее, "сказавшее" тошнотворное "пфф!".

- Слушай... - она поднимает на меня глаза, такие повзрослевшие, усталые глаза. - Я же у них работаю. У меня есть коридор на границе. Помнишь, я много путешествовала?

Я киваю, улыбаясь тому, как недавно и как давно это было. Мы стали старше на жизнь.

- Давай я увезу тебя отсюда! Тебя же все равно убьют - не те, так эти, а тебе нельзя, нельзя, ты же знаешь...

Это звучит, как пощечина, но я не злюсь. Она знает, что я не уеду, но отчаянье перехлестывает, оно всех нас перехлестывает в последние дни. Такое ощущение, что ни сегодня-завтра наступит конец света.

- Нет, Алл. Ты же знаешь, что я не уеду.

Она поднимается и снова отступает в темноту. Я смотрю на отражение ее силуэта в луже. Как просто всё было когда-то! Какими беззаботно-верными друг другу были мы в детстве: Аллка, Алиска, Сашка, я, Андрей...

- Тогда удачи... - говорит она.

- Спасибо. И тебе...

Она разворачивается и бредет по лужам, уже не выбирая дороги.

В городе дождь.