Глава 4. Б/у-дни

Когда мне в первый раз предложили как курьеру «на чай», я долго отказывался, ибо полагал себя, как ни нелепо это может звучать, «аристократом духа». «Какие тобе, бляха-муха, “чаивые”-та!..» — думал я примерно так... Но всё меняется в нашем мире. Единожды приняв законы — порою сухие, словно опавший лист, — по которым он существует, я понял: что-то изменилось во мне самом. Взгляды стали реалистичнее, по Достоевскому «шире», а я — взрослее, что значит — ступенью ближе к той самой сцене, на которой когда-нибудь мне предстоит разыграть последний акт моей экзистенциальной жизненной трагикомедии. Что ж, по крайней мере, больше я не боюсь получать «чаевые»...

Работаю, зарабатывая деньги, я начиная с двенадцати лет, и с некоторыми перерывами проработал потом всю последующую жизнь; работаю даже сейчас, пока пишу: этот сколь бесящий, столь и необходимый процесс не думает останавливаться невзирая ни на какие кризисы. Начинал в детских трудовых лагерях, об этом попозже. Тема нашей главы — работы со второго курса МГОПУ им. М.А. Шолохова и до сегодняшнего «кризисного» времени, то есть до конца августа 2009-го года.

Восстановить здесь почти всю или большую часть последовательности будет легко благодаря пока ещё не очень многолетнему стажу и «умелой» памяти, «цепкость» которой отметил глубокоуважаемый В. Смирнов. Автофотографичность моей памяти проявляется порой в прямом смысле, когда я просто прохожу по улицам. Раз! — куча говна на Китай-городе, раскинувшаяся прямо перед храмом. Два! — какая-то лужа, текущая из дверей магазина «Элитный парфюм» на Чистых прудах. Образы цепляются гранями за полки склада мозгового железа, накладываясь друг на друга и непроизвольно классифицируясь для удобства будущего пользования.

Парфюм я вспомнил не случайно, ведь теперь я хочу рассказать вам о моей работе дистрибьютором «экологически чистой» косметики из Швеции в течение около двух недель второго курса. Это был мой первый опыт деятельности в области «сетевого маркетинга» (как говорил один герой моего рассказа «Двуглавый дракон», имевший прототип в реальности, — «…линейный маркетинг в наше время есть полное фуфло»). Четыре года спустя был и второй.

В далёком уже двухтысячном году из объявления на каком-то столбе я узнал о вакансии в компании «Орифлэйм» (само название там не указывалось). На собеседование в гигантский офис на «Спортивной» соискателей привёл «спонсор», встреча с которым состоялась в метро.

«Косяки» начались сразу же — запутав неопытного молодого человека, его втянули в свои адские сети... С порога они затребовали, если память не изменяет, 150 рублей — сумму для оплаты расходов на меня, связанных с каталогами и документацией. Тогда я не знал ещё, что если просят деньги, даже 150, то лучше всего резво делать 360. И по моим тогдашним возможностям, и по тогдашнему времени 150 рублей были не тождественны теперешним «кризисным» 150-ти рублям. Чего вы хотите, если на первом курсе я мог себе позволить в день только бутылку «Московского» пива за десять рублей, или, если уж брался шиковать, то прямо в вузовской столовой «Третью Балтику» где-то за пятнадцать рублей, пить которую, глядя в глаза сидящей напротив через стол симпатичной молодой преподавательнице английского Ольге Вячеславовне Матыциной, было особенно волнительно-приятно, и более или менее сытный «Сникерс» там же.

Узнав, что просят деньги, моя мама сразу почувствовала неладное, но я по неопытности не послушался голоса разума в её устах. Итак, на «Орифлейме», после покупки необходимого минимума и ознакомления с кратким курсом истории «нашей замечательной компании» в соответствующей брошюрке, я отправился через пару дней на обучение «сетевому ремеслу». Мой номер как дистрибьютора у них — «160930».

Обучение происходило (а может, и происходит — не знаю) в здании кинотеатра «Полёт» на «Сходненской».

Когда я впервые пришёл на «обучение», кто-то из новых работников был уже, как выяснилось, не в первый раз, но не до конца понял специфику — это было видно. Возможно, не пришёл бы и я сам, если б сразу всё понял. Тут имелись представители разных возрастных групп, в основном возраст был средний — 30-40 лет. Оба пола были представлены равномерно. С удовлетворением я отмечал красивых девушек, которых не могла не привлекать близость к косметике и скидки для сотрудников. Кажется, и тут у нас просили какую-то сумму — я отчётливо помню, что ходил в палатку для размена крупной купюры.

На обучении нам живописно и в ярких красках расписывали, какая классная у нас фирма и какая классная косметика, которую не тестируют на животных — вот, видите эмблемку?.. — и — вообще! На конкурентов с «Эйвон» нам сходу «открыли глаза», дабы убить в зародыше всякую гипотетическую возможность ереси: «Avon» — дочерняя компания «Shell», поэтому они, конечно, добавляют в косметику нефть. Каждый, кто красится с помощью «Эйвон», очевидно, обречён пасть жертвой борьбы за спасение мира красотой. Все мы ужаснулись, лишь один скептически диссидентствовал: «Интересно, а что у них про нас говорят? Вот бы знать!..»

Когда я отправлялся домой, случайно выяснилось, что женщина, являвшаяся моим «спонсором», живёт неподалёку. Мы вместе ехали на трамвае, и я расспрашивал её, выясняя, каков же средний месячный итоговый уровень дохода на фирме, с учётом всяких «бонус-баллов» и прочего дерьма. Она больше отмалчивалась в ответ, хотя заметила, что с этим всё нормально, о чём можно судить по такому вот показателю: она в любое время покупает детям фрукты.

Кроме «обучения», помню день вручения подарков обладателям наибольшего количества «бонус-баллов». Глядя на этих людей и особенно на подарки, volens nolens хотелось «to catch up with Johnsons» (англ. поговорка; «не отставать от Джонсонов» в смысле «быть не беднее прочих граждан»).

После одного из «обучений» мы все вышли на улицу пробовать свои силы в деле. Методика была такая: ты подходишь ко всем женщинам подряд и предлагаешь свою продукцию (иллюстрируя свои сентябрьские тезисы сентябрьским же каталогом)... На улице я ничего не продал ни сразу, ни потом; потом продал что-то лишь раз благодаря случайному знакомству. Кристина, о которой я узнал из рубрики «На заборе» журнала о приставочных видеоиграх «Великий Дракон», не только была симпатичной и жаждала новых знакомств, но к тому же любила тяжмет и жила по соседству. Как-то раз, когда мы гуляли, с ней пришла пышная красотка, как позже оказалось — неоднократная участница оргий с Пауком и другими членами «околокоррозийной» тусовки; она и купила у дилера Михеева какой-то хрени рублей на триста — то есть вложенную в бизнес долю я вернул. Больше мне ничего не было нужно, и я с лёгким сердцем решил ретироваться, пока ещё, мать их, не поздно... На это меня сподвигли многокилометровые «макдоналдсообразные» очереди за продукцией и глобальное отсутствие интереса со стороны target group.

«Не каждому дано быть богатым» — кольнула меня напоследок своим фруктовым жалом худая «споснорша».

«И слава Богу!» — вздохну лишь облегчённо спустя столько лет...

Через четыре года, когда меня поставили один день раздавать календарики на рынке, мой коллега (только на тот день: по-хорошему тогда он был менеджер, а я — торгпред-курьер; нам нужно было раздавать рекламу нашего «Золотого трюфеля», напечатанную на лицевой стороне календарей) тоже отметил, глядя, что я не в охотку и не очень цепко втюхиваю календари, что я не могу много зарабатывать. Ага-ага, кто бы спорил... Не еб*т, мы — писатели! Вот и все дела...

После того, как я с радостным чувством уволился в 2000-ом, мне ещё пару месяцев приходили по почте «орифлэймовские» каталоги.

С косметикой я лоб в лоб столкнулся ещё раз уже в 2005-ом: самые «хлебные» заказы в мою курьерскую службу поступали от «Л'Ореаля», так как там вес пакетов с подарками определяли курьеры, как уж могли, а за него фирмы-заказчики тоже платили. Добрая женщина на выдаче заказов всегда верила нам на слово или сама определяла навскидку больше чем нужно, иногда было даже немного неудобно.

После увольнения из «Орифлэйма» я взял отпуск на учёбу — понял, что с моим столь ответственным подходом к ней работа хреново сочетается.

Лишь летом после второго курса я снова влился в поток трудовой деятельности...

Благодаря «Идущим вместе», в которых я когда-то состоял, а может, формально и состою — не знаю, — мы с братаном, также тогда членом этой жуткой организации, получили первую из трёх наших совместных работ (не считая трудовых лагерей). Об «идущих», думаю, стоит рассказать поподробнее.

Обратимся к такому неоднородному, но зато поистине народному источнику, как Википедия:

«“Идущие вместе” — российское проправительственное пропутинское молодёжное движение. Создано в 2000 году — как полагают, по инициативе Администрации президента РФ. Возглавлялось Василием Якеменко».

Валентин Новичков, послуживший прототипом одного из героев (не Валжанова) в моей книге «Не жми на кнопки!», живущей пока лишь виртуальной жизнью (впрочем, живущей там вполне себе сносно), вошёл в эту организацию и для начала занял там пост начальника, кажется, «пятёрки». Он позвал туда часть друзей и товарищей с района (самого его привёл М***, тоже коптевский парень, которого после того, как с ним за руку поздоровался тогдашний президент Путин, все подкалывали, что он обязан больше не мыть рук). Сейчас Новичков убивает народ в каких-то «горячих точках», я видел его фотографию с автоматом и в камуфляже — впечатляет! Тогда же он позвал в организацию, в числе прочих, моего брата, а уже тот — меня. Мы получили удостоверения и майки с лицом Путина, под которым было написано: «Всё путём!» Точки в «путём!» были поставлены не над, как надо по идее, а под «е» — не знаю, с какой целью.

Когда наступило лето ноль первого года, ознаменованное для меня, помимо прочего, крепким, хорошим вторым студийным полноформатником «Иудейского священника» «рипперовского» периода), появилось время также и для работы. От «идущих» мы устроились консьержами (домофонов тогда ещё много где не было) в один дом где-то неподалёку от Ховрина. Нам обещали организовать поездку в Киев вместо денег в качестве оплаты.

Итак, в один прекрасный июльский день мы поехали тем же самым маршрутом, которым я, пишущий эти строки, как ни странно, еду в данный момент по работе. Нас было трое: я, брат Саня и Бивень — последнего я тогда знал лишь по разборке с ребятами из соседнего района. В тот раз мы готовились оказать сопротивление хорошо вооружённым, в том числе хоккейной клюшкой с цепью, ватагам противника, и Бивень захватил стоявшую у помойки бутылку шампанского. Однако большой драке не суждено было иметь место в районной летописи — обе воюющие стороны тупо отлавливали мелкие группировки войск противника и устраивали экзекуцию за счёт большего количества. Когда поймали «чужого» паренька, а Валёк Новичков свалил его мощным ударом (как он всегда умел), лишь трое «наших» не участвовали в групповой раздаче пендалей: ваш покорный слуга, Лысый (брат), да Тимур. Бивень к тому времени, вроде бы, ушёл домой.

Вернёмся к «идущим». Когда мы прибыли на место, каждому из нас вверили по подъезду. В действительности мы проработали более-менее по-честному (и то через пару дней я почти всё время проводил у чужого подъезда, возвращаясь лишь при проверках) не больше недели, после чего, как правило, сидели в каморке подъезда Лысого и то играли в карты с дамами на раздевание, то бухали. Но в самом начале мы внимали руководству, и лично я пару раз попробовал, впрочем, кажется, безрезультатно, спросить у входящих в подъезд или выходящих из него, кто из них из какой квартиры. Мне быстро наскучило, вскоре я просто сидел в своём закуточке и читал «Бесов» Ф.М. Достоевского.

Достоевский проходит лейтмотивом через всю мою жизнь (читатели второго романа могли уже об этом догадаться), начиная с «Преступления…», которое я принялся читать ещё до того, как проходил в школе, и до «Подростка», которого читаю сейчас — через множество других крупных вещей, в числе которых эти самые «Бесы», прочитанные отчасти на рабочем месте консьержа после второго курса. Как тут не вспомнить Пелевина с его «О, чёрт бы взял эту вечную достоевщину, преследующую русского человека! И чёрт бы взял русского человека, который только её и видит вокруг!» («Чапаев и пустота»)

«Бесов» я читал уже по программе, было желательно прочитать роман до начала третьего курса. Я всегда умел получать удовольствие от «программных» текстов. Кого-то коробит от любой «заданной» вещи, но мне наплевать на это мнение: я верю, что изучать плохую литературу студентам за пределами Зоны Вне Отдыха С.С.С.Р. может предложить только последняя сволочь.

В том же доме, что и мы, работали: Ангелина (сестра Валька, приведшего нас сюда, и бывшая любовь брата), Маша (вроде, её одноклассница) и некая Лена. Эта Лена... О ней особый разговор. Я дал себе слово всегда, как буду слушать «Living in a lie», вспоминать об этой поклоннице «Guano Apes». О концерте последних речь впереди — в главе о различных шоу. Эта Елена Московская выглядела один в один как Наталия Орейро — известная всем девушкам-подросткам начала двухтысячных по песням и сериалам певица, плакат которой висит у меня на шкафу именно в память о том жарком лете. Лена и сама пела, в том числе песни Наталии, очень неплохо (профессионально занималась вокалом и хотела на этом строить будущую карьеру; на момент знакомства ей было не больше 16-17-ти), но не выносила, когда её называли «Наташей». Этот образ относится к ярчайшим и самым живым женским образам на маскараде моей памяти. Где-то есть рисунок, на котором я её запечатлел. Рисовать я всегда умел.

К Ната... Ой, прости, Леночка! В общем, к ней повсюду подходили дети и слёзно вымаливали автографы или просили сфотографироваться рядом, чтобы потом похваляться друг перед другом — подобно тому, как это делают взрослые, завистливо меряющиеся сурово рычащими мерилами мужества — тачками и прочими цветочно-вазовыми атрибутами «нормальной» жизни в норах клумбариев. В первый же день нашего с ней знакомства мы сидели на лавке у подъезда и мило беседовали. Внезапно подвалила орава с просьбами дать автограф, человек десять их было — на вид каждому по столько же, то есть по десять лет. Было видно, что невольная слава её в конец достала. Я взял ситуацию в свои руки и расписался за неё: «Fuck off from Natalia Oreiro!» «Наташа» была довольна. Мы с ней, пока сидели на солнышке у её подъезда, беседовали довольно о многом; она рассказывала о своём «южном» парне, который бьёт всякого, кто на неё криво посмотрит; о другом парне, который делал ей шашлык, и о чуть не изнасиловавшем её водителе; о сохранённой до того момента девственности. С ней же мы разносили по заданию начальника по подъездам, звоня во все квартиры подряд, наклейки, предупреждающие об опасности пожара, если не выключать электроприборы. Эти мероприятия происходили уже позже, когда я начал питать к ней нежные чувства. В одной квартире, помню, хозяин налил мне водки. Он сказал тогда по поводу моей подруги (впрочем, вовсе не моей девушки):

— Она красивая у тебя!

— Потому её и люблю... — объяснил я, а Лена слышала и потом обиделась — то ли на то, что я пил, то ли на то, что сказал.

Одним утром я посвятил ей стихотворение: большую часть написал специально по случаю, однако выделенное курсивом четверостишие тупо вставил для украшения: написано оно было об Анне Васильевне Тараненко, школьной любви, о которой скажу в соответствующей главе. Написание стихов по поводу каждой более или менее серьёзной влюблённости (не говоря уж о любви) стало впоследствии моей самой обычной практикой. Так легче было осмыслить чувство, полностью им насладиться и, если надо, преодолеть его и жить дальше.

Мы оказались с Леной наедине в каморке Лысого. Я объявил о своём желании прочесть ей стих, и, справедливо полагая, что такое послание надо читать хотя бы стоя на одном ко-Лене, опустился на него перед сидевшей на столе возлюбленной и прочитал по листу наивное и неумелое стихотворение с тупо-суицидальным или тупо-песси-мистическим подтекстом. Посмотрите-ка сами на это:

«Лене»

Ты выше истины и правды.

Иль похвала, или хула

В твоих устах, родная Лена,

Мне равно радости сулят.

За мной вся жизнь моя осталась.

Недолог путь, что впереди,

Но, сколько б жизнь ни продолжалась,

Ты всё же выше, только ты.

С тобой я счастлив рядом, Лена,

А без тебя страдаю я.

Никто не знает милой Лены,

Никто не ценит так, как я!

Ах, что сказать ещё осталось?

Не передать всего, что скверно.

И, сколько б жизнь ни продолжалась,

Навеки будет верно:

<далее я нагло процитировал эти самые старые четыре строки, посвящённые, на самом деле, первой настоящей любви>

Мне греет душу память о тебе.

В грядущее из прошлого пусть длится!

Тобой дан образ просветлённый мне.

Им жизнь, мне данная тобою, озарится!

<далее продолжил свежее>

Эх, жить осталось мне немного,

Но, сколько б ни прожил,

Я не имел другого Бога,

Тебе я лишь служил.

Закончено посланье, всё, —

И вот я пред тобой!

Забудем обо всём.

Возьми меня с собой…

(26.07.01 г.)

Прочитав, встал с колена и поцеловал её в щёку, уловив благосклонную улыбку и блеск в глазах.

Помню также, как мы с ней играли в карты на желание. Мои желания были однообразны: поцелуй (в щёку, чтобы не очень наглеть). Такой поцелуй тогда был мне дороже иного полового акта в наши дни. Она же придумывала мне забавные, говоря языком героя Достоевского, которого я ставлю выше Толстого (родственники близких знакомых которого жили в «моём» подъезде того же дома), «уроки»: подойти к строителям с глупыми вопросами или просьбой дать закурить; догнать проходящих девушек с целью знакомства с ними (они сперва довольно чувствительно перепугались), и т.д.

Как-то, когда я ещё не рассказал ей о моих к ней чувствах, а у неё с её парнем всё было хорошо, мы сидели на лавке. Стояла жара. На Леночке, державшей в руках газету, была незабвенная коричневая кофточка — м-м-м! На мне же — джинсы, кроссы и с отрезанными для демонстрации бицепсов (не помню, насколько внушительных) рукавами футболка группы «Коррозия Металла». Вдруг подошли два парня и начали подкалывать Лену «орейровской» темой. Один даже попытался в восхищении взять за подбородок. Мне оставалось готовиться, как только они перейдут некую черту, к махачу с парой отморозков... Они ели мороженое, из-за этого их грязные лапы были перепачканы белой липкой дрянью. Увидев газету, один из них со словом «Дай!» попытался отнять её, чтобы вытереть руку, но я пресёк эту попытку и, остановив движение, спросил у Лены:

— Она тебе ещё нужна?

Лена ответила утвердительно. Если б отморы полезли претендовать, начался бы махач, а так она оторвала микроскопический кусочек, и они ушли себе дальше лесом.

С Леной, кажется, ничего физического, кроме поцелуев в щёку (ну или ещё, может, в лоб — видимо, она была для меня примерно тем же самым, чем я для очкастой комплектовщицы-стёбщицы, о которой речь пойдёт чуть ниже...), у меня, как ни жаль теперь, так и не было. В сентябре того же 2001-го года я встретил её в кинотеатре «Мир», куда бесплатно от «идущих» пришёл с подругой Юлей, но о ней — позже. Там совершился алхимический переход из одной любви в другую.

Но вернёмся к моей работе. Сопран, извечный спутник Бивня, пришёл к нам туда в первый же день. Он как раз тогда получил зарплату где-то на бензоколонке, поэтому проставлялся.

После работы поехали с ним на рынок, где он приобрёл майку со скелетом в футбольных бутсах и надписью «Kick it to the bone!», что было тут же переведено как призыв играть без правил: «Е*ани в кость!»

Потом он приезжал просто бухать. Зная, что я зачастую остаюсь наедине с Леночкой, всё хотел выяснить, трахались ли мы, и удивлялся отрицательному ответу. Мне было полгода как девятнадцать, и ни с кем тогда я ещё не трахался. Не до того мне было. Я книжки читал и в приставку играл, пил и дрался, «рубился» на концертах и всё такое, но не был тем, кем надо быть, чтобы трахаться. Как-то так я это теперь вижу...

В какие-то выходные в течение работы консьержем мы съездили на дачу к бабушке, и я прочёл там «Бориса Годунова», как за год до того «Евгения Онегина». В том числе и это помогло мне в 2002-ом году проводить уроки по нему на практике в школе на «Университете», но ещё более — лекции в вузе (а именно, вдохновлял дух знаменитой фразы «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!», впрочем, так и не произнесённой мной на уроке в девятом классе, когда я знакомил народ с мудростью классика), и методичка, откуда брал всякие нюансы наподобие «кольцевой» композиции «Годунова», которую сам там проморгал.

Что ещё запомнилось от консьержской деятельности? То, как брат «казаками» пинал крысу. Наглые кавказские дети, тоже отчасти похожие на крыс... Вроде, всё из самого главного; всё, достойное упоминания.

О «работе» рассказал, теперь расскажу вам о «зарплате». Вместо поездки в Киев нам пообещали, в конце концов, поездку в Санкт-Петербург. По сути, обмен шила на мыло.

В назначенный срок мы с баулами пришли в офис организации. Что же нам сказали? Что тут возникли проблемы, и сейчас приедут нас мочить. Если мы отобьёмся от «спартаковских» фанатов, то да — всё нормально, мы едем, куда собирались. В офисе яблоку негде было упасть от пьяных «цск-овских» хулиганов. Рубил фашистский «Коловрат», хотя по уставу организации мы против фашизма... Народ допивал батлы и готовил оружие из опустевшей тары. Однако никто не приехал, и мы подошли к М*** за билетами. Билетов нам так никто и не дал. Зато он расстегнул мощный кошелёк, в котором лежало порядочно крупных купюр, и отстегнул нам бабла (значительно меньше заявленного с самого начала). Мы решили по причине позднего времени и пропавшего энтузиазма никуда уже не ехать и тупо нажраться. Продавщица дала нам по ошибке три ящика вместо двух, и мы долго потом ещё пили сами и угощали пивом дам, в то время как Питер отодвинулся от меня на расстояние, равное приблизительно шести годам.

Несмотря на разочарование с другими городами, я и приведённые мной в организацию товарищи, в основном с моего курса, долго «стригли» «идущих» на все возможные виды халявы: спортзал, боулинг, пейджеры за, вроде бы, пять приведённых и, прежде всего, кино... Кино тут для меня — отдельная тема из-за сокурсницы Юли, о чём речь пойдёт в главе о моей любви разных лет.

После лета 2001-го воспоследовал перерыв до февраля 2002-го, то есть до первой педпрактики. Она проходила в школе № 119 и запомнилась главным образом походом с девятиклассниками в Пушкинский музей изобразительных искусств и тем, что я ходил на уроки с заклеенными пластырем костяшками на руках, что объяснялось субботними тренировками на златояровском вольном бое, где я разбивал их как о других людей, так и, в результате берсеркского шаманства, о снег. Помню, как большую часть времени в учительской снова играли в карты и «рубились» под «тяжеляк» и альтернативу от «Ultra» из приёмника Владимира Ядуты; как преподавал на литературе «Бориса Годунова», «Маленькие трагедии» (какие-то ученики, занимавшиеся в театральном кружке, довольно выразительно читали оттуда), «Повести Белкина» и лирику Александра Сергеевича. Сам класс поразил меня: никто там не только не пил, но даже и не курил!

Следующие две практики были уже на четвёртом курсе. Школа № 498 на «Таганской» запомнилась мне лучше — так же как и второй по счёту детский сад, в котором я воспитывался. Второй детский сад (№ 893) навечно связан с мистическим выбором, о чём я расскажу в главе «Well, I am superstitious!», а вторая школа и практика в ней ознаменованы очень интересными событиями и фактами. В учительской мы были уже не одни, поэтому о музяге пришлось забыть. Зато я читал там, помнится, какую-то пьесу Бернарда Шоу. Несмотря на то, что не девятый класс, а восьмой «Г» оказался под моим началом на уроках русского языка, литературы и английского языка, с алкоголем и куревом у них всё оказалось — дай Боже! При всём этом класс был не «театральный», а «спортивный» — занимались они баскетболом, и несколько человек были выше меня. В этой школе одна десятиклассница пыталась меня соблазнить (в пиджаке, пусть и с короткой стрижкой, я дьявольски хорош и просто неотразим!), однако ничего тогда так и не вышло. В 119-ой школе я, кстати, как-то раз провёл английский и в десятом классе тоже.

Если о поведении нашего методиста Юлии Григорьевны на первой педпрактике у меня не осталось каких-либо чётких воспоминаний, то теперь она проявила себя во всей красе!

Начнём с того, что 23-им октября 2002-го года датируется начало теракта на Дубровке, всем печально известного. Лишь за день до того, 22-го, началась моя педпрактика. После применения газа спецслужбами 26-го числа она ещё продолжалась какое-то время, и, когда я в очередной раз сидел у кого-то на английском и писал конспект урока, в нашу школу поступил звонок от Неизвестного (учтите, что лишь одна станция метро отделяла «Пролетарскую», где происходил теракт, от «Таганской»!), сообщившего о заложенном взрывном устройстве! Весело отчасти, а отчасти в панике, все в темпе Дэйва Ломбардо выбегали оттуда на х*й!.. Приехали менты, «скорая» — все дела... И что бы вы думали?

Да, школу, в конце концов, никто не взорвал, и угроза оказалась ложной. Но как проявила себя в этой ситуации, когда многие москвичи боялись, что скоро начнут сами мочить всех ребят с Кавказа подряд и без разбора, методист?

О-о, это сильно... Когда она критиковала мой урок, на котором мы с ребятами обсуждали «Пленного рыцаря» Лермонтова, она сказала в лоб о какой-то «упущенной мной связи с событиями на Дубровке и современными “рыцарями”». Я, признаться, ни черта не понял сначала и спросил, какая же тут связь, и о каких это таких «рыцарях» идёт речь — о пустивших газ?.. В ответ я услышал, что «рыцари» — это как раз террористы. Они мужественно бьются за свой народ и свою родную землю. Сказать, что я был в шоке — значит, не сказать ничего или сказать крайне мало!

Думая, что ослышался, как бывает иногда, я несколько раз переспросил. К своему ужасу осознав, что понял всё верно, я смотрел на неё во все глаза, как на полного психа. Хорошо ещё, что мы одни были в классе...

А лучше всего, что она не была моим методистом после Беслана. Мне было бы тяжело ей смотреть в глаза...

«После Беслана

В школе охрана...»

Рыцари, бля! А в Беслане, похоже, — паладины Святой Церкви, по её логике.

Мария Сергеевна была учителем русского и литературы в том же восьмом классе. Лет сорока, симпатична и сердита. Обожала ругаться, но класс её отчасти уважал. Под её руководством я подготовил и провёл по двум предметам: изложение (что-то об умирающем Пушкине; сразу вспоминается изложение в моём собственном восьмом или девятом классе, когда учился я; после него Елена Владимировна прочла выдержки из созданного Захаром текста, вызвавшие лавину смеха: «На могиле Пушкина Достоевский толкнул речь...»), единственный мой урок наедине с классом, а также уроки по синтаксису, «Василию Тёркину» Твардовского, «Мцыри» и другим темам.

Поговорим немного об анализе «Мцыри». Когда я учился сам, то подозревал, что «мцыри» — это множественное число; словечко по словообразовательному типу наподобие «чмырей». В ходе подготовки урока по этому произведению Лермонтова мне очень помогла информация из методички: всё прошло прям по её тексту. Я предложил учащимся вспомнить недавно прочитанный ими очерк Б. Зайцева о Сергии Радонежском и сравнить позицию как бы противостоящего герою монаха, слушающего историю Мцыри, с позицией самого Мцыри.

— Кто прав, — вопрошал я, — гордый ли юноша, не желающий соблюдать привитые извне нормы поведения, регулирующие практически всё время жизни человека, или избравший путь самоотречённой любви к Богу Сергий?

— Мцыри! — заголосили ребята. Я же покачал учительской башкой:

— Зря вы так однозначно, потому что у каждого своя правда!

Дети посмотрели с таким уважением, будто я открыл им свет вечной истины. Но официоз немного напрягал, ведь сам я тоже считал, что прав Мцыри. Не умел я тогда ещё держаться собственных убеждений.

На переменах же между занятиями я был с ребятами самим собой, то есть без всякого официоза. Учащиеся слушали, в основном, «Slipknot»; в частности, альбом «Iowa» (в то время ученики седьмых и старше классов вовсю рисовали в тетрадках «Слипноты», «Линкин Парки» и «Лимп Бицкиты», я же тогда с трудом в них «въезжал»), и когда я замещал кого-то, а методиста или какого-либо «официального» учителя не было, то объяснял им историю тяжёлого металла вкратце... Меня слушали с интересом. Один парень хотел обменять мне на «четвёрку» по «русскому» свой диск «Металлики», но я не поддался... В результате он просто подарил мне его, а я ему — кассету с «Abigail»'87/«Graveyard»'96 от «King Diamond». Пусть ученики слушают правильную музыку, а не «Дебилизм у Децла Дома!»

Перед уроком английского на перемене ребята у меня спрашивали английский эквивалент мата, и я им сказал несколько терминов, а также ошибочно объяснил, что «п*здец» — это «bacdafuckup», потому что сам так думал ещё с детства, ведь мне в школе объяснил брат, а ему — кто-то авторитетный... Не знал я ещё совсем, учась в вузе, сленг и его отражение на орфографии, так как у нас эта тема почему-то замалчивалась. Сам же я всегда поражался безграмотности, например, учительницы в той же школе, произносившей «castle» как «касТл» («t» там, по-хорошему, не произносится), или же в моём вузе, читавшей «grind» as «грИнд», «sword» as «сВорд», а также другой, тоже в вузе, не знавшей слова «hatred» (she could use only «hate» as a noun).

Мне самому, когда я осознал на первом или втором курсе, что должен буду, в конце концов, преподавать, «преподаватель-металлист» показался просто хорошей шуткой. Не знал я тогда ещё учителя немецкого языка-язычника-металлиста по прозвищу «Громобой». Помню период, когда уже сдал «вступительные», и преждевременно полагал, что заявленных вначале двенадцати проходных баллов мне хватит, чтобы поступить. В день последнего экзамена после удачной сдачи даже дал нищему десять рублей, не зная ещё, что балл для прохода повысят, в результате чего мне придётся учиться на платном отделении. Правда, за хорошую успеваемость хоть оплату на четвёртом курсе снизили вдвое... И вот однажды (я ещё не учился, но уже поступил) я как раз слушал свежий сингл «Коррозии» — «Он не любил учителей», как вдруг узнал, что сия доля — быть учителем — возможно, предстоит и мне. Толком ничего ещё не зная о вузах, я сперва не подозревал о какой-то «практике». Я поступил на филологический, потому что было интересно, к тому же что-то в этой области я всё же знал. Педпрактика повлияла на фабулу моего рассказа «Чудо-ручка».

На первом курсе преподаватели в первый день знакомили нас с устройством МГОПУ, и один из них обмолвился о том, что школа, опыт работы в ней — то, о чём впоследствии никто не жалеет. Так всё и получилось, и тем не менее, когда на каком-то ГОСе меня соблазняли пойти в сельскую школу и откосить тем от армии, я отказался. Если на первой практике мне всё нравилось, хотя я очень сильно уставал, отдавая детишкам всего себя без остатка в плане эмоций и энергии, и мне, приходя домой, приходилось надолго врубать металл потяжелее, чтобы полежать под него без движения и прийти в себя (например, «U.D.O.» «Live from Russia», где присутствовала запись с концерта, на котором был и я), то уже после практики в школе на Таганке я передумал. Как только мне сказали, что зарплата — тысяча, я, посмеявшись вдоволь, решил умыть руки. А от армии я и так спасся. Или, если уж так хотите, спасли меня. Спас, конечно же, сам Бог, и никто иной. Бог, верящий в меня настолько же сильно, насколько я в него. А Мария Сергеевна, как мне сказали, получает лишь шесть косарей — особенно глупо звучит это, учитывая её довольно немалый стаж.

А вот и смешная корочка от Марии Сергеевны! Как-то раз, когда она вела русский язык в моём восьмом классе, мы с Владимиром Ядутой сидели на последней парте и делали не очень кропотливый конспект. Один ученик из «трудных» отчебучил следующее: в ответ на требование встать и покинуть класс за какой-то «косяк» он сказал, что не станет этого делать. Такого открытого неповиновения словам учителя Мария, кажется, за свою долгую педагогическую практику ещё не встречала!.. Бьюсь об заклад, что она уже хотела, действуя по методике Макаренко, въ*бать по фейсу, и, если б не наше с Владимиром присутствие, не обломалась бы! Ну это я, конечно, шучу, но вы бы видели её расширившиеся на пол-лица зрачки!

Вместо рукоприкладства, Мария, задыхаясь, произнесла:

— Ты чего-о?! — сказано было столь угрожающе и сурово, что мы с Ядутой чуть не умерли от усилия скрыть смех.

После двух практик на четвёртом курсе в моей трудовой деятельности наступил перерыв до летних каникул перед четвёртым курсом.

Та же сокурсница Юля Г. (по иронии судьбы эта краткая форма совпадает с инициалами Юлии Григорьевны — апологетки компьютерных технологий и террористических методов обретения свободы) позвала меня на лето работать на МФФ (Московскую фармацевтическую фабрику), где тогда работала её мама; фабрика была (и есть до сих пор) всего в десяти минутах ходьбы от моей квартиры. Именно там я получал бесценный опыт работы в насквозь пролетарском коллективе, уже тогда подозревая, как сложится моя дальнейшая жизнь. Я работал грузчиком, и «рохлой», уверен, могу виртуозно управлять до сих пор. На пятый курс я пришёл довольный собой и по-пролетарски гордый. Если другие студенты рассказывали, что работали кем-то наподобие мерчендайзеров, то мне казалось, я изменил свою природу, выведя новый вид: ощущал в себе бьющую ключом рабочую жизнь в матерящейся мускулистой форме с тонким филологическим содержанием... Веня Ерофеев без бутылки и навечно в Петушках. Работа на МФФ вылилась в написание на пятом курсе «Клонов с ППС».

В тот период я был влюблён уже в Лену Т***. Любовь была абсолютно неземной и почти исключительно платонической; меня коробило, когда жирные комплектовщицы начинали задавать дурацкие вопросы о моей личной жизни. Да ещё советовали думать лишь об учёбе (к слову, из-за помощи ей по учёбе я и завоевал некоторую благосклонность)!

Ярче всего с этой работы помню один момент. В полу «Дальнего Никомеда» были громадные трещины. Я тогда едва ещё освоил «рохлу» и высказал начальнице предположение, что тяжело нагруженная «рохла» тут не пройдёт. Чёрта с два она меня стала слушать! Приказала тащить, а сама ушла. Я мужественно стал тянуть подкаченной «рохлой» все эти коробки прямо через жирные щели и ямы. Самая глубокая яма и стала причиной того, что последующую сцену своей жизни я наблюдал, будто показанную в замедленной съёмке какого-то страшного фильма ужасов: взирая на падающие коробки, слушая в полном «Dolby Digital» грохот разбивающихся пузырьков с лекарствами и прочими препаратами, я ощущал в полной мере, что значит — «сердце ушло в пятки».

Каких-либо ужасов, впрочем, не воспоследовало — к браку и «бою» относились с пониманием. Как-то брат, который устроился сюда же, но на «производство» (у брата был неограниченный доступ к спирту, и он с коллегами постоянно бухал), залил почти целиком этаж составом из упавшей канистры. И всё, что случилось далее — это то, что на него посмотрели, по его словам, как на конченого муд*ка... Брат тогда искал хоть какую-то работу — из-за условного срока мало где брали. Сейчас-то он с ЛеРой на гастролях нормально заколачивает.

После начала учёбы я опять пошёл на МФФ работать прессовщиком и уборщиком по паре часов в день. Проработал недолго — вместо меня наняли бригаду гастарбайтеров — видимо, за те же гроши. А пока работал, мои дни проходили так: с самого утра «Ленинка» и написание дипломной работы по теме «Природа и человек в русской литературе второй половины 20 века». Кстати, сразу и о дипломе поговорим...

Почти совсем ослепший от книг или не от книг Гаврилов (ходил, держась рукой за стену; читать мог лишь одним глазом с очень сильным увеличительным стеклом) был моим рецензентом, а не признающий воду, мыло и шампунь, а также бесящийся при виде мини-юбок Сохряков, похожий внешне на старика-вора в магазине из «Ночного дозора» Бекмакбетова (ничего фильм, между нами говоря...) — моим научным руководителем. По его работе годов этак восьмидесятых я и писал свою, почти слово в слово, лишь отчасти перефразировав руководителя, добавив где-то из пяти или шести печатных источников, а также из своей головы, и выстроив некую более или менее стройную концепцию.

Гаврилов сказал потом моему руководителю, что я написал лучше самого Сохрякова, на что тот громко рассмеялся, и объяснил ему, как в действительности всё происходило.

Впрочем, саму работу Гаврилов не читал, лишь слушал выдержки в моём исполнении, а они всё-таки отличались от работы Юрия Ивановича. Я пересказал рецензенту содержание дипломного проекта 10 июня 2004-го года, а затем под его диктовку записал: «Хотя обозначенная тема звучит традиционно и экстенсивно, дипломнику удалось извлечь из материала, избранного для анализа, систему живых и развивающихся проблем и противоречий. Это придаёт работе актуальность и содержательную насыщенность», и т. д.

После защиты я придумал шутку про двух этих очень хороших, без иронии, преподавателей. Вот она:

Сохряков:

— Гаврила, как ты меня всё время вычисляешь и первым здороваешься, ты ж слепой?

Гаврилов:

— Элементарно, Сохряк! Попробуй хоть разок в жизни помыться для разнообразия...

На защиту диплома меня, предвосхитив мой будущий вид деятельности, запрягли тащить много бутылок с водой. На самой защите произошёл спор между Стариковой и Сохряковым. Если Старикова считала, что Толстого отлучили от церкви, говоря, что так и газеты писали, то Юрий Иванович отрицал всё: по его мнению, это были «бульварные» газеты. Я в этом споре держу нейтралитет: по х*й мне.

Так вот. После «Ленинки» я направлялся в вуз, откуда уже ехал прессовать пакеты. Работа с прессом мне нравилась: вокруг никого, можно неплохо развлечься и, например, вдоволь помахать шестом а-ля Дядька Златояр... Один раз мне чуть не оторвало прессом палец — я убрал руку в последнюю секунду; прессом даже слегка задело ноготь.

Бывшая коллега по «периоду грузчика», дама лет сорока, один раз подколола меня:

— Тебя, смотрю, повысили?..

Она же как-то по пьяни поцеловала меня в лоб.

После того, как я окончил институт, меня пытались устроить переводчиком за четыре куска рублей к Владиславу Игоревичу Оськину (сам он не был в курсе величины моей прогнозируемой зарплаты), но об этом я расскажу отдельно в главе о Валерии Алексеевиче.

А мы едем дальше...

Попытка устроиться корректором в «Белый город» (по пути под впечатлением от фильма купил книгу «дозоров» «три-в-одном», вернувшую меня в мир фантастики из царства тотального постмодерна), не увенчавшаяся успехом; ФГУП «Московское предприятие» (снова фэйл); далее — поддерживаемая «меченым» Горбачёвым (я как-то вёз по работе курьером подарок с «НТВ» Михаилу Сергеевичу, не лично в руки: пакет с фильмом на диске, что-то из истории Союза; все знакомые спрашивали, догадался ли я положить туда что-нибудь ещё наподобие г*вна) фирма «Тяньши». Про «Тяньши» в художественной форме всё, что хорошим людям нужно знать, я сообщил в рассказе 2005-го года «Двуглавый дракон», интересующихся к нему и отсылаю. Те же яйца, что и «Oriflame», в ракурсе «раком»... Предчувствуя, куда попал, я в паузах на «обучении» (в этот раз дальше него дело не пошло) предпочитал писать стихи. Например, там я сочинил:

Я один. Я одинок.

Боль пронзила левый бок.

Вот теперь уже нас двое:

Будем счастье своё строить.

* * *

Печаль светла моя.

Легка и ноша у меня.

Всё знаю я, что меня ждёт,

И, глядя ввысь, лечу вперёд!

Нет вовсе в голове забот!

Преград мне нет — несусь вперёд!

В путь к счастью Бог меня ведёт;

Любовь ласкает, а не бьёт!

* * *

Опасности рядом. Кто спасёт? Да никто!

Камнем лечу я на самое дно.

Спасенья мне нет, нет любви и нет смерти;

Но если скажу я, что жив — мне не верьте!

Нет мне спасенья, и помощь — мечта.

Поскольку не жив я — зачем суета?

Эти стихи вошли в «Сонмище неоднородных мыслей», ставшее на Прозе.ру частью «Пляски смерти».

Неделя в «Тяньши» сменилась днём в качестве риэлтора на «Рижской» (глава фирмы читал В. Головачёва, а я накосячил с проходом на территорию под шлагбаумом, чем всех слегка подставил).

Я учился обманывать желающих получить жильё, но в душе росло ощущение, что это — попросту не моё. И дело тут вовсе не только в совести, не дающей поставить собственную «сладкую» жизнь на первое место. Я хотел писать, ведь мою голову переполняли (чёрт возьми, переполняют и теперь!), как мне всегда казалось, достойные мысли и идеи. К тому времени я уже понял, что никакая работа, требующая не только моего тела, но и головы, тут не подходит. Жизнь слишком коротка, а прочитать и написать нужно ой, как много! Работа должна была дисциплинировать для постоянного занятия чтением и письмом, по возможности не мешая им. И я нашёл такую работу... Ride. Read. Write.

На фирме «Пластиковые упаковки» из меня вытрясли душу на собеседовании, допрашивая с пристрастием, зачем человеку с «вышкой» курьерство, были ли правонарушители в семье (мне гордо заявили, что, мол, у них тут даже грузчики не крадут... Мне сразу вспомнился Ф*** с МФФ, прячущий тюбик с вазелином в карман — для обуви) — пришлось рассказать про брата с его пятью годами «условки», в данный момент давно прошедшими. Также долговязый верзила из службы безопасности потребовал выложить по годам, чем я занимался в каждом из школьных классов — то, чего я и от себя-то не требую... Небольшой остаток души просили приложить в качестве бонуса дома в графах анкеты листов так на десять (вам сколько вешать в графах, товарищ Владимир Ильич?). Про писательство на собеседовании я умолчал, хотя под впечатлением от интервью Лукьяненко, данного журналу «7 дней», думал о нём ежечасно. Кстати, рядом со зданием, где проходило собеседование, на стене было нарисовано качественное «дозорное» граффити... Сергей в интервью рассуждает о том, что если продолжать упорно писать даже тогда, когда никто или почти что никто в тебя не верит, то есть хороший шанс чего-то добиться. Не могу тут вновь не сослаться на сколько-то-там-логию о «Дозорах»: «иные» получают сверхчеловеческие способности, проходя через сверхчеловеческие испытания... Явная аллегория на литераторов, да и, по сути, всех творческих людей, которые имеют внутри себя собственные Вселенные, способные как воспарять к горним вершинам счастья, так и разбиваться вдребезги, раня осколками сердца. Когда в 2007-ом на собеседовании в другой организации я заикнулся о писательстве, то сразу понял, что эту фатальную ошибку в будущем не стоит повторять — раз и навсегда лишаешься всякого доверия работодателя. Итак, я попытался встать на тернистую тропу курьера. Кто только не упрекал поначалу, и сильнее всех стыдила меня моя мать. Как более-менее сформировавшаяся пишущая личность, маме я ничего не должен. Когда я объяснял ей свои жизненные планы — работать всё равно где, лишь бы писать и читать — она смущала меня «собачьей работой». На душе у меня легко оттого, что как писатель я всего добился сам и никому в этом плане абсолютно ничем не обязан. Разве что, как ни парадоксально, отцу, а точнее — его вкусу в литературе.

Тем не менее, «Пластиковые упаковки» меня взбесили, я не пошёл туда. Я отошёл на какой-то миг от моей «идеи» (см. «Подросток» Ф.М. Достоевского), решив стать страховым агентом (вернее даже, менеджером по работе с-кем-то-там, как гласит запись в бумажном дневнике, который я тогда вёл).

Воспоследовала неделя обучения ремеслу на «Смоленской» (Валёк В-в разместил в и-нете моё резюме, у меня компа тогда не было, и они меня сами нашли; со мной проходил обучение вы*бистый малый).

Не прокатило вновь... Попытался устроиться курьером в «Евросеть», туда не взяли, и я бросил якорь на фабрике.

В сентябре, снова совпав с мрачным периодом терактов (1-го сентября 2004-го года в Беслане захватили заложников; 2-го сентября устроился в «Золотой трюфель»), я приехал на Промышленную улицу, дом 11 устраиваться на кондитерскую фабрику опять в качестве курьера.

Чуть позже я написал и про Беслан:

«Беслан»

От наркотиков мозги свои все нужно растерять,

Чтобы детям в спины научиться стрелять.

Рука твоя сколько жизней унесла?

Не простим вам, сволочи, никогда «Беслан»!

В аду продолжишь муки своей дурацкой смерти —

Ты был бесланцами убит в порыве жажды мести!

Ты думал безнаказанно вершить свой страшный суд,

Но где твой Бог теперь? В аду тебя лишь ждут!

Тебя не забудет наша страна.

Нам всем так жаль: смерть одна лишь дана!

Убить тебя мало один только раз!

Всё ж кара настигнет любого из вас.

Ещё в пути, выйдя на улицу на «Кантемировской» и прислушавшись на автобусной остановке к голосу внутри меня, точно так же, как когда-то, узнав о поступлении в вуз, я попытался оценить, удачен ли для меня такой расклад в партии Судьбы. Внутренний голос сказал мне: «Да. Удачен...»

В принципе, он оказался абсолютно прав — не скажу, что я свои шансы прое*ал. Я стал именно тем, кем хотел быть, и уж из этого состояния меня сможет вывести только смерть.

Пусть в первый день работы, на «Соколе», я чуть не плакал после того, как г*внилась и грубила мне одна жирная тётя, не желая ставить печать на «доках» («Это ваша работа!» «Нет, не моя, а твоя!»), со временем я «притёрся» и завис тут на добрые полгода.

Однако быть просто курьером, хоть я и смирился с галимым социальным положением, у меня сначала не получилось. Нас с Дмитрием (коллегой) повысили в курьеры-торговые представители. Специфика работы торгового представителя заключалась в том, чтобы искать новые магазины, с которыми можно было бы заключить контракт. За каждый такой новый договор я получал 500 рублей. Нормально, если закрыть глаза на то, что заключил я их всего два... Плюс, разумеется, зарплата курьера (оклад и компенсации за проезд и мобильную связь). Торгпредам давали в качестве рекламы для магазинов (которые брали халяву неохотно) продукцию, открыто говоря: можете съесть, только не всё. Мы, само собой, ели то его, то мою «рекламу», хоть как-то компенсируя низкую зарплату.

Иногда нам с коллегой нужно было ездить с водителями в качестве экспедиторов. Это было неудобно в нескольких планах: финансовая и прочая ответственность; обязанность слушать водительский шансон и вести низкоинтеллектуальные, как правило, беседы; прямое препятствие моей «идее», заключающееся в полной физической невозможности какой-либо писательской деятельности.

Хуже всего пришлось в канун Нового года: ездить с водителями требовалось практически всё время, рабочий день тянулся до полуночи или даже позже. «Позже» имело место быть лишь однажды, об этом случае я собирался, но так и не собрался написать повесть «Моя первая ночь на “Трюфеле”»... Вот вам фабула этого несостоявшегося шедевра:

Мы с водителем проездили до темноты, и всё ещё продолжали работу. Не было времени даже поесть! И вот, пока я при свете фонаря разбирался с кондитерскими изделиями в коробках в кузове «Газели», этот чурбан, вместо того, чтобы помогать, преспокойно дрых себе в кабине! Это ужасно тормозило процесс! «Что же страшного произошло дальше, Алексей?» — зададите вы мне данный закономерный вопрос. Я отвечу вам. Он, вместо того, чтобы ехать в офис, когда всё сделали (я уже боялся смотреть время на экране мобильного — знал лишь, что его до х*я...), уломал меня, и мы заехали за его подругой! Полный п*здец! Вся фишка в том, что без него я не мог добраться до офиса, а бабло висело на мне, и мне его ещё предстояло сдать!!

В офисе же, оказалось, был БАНКЕТ, и мне щедро разрешили похавать какие-то оставшиеся крохи. Я это проделал без раздумий, ведь даже не обедал...

Домой меня не отпустили. Вместо этого всю ночь мы... Разгружали МАЗ!!!!!

Под утро я прилёг на часик, и думал валить в сторону дома. Звонок на мобильник вернул меня в офис, и беспредел продолжался в режиме нон-стопа...

Этот период отражён во «Вторжении с Тастубартии».

Далее, после злополучного «Трюфеля», который задерживал и без того мизерную зарплату по два и даже по три месяца, я пошёл работать в «Курьерскую службу “КС”». Об этом периоде у меня есть строки:

И сколько б ни прожил я лет,

Куда б в пути я ни залез,

В душе моей оставят след

Два года огненных в «КС»!

Помню день собеседования. Мама с раком лежала в больнице. Всё, что ещё не было разрушено, рушилось. Настроение пессимистическое, предчувствия, на первый взгляд, — ещё хуже. И всё же, ожидая интервьюера в компании иных соискателей-курьеров на Пресненском валу, я нашёл в себе силы дать жизнь первым двум строкам такого стихотворения (дописал уже дома):

Сквозь страх и боль предвидь рожденье силы,

Рожденье славы, воплощение мечты.

Ведёт меня вперёд теченье крови в жилах;

Назад не повернуть, а впереди ждёшь ты!..

Я верю, что она меня ждёт впереди.