Глава пятая

Савел беспокоился не напрасно: на Леську он имел свои виды. Стремящийся к беспредельной власти, привыкший сам браться за дело и единолично доводить его до конца, он и здесь мечтал все решить и уладить без чьей-либо помощи. Не слишком часто, но все же порой ему виделось, как выдаст он ее замуж за такого же дельного, основательного человека, как удачно подберет он ей пару и как будет потом гордиться ее ладно устроенной судьбой.

Жениха он, правда, пока еще не нашел, хотя уже не раз пытался отмечать то одного, то другого соседского сына (благо деревня была большая, и хлопцев было в достатке).

Но вот тут-то и подстерегли юного свата первые сложности. С обидным для себя удивлением он обнаружил, что найти для Леськи хорошего жениха – это не рукавицу за пояс заткнуть. Те, что подходили ей по годам, еще не оперились – покуда вырастут, десять раз успеют перемениться. Примечать таких, как он понимал, просто не было смысла. Другие же, хлопцы на возрасте, вовсе, оказывается, не собирались дожидаться, пока невеста войдет в лета, а потому выбирали себе подруг среди девчат своего возраста и преспокойно женились на ровне, не подозревая даже, как этим самым злили и расстраивали мальчишку, который свои намерения держал в тайне – или, во всяком случае, пытался держать.

И это была еще только одна беда. Насчет женихов он и сам понимал, что, пожалуй, поторопился. А впрочем, тут его сбило с толку еще и то, что на его памяти многие семьи, желавшие породниться, прочили друг другу детей еще с колыбели. Ведь и сестру его старшую, Ганну, Леськину мать, тоже в свое время хотели выдать замуж за соседского сына. Да вот не пришлось…

Однако девочка росла, все больше прибавлялось новых холстов в ее скрыне с приданым, и Савка все больше уверивался, что дело это совсем не такое простое, как он думал вначале. С годами все яснее вырисовывался Леськин характер, столь же упрямый и своевольный, как и его собственный, и это все чаще наводило Савку на тревожные мысли: а что, если девчонке не понравится выбранный им жених? Вот уж тогда крику не оберешься! И старики почти наверняка встанут на ее сторону, а их тоже пока нельзя не брать в расчет. Уж сколько раз он пытался ступать на этот тонкий лед, и всякий раз воочию убеждался, что когда в дело вступает мать, последнее слово всегда остается за ней.

А впрочем, все это было делом еще неблизким. Однако к сердечной дружбе между юной Леськой и бывшим солдатом он уже теперь относился весьма сторожко. Самой Леське он объяснял это беспокойством, как бы молодчик не бросил тени на ее девичью честь. Но при этом он даже себе самому не хотел признаться, что причина не только в этом. Дело в том, что оба они – и Савел, и Янка – хоть и каждый в своем роде, обладали достаточно сильной волей, и при этом были настолько разными, что на многие вещи просто не могли смотреть одинаково. А поскольку Леська всегда охотнее верила другу, нежели родичу, то вполне естественно, что последнему стало казаться, что солдат намеренно сбивает девчонку с верного пути.

А что же сама Леська? А Леська и не подозревала о Савкиных планах на ее будущее и жила себе, не зная беды. Она расцветала с каждым днем, и хотя была еще голенаста, чуть угловата, но сквозь эту подростковую угловатость уже явственно сквозила будущая стройность девичьей фигуры. Уже четко оформились ее узкая высокая талия и плавные очертания бедер. Округлялись, приобретая все более красивые линии, ноги с удлиненными икрами и тонкими изящными щиколотками. Правда, ее ног никто не видел пока под широкими многослойными юбками, какие все носили в зимнее время, но ведь уже скоро наступит лето. Немного огорчали в ее фигуре плечи, которые, хоть и немного огладились, все же сохранили хрупкую угловатость, да и бюст пока еще выглядел не слишком соблазнительным.

Зато черты ее лица, смягчаясь, все больше обретали выражение чуть грустной туманности и все более гармонировали с бархатным взглядом ее медлительных глаз.

Хлопцы еще начинали на нее поглядывать, а иные так даже заигрывали, но увлекаться ею всерьез никто пока не решался: и молода еще была, да притом и очень уж нетерпима к их незамысловатым шуткам. Так что хлопцы ее просто побаивались: свяжись только с такой, а потом знать не будешь, куда от нее деваться, не оберешься потом неприятностей. Нет-нет, себе дороже!

Один Янка нисколько не побаивался и держал себя по-прежнему. Однако Леська изрядно сомневалась, можно ли считать его хлопцем. Хоть женат он и не был, а все же и в солдатах побывал, и лет ему уж не так мало, и приемыша опять же взял... Но все же…

Когда он, случалось, брал ее за руку, или обнимал за талию, или, приклонив ее голову к себе на плечо, ворошил и перебирал ей волосы, ее вдруг охватывал странный озноб, начинали бешено гудеть и стучать виски и, остывая, дрожали руки. Она еще не до конца сознавала, что происходит, все не хотела верить, но где-то в самой глубине души уже знала: приближается нечто н е о т в р а т и м о е.

В назначенный день Янка пришел в Галичеву хату, когда вся семья уже кончала завтракать. Тэкля с утра напекла толстых румяных драников на сале, поставила на стол полный жбан простокваши.

-Алеся, возьми еще, скушай, - уговаривала она внучку.

-А не лопнет? – фыркнул Савел. – Смотри, потом в Зоськин гарсет не влезешь!

-Не с чего ей лопнуть, - ответила мать. – У нее нынче работа долгая.

-Это что же у ней за работа такая? – не понял Савка. – Бульбу, что ли, гнилую разбирать? Ну, на такой-то работе не больно уморишься!

Тэкля не успела ответить: в эту минуту кто-то постучал в окно с улицы.

-Да ты зайди, в самом-то деле, что тебе под окном репухи вытаптывать? – крикнула большуха.

Негромко стукнула дверь в сенях, послышались шаги, и Янка, войдя в хату, чинно стал у двери. Он был намного выше дверной притолоки, и потому на лицо его падала тень – только глаза мерцали.

-Сейчас, Ясю! – заторопилась Леська. – Я скоренько!

-Это куда же ты скоренько? – грозно осведомился Савка, поднимаясь со своего места и упираясь кулаками в бока.

-А ты нешто забыл? Мы же нынче пахать идем, я тебе уже говорила, и Ясь говорил.

-А я тебе что сказал – помнишь? Я сказал: никуда не пойдешь! Ишь, чего выдумала: задарма на солдатку пахать! Это только холопы на панщине задарма пашут. Может, нагайку еще ему в руки дать? Так не его ума дело – плеткой тебя охаживать!

-Да ты что, Савось? – ахнула девушка. – Какая плетка? Когда же он меня…

-Помалкивай! – рявкнул Савел. – А девку не пущу, самим нужна. Замается на чужой пашне, а на свою сил не будет. Нечего тут…

Но тут вступила мать. Которая до сих пор лишь молча наблюдала. Сложив на груди руки.

-Вот что, Алеся. Ты собирайся пока и не слушай, что этот дурень городит. Янук, подождешь трошки?

-Подожду, - кивнул Янка, по-прежнему стоявший возле дверей.

-Что такое, мамо? – растерялся Савел. – как же это… Нешто и вы…

-Вот тебе и «мамо»! – усмехнулась Тэкля. – Свитку не забудь! – напомнила она внучке.

-Значит, без меня уговорились? – все не унимался Савка. – Ну а ты-то? – повернулся он к Янке. – Зачем же ты у меня-то спрашивал, пущу я Аленку или нет, коли вы и так все без меня порешили?

-Да я так спрашивал, - пожал плечами Горюнец. – Чтобы уж совсем мимо тебя не вышло. Лесю, ты готова? Идем, а то хлопцы нас с тобой совсем заждались.

Новая волна бешенства поднялась откуда-то из глубин Савкиного нутра, когда он увидел, каким невозмутимо-хозяйским жестом Янка положил руку на Аленкино плечо и увел ее за собой из хаты, словно перед ним была не чужая девка, а своя корова. И в который уж раз Савка горько пожалел, что без отца Янка вырос, и некому его в детстве было поучить – вожжой да хворостиной!

Свитку Леська не запахнула, как следует, а лишь набросила – очень уж торопилась, хотелось ей поскорее из дома уйти, от Савкиной злобы подальше. Да и тепло было на улице, солнышко вовсю пригревало, можно было бы и вовсе сбросить. Она взглянула на друга – его бурая свитка была запахнута плотно и перетянута широкой бело-синей дзягой. Да ведь Ясь – иное дело, ему надо горло беречь, простыть ему никак нельзя.

-Вырвалась-таки нынче, - облегченно вздохнула она. – А вот завтра как? Нам ведь и завтра пахать тоже…

-И завтра вырвешься, - заверил Ясь. – Ты Савки не бойся: он только с виду грозен, шуметь горазд, а силы настоящей в нем нет. Вот как бы он ни пыжился, а мать свое слово сказала – ему и молвить нечего. А хочешь, я и завтра приду за тобой, коли уж так тебе боязно? Или Васька зайдет.

-Лучше уж ты сам зайди, - ответила она. – Тебя Савка хоть и не любит, а все же побаивается, а уж Василя так и вовсе в упор не видит, словно и нет его… И ты знаешь, Ясю, сколько уж раз я, бывала, жалела, что он, а не ты мой родич…

Янка вздохнул, не ответив. Порою и сам он думал, как все было бы проще, родись он Лесиным братом – и пугался тех мыслей: сразу приходило на память древнее предание о сестре и брате, разлученных в детстве и не узнавших друг друга при встрече. Запретная любовь настигла сестру и брата, и древние боги покарали их, превратив в цветок иван-да-марьи.

Хлопцы – Василь и Митрась – и в самом деле уже поджидали их возле околицы.

-Ну, наконец-то! – радостно возвестил Митрась. – А то я уж думал: не пустили нашу Аленку!

-Чтоб со мной, да не пустили – не может такого быть! – не без хвастовства заверил Янка.

-А меня тоже нынче мать пускать не хотела, - сказал Василь. – «Еще чего! – говорит. – Да кто она такая, та Настуська, чтобы в страдную пору да руки у людей отнимать!» Да как пошла костерить да поливать ту бедную Настю – только держись! Да и страда-то не начиналась еще, с чего она взъелась? Она лишь потом унялась, когда Янка у тетки Тэкли Алену выпросил.

-Не Янка выпросил, сама я захотела! – вставила Леська.

-Ну, не суть важно. Только мать сказала, что уж коли Тэкля суда людского не боится, и девку – не хлопца – на солдаткину полосу снаряжает, то и мне, значит, можно.

-А мне ее жалко, Настю, - сказал Митрась. – Она тетка добрая.

-Золотое у тебя сердечко, Митрасю, - усмехнулся Вася. – Тебе жаль, мне жаль, Ясю вот жаль. А вот те, чьи мужья до нее вечерами тайком похаживали, куда как меньше ее жалеют. А впрочем, тебе того еще не понять.

-Отчего же не понять? – вдруг обиделся Митрась. – Я хоть и моложе тебя, а на своем веку поболе, чем ты, повидал!

-Понимаешь – так молодец! – не стал спорить Вася. – Ты что же думал, одному тебе Настю жаль? Кабы так было – ты один бы нынче пахать и вышел, да и то еще: если бы дядька твой тебя выпустил! А мне знаешь, с какого часу Настю жаль? Прежде-то на нее все злость брала, а вот как-то вижу: идет она, да вдруг, видно, худо ей стало: зашаталась, с дороги сбилась, ровно пьяная, да и привалилась к дереву. Тут я и не стерпел, бросился к ней, затормошил, затряс. Гляжу – а она вся ровно куль с мукой, ничего не слышит, а лицом зеленая такая, страшная… Оторвал-таки я ее от того ствола, подхватил покрепче, почти что на себя повесил, да так до самой ее хаты и дотащил едва ли не волоком – у всех на глазах. так бабы наши меня только что не сожрали глазищами – до того люто зарились! И наслушался же я от них, покуда Настю до хаты вел: и рехнулся я, и разум потерял, и с потаскухой связался! А я и не гляжу ни на кого, и не слушаю, только все повторяю: «Идем, идем, милая, недолго осталось». А она уж в себя пришла малость, да и шепчет тихонечко так, едва разберешь: «А сын у меня Василек будет, Васенька…» Вот такие дела, - закончил он.

-Да я помню, как мать твоя потом горько плакалась, нам тетка Хадосья рассказывала, - невесело усмехнулась Леська. – Будто бы осрамил ты их на все село, да сколько худого теперь про ее сына люди скажут…

-А я не слыхал, чтобы про Ваську что худое говорили, - заметил Митрась.

-К Ваське никакая худоба не липнет, уж такой он у нас, пояснил Горюнец.

-То-то и есть, - подхватил Митрась. – Что худого про Ваську скажешь? Вот кабы дядька Макар Настю до хаты довел…

-Эка невидаль – Макар! – фыркнула Леська. – Про него-то уж давно все сказано-пересказано, бабы уж устали языками молоть!

-И теперь вот я не стерпел, стыдно мне стало, - признался Василь. – Вот и Янка, хворый на пашню выходит, а я, лоб здоровый, дома сидеть буду? Да кем же я после того буду?

Вот так, все вместе, добрались они до солдаткиной хаты. Настя, смущенная и суетливая, открыла им ворота. Кобыленка ее была уже снаряжена, и соха была готова – Вася осмотрел ее и наточил лемех еще накануне.

Глядя на запряженную Настину кобылку, Митрась невольно вспомнил прошлую свою жизнь, что казалась ему теперь тяжелым, страшным, но давно минувшим сном. Ему не в диковинку была работа погоныча: еще в той жизни, когда он жил у злой тетки, ему не раз доводилось пахать вместе с ее мужем. Тетка – измочаленная, тощая и от собачьей жизни злая, как шавка – старалась по возможности отлынивать от барщины, перекладывая свою работу на подросшего Митьку. Ссылалась то на младенцев – кинуть их не на кого, то на свои обвислые груди, которые она может застудить на ветру, то на молоко, которое у нее может пропасть – а рожала она каждый год и младенцев кормила без передышки. Хозяина же, с его стороны, не устраивал такой слабосильный помощник, он без отдыха ругался с женой, нередко бил ее, а случалось, что и вымещал досаду на ни в чем не повинном погоныче.

Однако же работать все равно приходилось ему, Митьке. По целым дням, шатаясь от голода, тянул он за повод измученную клячонку со страшно выпирающими ребрами, слышал за своей спиной неумолчную злобную брань и получал удары погонялкой – хотя трудно было сказать, на кого они чаще сыпались: на беднягу погоныча или на замученную лошаденку.

Дядя Ваня еще вчера заверил его, что здесь будет полегче: земля здесь мягкая, не глина, а рассыпучий желтый песок, да и палкой тут его бить некому.

-Ты же со мной идешь пахать, дурень! – смеялся дядька. – Нешто я тебя палкой буду охаживать? А то вот прямо зараз пойду до лесу, да и вырежу какую покрепче!

-А я думал, ты Аленку возьмешь, а мы с Васькой будем, - слегка удивился Митрась.

-Ну уж нет, с Васей Аленка пойдет, - покачал головой Горюнец. – Мы так с самого начала порешили. А то уж больно неладно выходит: уж и так Савка на меня все кривится, а тут еще…

-Да ну его, того Савку! – поморщился Митрась, уже не раз за эту весну получавший от Савки нагоняи за «бездельное шатанье». – Поучать-то он всех горазд, а как работать – так только на себя одного!

-А ты, однако, помалкивай! – с видимой суровостью осадил его дядька. – Не к лицу тебе такое про старших говорить!

-А сам ты? – невольно сорвалось с языка у мальчишки.

-Я могу: мне-то он не старший. И потом, я знаю, что говорю, а ты без толку языком молотишь!

Настина земля находилась немного на взгорке. Снег сбежал здесь быстрее всех, и пашня теперь лежала, совсем готовая к пахоте, дожидая сохи. У всех остальных в поле еще стояла вода.

Пахать собирались в две сохи; Настину кобыленку взял Вася, а Горюнец вывел в поле свою Буланку. Хлопцы сразу промеж собой решили, что пахать будут с разных сторон, а встретятся на середине.

Василь с Леськой ушли на дальний край. Митрась видел, как Василь деловито взялся за оглобли, как она подхватила за повод Настину соловую. Поднявшийся ветерок тут же затеребил угол ее темно-болотной паневы с двумя черными полосами по краю. Митрась поежился на ветру: здесь, на взгорке, и в самом деле пробирало.

Уже с самого начала, когда Горюнец повел первую борозду, Митрась почуял неладное. Дядька молчал; Митрась не видел его, но отчетливо слышал его прерывистое, с присвистом, дыхание. Мальчик встревоженно обернулся – крепко сжав зубы и еще крепче стиснув оглобли, дядька вел борозду. Митрась видел, как все больше мертвело его лицо, все отчетливее выступала на лбу и скулах так хорошо ему знакомая жуткая синева. Митрась вытянулся в струнку, готовый в любую минуту броситься на помощь.

Он ощутил всей кожей, когда дядька зашатался между оглоблями, едва не рухнув. Митрась тут же бросил повод, единым прыжком очутился возле Горюнца, и не поняв даже сразу, чем он может помочь, ухватился за оглобли сохи, сделав попытку поднять, облегчить их вес, но сам едва не испустил дух, ощутив неподъемную чугунную тяжесть.

-Ясю, Ясенька! – успел он расслышать Леськин истошный крик с того конца поля, успел увидеть, как мелькнул, развеваясь, ее подол с двумя черными полосами – и тут же отлетел далеко прочь от тяжелого подзатыльника. Не устояв на ногах, мальчишка упал на межу, позорно зарывшись в не носом.

Потом он медленно, с трудом поднимался – сперва на четвереньки, затем, опираясь горящими огнем ладонями, сбитыми при падении, - на ноги. Тупая, кружащая головная боль мешала ему встать, кидая то влево, то вправо, и все плыло в его глазах медленным, но неостановимым хороводом.

Леська, Василь и Горюнец стояли вокруг, выжидающе или растерянно глядя на него, а Митрась глядел на них, покачиваясь на нетвердых еще ногах. Он был не столько даже обижен, сколько ошеломлен: впервые довелось ему принять от любимого дядьки столь страшный удар.

Дядька шагнул к нему, крепко взял за плечи и сурово, неотступно посмотрел в глаза. Лицо его было все еще бледным, но синева ушла, и дыхание вновь стало ровным.

-Запомнил? – глухо произнес он наконец. – Впредь чтобы и глядеть на соху не смел. Надсады мне еще недоставало!..

После этого Горюнец, как ни в чем ни бывало, отпустил Митраньку, прошел мимо него к сохе и вновь взялся за оглобли, давая понять, что вопрос исчерпан и всем пора на свои места. Митрась, все еще немного пошатываясь, не слишком уверенно взял Буланку за повод, Леська и Василь побрели на свою борозду, то и дело тревожно оглядываясь. Вскоре работа вернулась в прежнюю колею и, хотя друзья время от времени тревожно поглядывали на Янку, однако же все обошлось, и страшные приступы больше не возвращались.

Работали дружно; в две сохи дело круто пошло вперед. Голова у Митраньки перестала кружиться очень скоро, он даже удивился. В прошлой далекой жизни, после теткиных побоев его потом по нескольку дней мутило и звенело в ушах. Поневоле он вспомнил дядькину науку, когда тот рассказывал, каким ударом можно навек искалечить, а каким – напротив, безвредно испугать.

Одно лишь его мучило, одно не давало покоя: что и Василь, и Аленка были свидетелями его унижения, что оба они видели, как позорно он зарылся носом в землю. И теперь ему все казалось, что они, глядя на него, только и думают, что об этом его позоре да о злосчастном дядькином подзатыльнике.

И как бы он удивился, если бы знал, о чем думает, например, та же Леська. А она уже и думать забыла о том недавнем происшествии, и думала лишь о том, что никогда прежде у нее не было таких дней, да, видимо, и потом не будет. И не в самой даже пахоте тут было дело – пахать ей и прежде доводилось вместе с Савкой, и на покос она всегда ходила вместе с другими девчатами и молодицами, но все это было не то. Она никогда не чувствовала себя по-настоящему своей среди подруг, они не принимали ее до конца, и потому, даже оказавшись в самой гуще своих юных односельчанок, она все равно оставалась словно бы на отшибе.

А теперь, связанная с этими тремя хлопцами общим делом на добровольных началах, она как будто бы обрела надежную опору. В одной с ними упряжке она изведала незнакомую ей прежде радость товарищества. Она чувствовала странную уверенность и гордость, когда соседские мальчишки насмешливо кричали вслед их маленькой артели:

-Ой, хлопцы, глядите! Дармовые батрачки плетутся!

Но лишь потом поняла она эту радость. На пахоте было не до этого: работа изнуряла так, что просто не было сил думать ни о чем другом, даже о ненаглядном Даниле. Даже вечером, когда уже закончили работу, стоило ей закрыть глаза, как тут же назойливо мерещилась все та же слежавшаяся до твердости камня дернина, поросшая мелкой травкой.

Она не смела жаловаться, да и не вправе была: сама взялась работать на чужом поле, никто силой ее туда не тащил, а уж коли взялась – так, стало быть, и сил, и охоты у нее довольно, на свой дом тем паче должно хватать. Именно это весь вечер давал ей понять Савка – когда грозно шумел на нее за не помытые вовремя миски, за не проветренные постели, за свою рубаху, которую нерадивая Аленка не сподобилась заштопать.

Аленка, разумеется, понимала, где тут собака зарыта, а потому Савкиных грозных окриков старалась не слушать, тем более, что и Тэкля вскоре не менее грозно велела сыну умолкнуть.

Всю ночь у нее гудели натруженные за день ноги, ломило спину, так что было не повернуться.

Однако же на другой день она снова вышла пахать вместе с друзьями. Труд и упорство дружной четверки брали свое, работа шла на лад, и за два дня они вспахали почти всю Настину пашню – остался один крохотный кусочек, который решили потом взять на себя Василь с Леськой.

Допахать вовремя не успели – артель распалась. Подоспела большая пахота, и работникам пришлось трудиться на своих полосах.

И тут померкла вся Леськина радость, ибо не стало больше доброй воли - осталась одна лишь суровая необходимость. И теперь, как никогда прежде, давали знать себя сбитые ноги, натруженные плечи, усталость. Да и Савел вволю отвел душу: так на нее орал да понукал, называя лентяйкой да лежебокой – только что плеткой не стегал. Леська подозревала, что он и плетку охотно бы взял, кабы мать ему пальцем не грозила.

Тем не менее, пахоту все они закончили в срок. Как на своей земле управились – так вновь собрались все вместе, мигом вспахали оставшийся Настин кусок. Пахал, впрочем, один Василь, а погонычем у него сперва была Леська, а затем ее сменил прибежавший Митрась. Потом и Горюнец подошел, и теперь стояли все четверо, любуясь плодами своих трудов.

Взрыхленная, темная, издали похожая на губчатый гриб-трутовик, лежала перед ними земля. А кругом, под синим небом, полным весенним ветром, широкой скобой чернел лес, подернутый еще прозрачной дымкой легкой зелени, что совсем терялась на фоне бездонной небесной сини. И в этом просторе, прямо у них над головами, спокойным и сильным потоком лилась песня, нежная и звучная.

-Жаворонок поет, - тихо улыбнулась Леська. – Слышите, как заливается?

-А скоро и соловьи запоют, - отозвался Василь. – Вот уж тогда не уснем!

Вспомнил Василь о соловьях, а Леське представились неторопливые летние вечера, с их медленно синеющими сумерками, матово-серебряной в лунном свете росой на траве и неумолчными соловьиными трелями. До самой зорьки бродит в такие ночи по селу молодежь – кто поодиночке, кто парами, кто небольшими стайками. Иной молча бродит, задумавшись, а другой, напротив, со смехом и прибаутками.

А теперь скоро и у нее будут такие же ночи. Быстро пролетят они, коротка девичья пора. За нею – нелегкая жизнь, полная невзгод и тревог. И наверное, для того и отпущен судьбой этот краткий срок радости, чтобы было чем озарить в памяти долгие и безрадостные годы замужней жизни.

А Василь меж тем продолжал:

-Ну да ничего: уснуть не сможем – гулять пойдем. Пойдешь со мной гулять, Лесю?

Она усмехнулась в ответ, еще не до конца очнувшись от своих мыслей.

-А как же тогда Ульянка? Ты ведь с нею будешь?

-Ну так что ж, что Ульянка? Я буду с нею, а ты – при нас.

-Сдается мне, что не у места я буду при вас, - вздохнула она совсем горько и невесело, потупив тяжелые ресницы.

-Ну отчего же не у места? - засмеялся Василь. – Мы никого от себя не гоним. А не хочешь с нами – так возьми себе в пару еще кого-нибудь, вот его хотя бы! – он кивнул на Митрася, отчего тот покраснел и насупился. – Или мелковат?

-Оставь ты девчину в покое, - мягко усовестил его Горюнец. – Ну что ты все дурака валяешь!

А потом они все вместе отправились к Насте – доложить, что работа справлена, и больше им тут делать нечего. При этом все они смутно ощущали, что собрались они вот так, вчетвером, всей компанией – в последний раз. Никогда больше им не придется идти вот так, бок о бок, всем вместе, с шутками и серьезными разговорами.

Зато как благодарила их Настя, какой признательность светилось ее лицо, каким светом лучились ее усталые глаза из-под желтых опухших век! Уже огрузневшая, тяжелая, она вдруг засновала и засуетилась с проворством девочки-подростка. И то и дело всплескивала руками, лопоча, как наседка:

-Да вы садитесь, садитесь, хлопчики! Что же вы стоите-то?

Потом сбегала в погреб, принесла запотевший холодный жбан:

-Вот кваску испейте студененького! Вкусный, на журавине подснежной! И спасибо вам, спасибо, родненькие мои! Ну что бы я без вас делала, совсем пропала бы!..

А молодое поколение, изрядно растерявшееся от такого приема, прихлебывало из деревянных кружек ледяной квас, и при этом совершенно не знало, куда девать свои ноги – черные, запыленные, словно бы все обулись в одинаковые пыльно-серые башмаки.

-Ну, дай Бог здоровья вашему Васильку! – нашлась наконец Леська.

-Поспешила, горлинка, поспешила, - встревожилась вдруг Настасья. – Рано пока, рано, не надо бы… И потом, может, там еще и не Василек будет.

-Ну, или Василинке, - шепнула ей на ухо Леська.

И тут Настя вдруг задумалась, потемнела лицом.

-Мужа ведь моего тоже Василем звать. Кто знает, может и нет уж его в живых… Тебе вот Ясю, посчастливилось, а другим на твоем месте довеку родного дома не видать…

Янка пристыженно потупил очи, и Василь отвернулся, словно тоже был в чем-то повинен перед этой женщиной. Одной Леське нечего было стыдиться.

Никогда не бранила она Настю, не клеймила худыми словами; напротив, сколько себя знала – все жалела ее.

Что же досталось, кроме позора и горя, на долю этой несчастной женщины? Почти с самой свадьбы ушел в солдаты ее Василь, и осталась Настя одинокой. Кто ее тогда пожалел, кто заступился? Бабенка молодая, собой недурна, в хате, кроме нее, ни души – вот и стали ее мужики донимать: что ни вечер – все под ее окнами свист, похабные песни, непристойная брань…

Леська смутно помнила, как впервые вымазали дегтем Настины ворота, и она сама, тогда еще совсем малютка, влезла в тот деготь ладонями. Деготь был совсем свежий, еще тек, и Леська попыталась, за неимением лучшего, счистить его руками; потом догадалась-таки, сорвала большой лопух и принялась вытирать деготь им. Едва ли она тогда что-нибудь понимала – просто ей не понравилось, что на свежих тесовых досках вдруг появилась этакая вязкая черная гадость.

От Настиных ворот ее прогнала сердитым окриком какая-то тетка-соседка. Она все что-то кричала, но до того злобно и неразборчиво, что девчонка поняла лишь одно: надо поскорее смываться.

Ошарашенная, мало что понимающая, бежала она домой, прижимаясь к чужим тынам и с ужасом глядя на свои растопыренные, измазанные дегтем ладошки.

А дома бабушка долго оттирала ей руки жесткой липовой мочалкой, приговаривая при этом:

-Плохие ручонки, нехорошие, грязные!

И звонко шлепала по ним своей большой ладонью, все повторяя:

-Не лазь куда не следует! Не лазь!

Потом уже Янка рассказал ей, что этой гадостью смазывают оси колес, а также ворота домов, где живут дурные женщины, чтобы все это знали. Соваться к ней близко не надо, трогать руками – тем более. Однако же, когда Леська спросила у него, отчего же такая добрая тетка Настя – и вдруг дурная женщина, Янка так и не смог ничего толком сказать

-Люди говорят… - вздохнул он.

И больше Леська так ничего и не смогла у него допытаться. Сама же она на сей счет думала, что куда как правильнее было бы измазать ворота той злобной соседке, что прогнала ее от Настиного дома. Вот уж кто воистину дурная женщина!

Позднее Леська узнала, что это была тетка Альжбета, Дарунькина мать. Нрав у тетки Альжбеты и в самом деле был склочный, с этим трудно было поспорить. Но зато она происходила из хорошей семьи, и сама была прямо-таки устрашающе добродетельна. Да и ей ли не быть добродетельной, коль скоро свою непригожесть Дарунька унаследовала от матери?

Да, незавидной была Настина доля. Напрасно завидовали ей бабы. Это верно, что навещали ее вечерами чужие мужья, а их законные жены не смыкали ночами глаз и плакали от тоски и стыда. Да только потом те же самые чужие мужья называли ее промеж собой стервой да подстилкой. Старухи плевались, когда проходила она мимо, соседки отворачивались. Даже те немногие, что жалели Настю, делали это словно бы свысока и с примесью какой-то гадливости.

И теперь вот тоже: носит ребенка, а от кого – и сама толком сказать не может. Хотя потом, наверное, выяснится.

«Надо будет после ее навестить», - решила про себя Леська, улыбнувшись при этом будущей матери. Та ответила признательной улыбкой и опустила глаза.

В свой срок Настя родила младенца, который получил при крещении имя Василий, как она и хотела, а Вася Кочет, крестный отец, держал его на руках. Ну да то все было дело нехитрое, а вот что диво: всякий, взглянув на младенца, находил в нем черты… Василя-солдата, Настиного мужа, много лет не видавшего своей жены. А на правом плече у младенца обнаружилось родимое пятнышко, похожее на крохотное сердечко – такое же, какое было у т о г о Василя.