Глава шестая

Прядями пожелтела листва на березах. Как скоро! Еще неделю назад был трудно найти в их мелкой листве желтое пятнышко, а теперь все стоят, наполовину поседевшие, что-то негромко, грустно лепечут. А порою сорвется листочек с ветки, закружится на ветру золотой бабочкой и медленно ляжет на землю.

Тихая выдалась осень, теплая, ласковая. Ветра нет; дремлет он где-то на подсохщей траве под кустом, утомившись за лето. И небо стоит высоким куполом, яркое, чистое., голубое. Скоро уж его таким долго не увидишь...

Горюнец не спеша бредет по узкой, еле приметной тропке, по темной, сбившейся в тонкий ковер прошлогодней листве.

Выпало несколько свободных, тихих деньков: жатва кончилась, жито убрали, и овес, и горох. Как, помнится, все хохотали, когда у дядьки Макара, того самого, что якобы повстречался в лесу с рыжим хлопцем, развалился воз с овсяными снопами! Да и как ему было не развалиться: воз Макар укладывал наспех, верхние снопы положил небрежно, два из них и выскользнули потом из-под веревки, да тут же и весь воз рассыпался: просохшие снопы здорово скользят!

Смеялись до колик все, кроме, разумеется, самого Макара: случай с возом выставил его перед соседями торопыгой, неряхой и лодырем, да и зерна просыпалось на землю никак не меньше двух ведер.

Однако еще больше всех насмешило, когда, после того, как сердобольные соседи помогли бедняге Макару заново собрать и связать злосчастный его воз, прибежала из деревни с решетом подмышкой Макарова женка. С кудахтаньем и причитаньями бухнулась она на колени в дорожную пыль и полными горстями принялась хватать перемешанное с пылью зерно да сквозь решето просеивать. Пыль кругом закрутилась - только чихай! И бедная Марыля чихала, кашляла, жмурилась, и запорошило ее до самых ресниц, однако решета из рук не выпустила и добра своего на дороге не бросила.

Нахохотался тогда вволю и Янка. Да, горячая была пора, а теперь вот выдалось короткое затишье. Скоро опять выходить в поле: копать картошку, теребить лен. На лен, видно, придется все же отрядить Митраньку - больше некого. Да и работа там не тяжелая: корни все отсохли, стебли из земли сами выскакивают. А пока - броди себе по лесу, загребай ногой, шуршащие листья и слушай, как неторопливо текут в твоей голове светлые, грустные думы.

- Дядь Вань, иди сюда! Вот здесь много! - слышится невдалеке Митранькин голос; в зарослях орешника мелькает его черноволосая голова.

- Иду! - отзывается Горюнец.

Орехов в зарослях и в самом деле много, но все они на верхних ветках; сидят парами, тройками, сросшись шершавыми зелеными чашечками, высоко-высоко, словно дразнят стоящих внизу. Хитрый, однако, Митрась: внизу все оборвал, а наверху достать не может, вот и зовет дядьку на помощь.

Все же дядька нагнул ему ветку. Быстрыми короткими движениями мальчик срывает с нее орехи. Кое-где, однако, все равно не достает.

- Дядь Вань, ниже!

- Ниже нельзя - сломаем.

Отпускает ветку, она резко выпрямляется и еще некоторое время раскачивается вверх - вниз.

- Нехай белкам останется, - роняет Горюнец, наклоняя следующую.

Обратно идут не торопясь, глубоко вдыхая острый осенний воздух; тяжелые корзины тянут руки.

- Дядь Вань, а у тебя больше! - жалуется Митрась.

- Ну разумеется: я ведь и сам больше, - смеется дядька. - Да ты, пожалуй, мою бы и не донес, - добавил он, поглядев на свою корзину и на мальчика.

И вдруг дядька широко улыбнулся и помахал кому-то рукой.

Из-за поворота, в бурой свитке, опоясанный красной дзягой, вышел Вася.

- День добрый, Васю! - окликнул Горюнец.

- День добрый! - отозвался тот.

И ответил той же ласковой улыбкой, какой встретил его друг. И в эту минуту они показались Митрасю удивительно похожими: оба в бурых свитках, светловолосые, с открытыми добрыми лицами; немудрено, что дядька выбрал себе именно такого друга.

Вася меж тем подошел, дружески хлопнул Янку по плечу, потрепал Митраню по макушке. Мальчишка по старой привычке дернулся и сморщил нос.

- Ишь ты! - усмехнулся Василь. - Дикий еще! Да погоди ты, не вертись, дай листок выну.

И выпутывает из черной сбившейся массы Митранькиных волос маленький желтый листочек, зубчатый, неровный, косоватый - один край выше другого.

- Берестовый , - определил Вася. - Ну что, много набрали орехов?

- А ты что, скажешь, мало? - отвечает Горюнец, удовлетворенно кивая на оттянувшую руку корзину.

- А я блажного вчера видал, - сообщил Вася.

- Это какого блажного? - интересуется Горюнец.

- Да известно, какого; нешто у нас их много?

- Паньку, что ли?

- Ну да.

- Нашел тоже блажного! - бросил Горюнец. - Блаженные, брат, не оттого блаженными зовутся, что умом помутились, а оттого, что соблазны мирские не властны над ними. А Паньке зависть да гордыня покоя не дают, да еще злоба на весь белый свет.

- Дядь Вань, - Митрась вдруг потянул дядьку за рукав. - А что, Панька у вас и правда дурачок, али как?

- А перун его ведает, - небрежно отозвался дядька. - Может, правда, а может, прикидывается. С дурня ведь, сам знаешь, совсем не тот спрос, як со здорового.

- Он сызмальства на панском дворе рос, - объяснил Вася. - Оттуда и понабрался разных причуд да панских фанаберий. Мать у него дворовая девка была в Островичах; родила его, говорят, от самого старого пана. У того пана свой сын есть, от законной жены, годочка, может, на два твоего дядьки постарше. Так вот, кто этих двух сынов вместе видал, говорят - страсть похожи! У Паньки разве только волос чуть посветлее. Вот Паньке блажь в голову и запала: мы вот и лицом похожи, и ничем другим я его не хуже: отчего же тогда он панский сын, а я - никто, хам да холоп? Неправедно ему это показалось. И стал Панька пузом вперед ходить: я, мол, такой и сякой! А что в Островичах “таких да сяких”, вроде него – полдворни, да почитай что вся гайдучья свита - этого он, дурень, и в голову брать не хотел. Своего, правда, добился: панич молодой его приметил и, верно, смеха ради выучил ножкой шаркать да какой-то абьен говорить... по-хранцузски, что ли... С чего, ты думаешь, Панька теперь всех теми абьенами допекает? Поглядите, мол, все, какой я ученый!

- Да ну! - хмыкнул Янка. - Я у него спросил как-то, что это за абьен такой, так он только носом кверху дернул: что, мол, с тебя, неученого, взять?

- Так вот, продолжал Вася, - так, он, значит, при дворе и жил. А потом, видно, занесло его уж неведомо куда с его холопским гонором, много воли себе дал... Известное дело, старый пан прогневался, велел его на конюшне высечь да на село сослать, в ту, значит, весь, где он теперь живет, в Голодай-Слезы.

- Повадился кувшин по воду ходить, -заметил Янка. - А был бы умнее, не хвастал бы, нос не задирал - глядишь, и теперь бы при панском дворе обретался.

- Верно говоришь! - согласился Вася. - А каково дворовому хлопцу на селе - сами, поди, знаете: ни пахать, ни косить не приучен.

- И приучаться не хочет! - добавил Янка. - Все ручки свои сахарные бережет: не для того я, дескать, все эти абьены учил, чтобы теперь вам тут в земле ковыряться...

И тут вдруг дядька лицом помрачнел, сдвинул брови и с горькой жалостью выплеснул:

- Эх, дурень! Оттого ведь и бережет ручки свои, что еще надеется, бедный; думает, не век ему на селе томиться, вспомнит о нем братец кровный, вызволит из нашей глухомани... А братец-то уж и думать о нем позабыл!

- Вот он теперь блажным и прикидывается, чтобы меньше работать заставляли, - Вася опять вернулся в прежнее русло. - Он в Голодай-Слезах у тетки Варвары живет, мы ее знаем - так та без продыху нашим бабам на него плачется. И за какие, говорит, грехи на нее это горе луковое свалилося! Делать ни рожна не делает, а жрет в три глотки, да еще и детишкам Варвариным житья от него нет... А потом, по нашему совету, взяла да и отрезала: “Вот что, голубчик, знай, что тут ты не велик пан! Или живи с людьми по-людски, или в лес вон ступай жить. Коли хлопчиков моих еще чем обидишь - выкину вон со двора!” Тогда он тоько малость попритих.

- А давно его на село выслали? - спросил Митраня.

- Да вот годочков уж пять тому будет, - ответил Василь. - Ему тогда двенадцатый минул, мы с ним одногодки.

- И до сих пор не обтесался? - изумился мальчишка.

- Да кто его обтесывал! Работать ему все же приходится: куда деваться? Тетка Варвара круто с ним повела. “Коли ты, Панька, - говорит, - огород мне не вскопаешь - жрать не дам!” А так - кому он нужен?

Больше он не успел ничего рассказать: из-за поворота вынырнула сгорбленная коченогая фигура, до бровей укутанная в огромный шерстяной платок.

Бабка Алена ковыляла с трудом, заваливаясь на правый бок, однако непостижимым образом умудрялась не выглядеть при это жалкой; грозной, жуткой, безобразной - но жалости к ее немощи она никак не внушала. За три сажени валил о нее тяжелый дух, о которого кружилась голова и становилось не по себе. Митрась с содроганием омечал все отвратительные детали ее наружности: синие побежалости на сморщенных обвислых щеках, запавший беззубый рот, слезящиеся, выцветшие до бледной голубизны глаза, пустой полотняный мешочек, болтавшийся на скрюченной усохшей руке. Ее затертая, заношенная панева висела безобразными складками вдоль тела, а обута она была в огромные, не по росту, серые валенки; старуха шаркала ими с глухим тихим шорохом, что вызывало еще большее омерзение.

Хлопцы посторонились, уступая ей дорогу. Старуха проковыляла было мимо, но в последнюю минуту обернулась, уставив на них из-под надвинутого на самые брови платка острые иглы зрачков.

- Молодцы, хлопчики! - прошамкала она ввалившимся ртом. - Место свое знаете, старикам дорогу даете, чтите древние обычаи. Будет вам за то на том свете божья благодать!

- Перун ее тресни! - выругался Василь, едва она скрылась из виду. - Я еще, слава богу, на то свет не собрался!

Немного помолчав, он бросил в пространство, словно самому себе:

- И как они с нею в одной хате живут? Это ж умом можно тронуться!

- Живут же, куда им деваться! - вздохнул Горюнец.

- Тоже, никак, за орехами пошла? - предположил Митрась. - Мешочек у нее, правда, маловат для орехов. А ветку ей кто нагнет? Ей же самой нипочем не управиться!

- Управится, да еще получше нас с тобой, - заверил дядька. - Ты, Митрасю, о ней не тужи! Это нам, простым людям, надо ветку руками клонить, а ей тайное слово шепнуть довольно - так и ветки нагнутся, и орехи сами в мешок посыпятся. Да только сдается мне: не за орехами она пошла. Это она все коренья да травы какие-то ищет. Те коренья - ее страсть. Ты видал - она едва ходит, а все равно из-за корешка там какого-нибудь или былинки пол-леса обрыщет. А потом сушит их да всякие наговоры над ними шепчет. Много силы, чудится мне, в этой бабке таится, - добавил он после краткого молчания. - Да только глубоко она скрыта, не всякий увидит.

- Какая же это сила? - вздрогнул мальчик.

- Большая, грозная. Она же ведунья, ты знаешь.

О да, Митрась об этом слышал. Когда-то бабка Алена была самой знаменитой ведуньей в этих краях; кто только не обращался к ней в былые времена! Не только застянковая местная шляхта, а и вельможные паны не брезговали ее услугами. И ничего, помогала всем безотказно и ничего почти не брала за труды, одного лишь требуя: чтобы дел черных не мыслили. Однако, старуха категорически не желала ворожить в имениях, требуя, чтобы паны приезжали к ней сами.

А чего только не умела бабка Алена! Исцеляла почти любую хворь, снимала порчу и привороты, изгоняла бесов, отводила разные природные бедствия и даже предсказывала будущее. Правда, никогда не рассказывала всего - это ей якобы запрещали тайные силы, - но почти все ее пророчества обычно сбывались.

Обо всем этом ему в свое время рассказала Леська; рассказала, правда, не без доли скрытой иронии, поскольку сама с трудом во все это верила. Для нее, как и для самого Митраньки, бабка Алена была не более чем полусумасшедшей старухой, зловонной и жуткой на вид.

Но теперь мальчик ужаснулся в душе не столько ее виду, сколько тому, что впервые почувствовал, что даже его дядя Ваня, бывший ему до сих пор заслоном от всех бед, сам находится под гнетущей властью этого живого трупа, сам испытывает перед этой старухой какой-то необъяснимо благоговейный ужас. За несколько месяцев жизни здесь Митрась успел привыкнуть ко всему: что вместо хлеба здесь часто пекут лепешки на овсяном толокне, прежде забалтывая его с водой и ставя до утра в теплое место, чтобы забродило; что почти никто из мужиков не носит здесь бороды, и даже то, с какой естественной легкостью его самого перекрестили из Митьки в Митрася. Но вот к этой ужасной старухе, что знается с темными, грозными силами, власти которых не может противиться даже такой взрослый и сильный человек, как его дядька, он, кажется, никогда не привыкнет, всегда будет ощущать на себе ее тяжкое, гнетущее воздействие.