Грудной, болезненный кашель на короткое время прервал дыхание, режущим обручем сдавил слабеющее сердце опального боярина.

Мысли путались; внутри клокотало от гложущей душу обиды — за нанесенное оскорбление, за беспомощность и бессилие... Годы борьбы и томительного бездействия, дни ярчайших побед и годы бедствий, минуты счастья и часы раскаяния — все, что раньше свивалось в единую цельную ниточку жизни, сегодня вмиг изорвалось, сделалось ненужным, отвергнутым…

Сон, приснившийся накануне, наяву пришелся в руку: он участвовал в бесовской вакханалии; голые девки цинично выплясывали вокруг окостенелых останков великого князя Василия III, восседавшего на троне, а по обугленной земле ручьями струилась кровь; потом он, князь Михаил Глинский, тоже голый, метался меж огнедышащих костров, а над ним, растопырив окровавленные когти, парила огромная орлица с человеческой головой и лицом вдовствующей княгини Елены:

— Убивец! Убивец! Убивец! — кричала она истошным воплем…

Все существо старого боярина трепетало от негодования и желания сопротивляться той участи, которой его давеча незаслуженно подвергли. Но осознание бесполезности таких действий позволило ему смириться с условиями тюремного одиночества. Кутаясь в богатый парчовый пуховик, князь Михаил Львович Глинский с отчаянием старца сознавал тщету своих попыток сохранить тепло: в этой части Малых Кремлевских покоев храмины плохо отапливались, ибо (как было заведено еще со времен Иоанна Калиты) предназначались для преходящего содержания законоотступников. Именно отсюда начиналась опала или пожизненное тюремное заключение (в худшем случае — казнь) неугодных Боярской Думе государственных управленцев или московских вельмож, удаленных от двора по воле ныне властвующей регентши государя-младенца.

В глазах рябило от сгущающихся сумерек. Свечей не было (применение их в Малых Покоях считалось излишним расточительством), и Михаил Львович перевел взгляд на едва светлеющее крошечное оконце — единственный источник угасающего дня.

Зачинался вечер четвертого дня января 1534 года...

***

За дверью послышались частые, шаркающие шаги. Затем — звон перебираемых ключей, щелканье многочисленных замков и скрежет отодвигаемых засовов; скрип отворившейся тяжелой дубовой двери завершил этот неожиданный гвалт звуков, редких для кладбищенской тишины Малых покоев. От яркого света князь Глинский невольно зажмурился, но в сию же минуту напряг зрение, чтобы разглядеть вошедших.

Страх никогда не коробил душу боярина, известного при дворе своим мужеством. Однако положение узника и появление князя Телепнева-Оболенского в сопровождении тюремного надзирателя не предвещали ничего обнадеживающего. Веяние этой опасности особенно остро ощущалось в удручающей тюремной атмосфере — тошнотворной, жуткой до сумасшествия; здесь в одночасье ломались самые сильные личности, и воля к жизни уподоблялась животному инстинкту... Оттого, Михаил Львович весь напрягся, подобно загнанному зверю, приготовившемуся к последней схватке; его скулы энергично задвигались, руки сжались в кулаки; он вонзил презрительно-изучающий взгляд в ненавистного ему фаворита княгини Елены, человека, бывшего раньше единомышленником, а теперь — смертельным врагом.

Молодой князь (его красота разбила сердца многим женщинам, а елейный язык проложил дорогу к вершинам Кремлевского Олимпа) поставил позолоченный канделябр на приземистый дубовый столик в углу храмины; потом выпрямился и, сощурив правый глаз, глухо объявил:

— Изволь, боярин, достойно почтить великую княгиню-государыню.

— Стервец, — выдохнул князь Глинский; его шокировало от такого обращения: оно свидетельствовало о том, что князь Телепнев-Оболенский умышленно игнорирует его княжеский титул, снизойдя до простого, обыденного, а значит, оскорбительного обращения. Но не вымолвил боле ни слова. Не сдвинувшись с места, он, сощурившись, воззрился на черную дыру дверного проема, где в мерцающем отблеске свечей вырисовывался нечеткий силуэт приближающейся женской фигуры. Не было сомнений, что он принадлежал не кому иному как нынешней правительнице государства Российского, вдове покойного князя Василия II, матери и регентши княжича Иоанна IV Васильевича, кровной племяннице Михаила Львовича, неотразимой красавице и коварной честолюбице — великой княгине Елене Глинской.

Она вошла медленно, присущей ей кошачьей походкой. Тяжелая накидка — опашень — из ярко-малинового бархата, отороченная соболиным мехом и украшенная золотым шитьем, ниспадала до самых пят и тянулась длинным полуовальным шлейфом, с красующимся на нем гербом Московского Великокняжества; весь подол сверкал щедрой россыпью драгоценных каменьев, а вырез спереди искрился в радужном переливе бриллиантовых и гранатовых подвесок. Головной убор великой княгини скрывался под широким капюшоном, схваченный на груди красным атласным бантом; бант же был пристегнут к бархату прямоугольной брошью из огромной жемчужины в платиновой оправе.

Долгим пристальным взглядом встретил князь Глинский государыню-регентшу. Его сердце учащенно забилось при виде ее цветущей молодости, за которой скрывались проницательный ум и сильный, почти демонический характер, закаленный в дворцовых интригах и жизненных перипетиях — свойство, присущее всей родословной Глинских; от ее красоты, подчеркнутой январским морозом, еще более ослепительной на фоне мрачной храмины и скупого света свечей.

Придворный этикет требовал встречать высших мира сего стоя в почтительном поклоне. И Михаил Львович, глубоко уважающий нравы и правила всех государств и княжеств, сделал движение, чтобы засвидетельствовать свое почтение (пусть до отвращения показное!) великой княгине. Но Елена Глинская предупредила его намерение грациозным жестом, отчего призывно блеснули рубиновые перстни на ее пальцах, и произнесла мягким, неприкрыто снисходительным тоном:

— Не стоит, князь, насильничать свои уважаемые мощи, ибо сделать ты это хочешь отнюдь не из душевного расположения, — она пленительно улыбнулась. — Я пришла к тебе сама с добрым намерением — по зову сердца и требованию совести. Желаю окончательно объясниться с тобой и, если душа твоя еще склонна к мирному согласию, положить конец той безрассудной и, поверь, весьма неприятной мне распре, которая у нас случилась и ... — княгиня выразительно вздохнула, будто о чем–то сожалея, — ...которая непристойна для нашего происхождения и высочайшего положения.

Двое здоровяков-холопов внесли в храмину огромное седалище, и Елена Глинская опустилась на мягкую шелковую подушку, не сводя с опального родственника испытующего взгляда:

— Лелею, князь, робкую надежду, что ты сам осознаешь свою вину предо мной... Ну, и я проявила излишнюю горячность, приказав удалить тебя от двора. Но ты знаешь: любой государственный приказ подлежит оглашению в Боярской Думе. Поэтому принимая во внимание твои авторитет и влияние в ней, я не сочла унизительным лично посетить тебя в Малых покоях дворища, чтобы еще раз убедиться в твоей беспрекословной преданности и верности государю нашему Иоанну Васильевичу. Несмотря на то, что душу твою переполняет обида, а мозг пылает ненавистью и презрением.

Тирада эта насторожила князя Глинского: властительница наверняка преследовала какую-то цель, в достижении которой ему, вероятно, отведена разрешающая роль.

— Что надобно от меня великой государыне? — в голосе его прозвучали нотки иронии.

Елена давно привыкла к этому тону своего родственника, поэтому и ответ ее прозвучал насмешливо:

— Не суровья, князь, сие совсем излишне, а пойми одно...

При последних словах лицо государыни помрачнело, в глазах застыло предупредительное выражение; она наклонила голову и произнесла низким, но выразительным голосом:

— Россия вознегодует, а враг возрадуется, если...

Она не договорила, смутившись присутствия в храмине посторонних слушателей. Князь Глинский презрительно фыркнул: он понял, что сердце княгини преисполнено тревоги, а душа — страха; совершенно очевидно, что и она всецело понимала, что ее будущность определена роковой вероятностью скорого и неминуемого низвержения...

***

Всего месяц прошел с той поры, как в народе вспыхнуло негодование по поводу безвременной кончины великого князя Василия III Иоанновича; страх и беспокойство за государство, чья судьба оказалась в руках молодой вдовы и матери-регентши малолетнего государя, всколыхнули умы, взбудоражили душу всех россиян. С презрением и ненавистью отнеслись они к чужеземке, чья принадлежность к ненавистному литовскому роду Глинских за самое себя говорила о постороннем влиянии на государственные и политические взгляды правительницы отдельных его представителей. А восторженное прославление ее добродетелей — боголюбия, справедливости, милости и мудрости — лишь проявлением раболепия придворной московской знати. Управление огромным государством являлось порой не по силам даже сильному мужу. Что говорить о нежной, чувствительной женщине, склонности и убеждения которой формировались под влиянием государственных управленцев, плотным кольцом окружавших княжеский престол!

Елена Глинская опиралась на верховную Боярскую Думу, где заседали представители знатнейших российских родов. С первых же дней своего регентства она приблизила к себе двух вельмож. То были хитрый и честолюбивый князь Глинский, родной дядька, назначенный еще самим Василием Иоанновичем быть ей главным советником, и молодой боярин князь Телепнев-Оболенский, красавец-интриган, сумевший еще при жизни государя снискать сердечное расположение великой княгини. Этим приближением она вызвала вспышку негодования заклятых врагов — бояр Василия Шуйского, потомка суздальских князей, который через тернии собственной совести и потоки чужой крови прошел путь от новгородского воеводы до знаменитейшего московского вельможи, и Дмитрия Бельского, нелюбимого родственника покойного властителя, отличающегося, как у змеи, спокойным, осторожным, но, временами, смертельно-жалистым нравом. Оба они — Шуйский и Вельский — отлично сознавали, что выдвижение первых главными законодателями Думы лишало их права на абсолютное правление государственными делами и еще дальше отстраняло их от великокняжеского престола.

Об этом их тайном мечтаньи Елена Глинская знала с любезного увещевания Михаила Львовича. Великая княгиня, подстрекаемая кознями Шуйского и Вельского еще задолго до смерти правителя, понимала, что осуществление их замысла грозит ей неминуемым низвержением. Поэтому, без сопротивления утвердила своего дядьку в должности наставника княжича Иоанна IV. Михаил Глинский сам был заинтересован в том, чтобы крепко ухватиться за рычаги государственного управления. Он считал, что если Глинским удастся сохранить в своих руках власть до совершеннолетия Иоанна IV и венчания его на царство, тогда ни Шуйскому, ни Бельскому уже никогда не дотянуться до державного скипетра.

За день до очередного заседания Боярской Думы, на котором великая княгиня обещала дядьке объявить о назначении его на должность наставника, Елена поставила ему безоговорочный ультиматум:

— Полагаю, князь, что конюший боярин Иван Телепнев-Оболенский также заслуживает доверия нашего государя Ивана Васильевича. И, посему, ему надлежало быть в полном согласии с тобой, чтоб справедливо управлять сим государством, и вместе с тобой быть мне надежной опорой в оном.

— Опомнись, государыня! — возмущенно воскликнул князь Глинский. — Его выдвижение породит множество нелестных суждений в Думе и народе.

— Не страшно! — с твердой решимостью перебила его великая княгиня. — Я не желаю иметь подле себя Шуйского, либо Вельского — они наши враги, сам понимаешь! А князь Телепнев-Оболенский мил мне... и моему сыну-государю Иоанну Васильевичу. Посему, быть ему тебе помощником.

Князь Глинский не стал боле упорствовать; втайне он понимал, что влюбленную женщину невозможно образумить, предостеречь от роковых ошибок. Хотя, в дворянской среде все более настойчиво звучали упреки в адрес великой княгини по поводу ее кощунственного отношения к памяти покойного мужа: ведь даже доставление панихидных свечей и слушание церковных молебен она осуществляла в обществе своего сердечного избранника! Михаил Львович подозревал князя Телепнева-Оболенского в далеко не враждебном отношении к семейству Шуйских и Вельских, замечал его в проявлении дружелюбия к врагам престола и все сильнее убеждался, что красавец-фаворит ведет двойную игру — на случай поражения одного из враждующих лагерей.

Подозрения старого боярина оправдались неделю спустя после торжественного собрания духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит Московский благословил державного младенца Иоанна IV властвовать над всея Русью. Василий Шуйский устами князя Телепнева-Оболенского просил великую княгиню смилостивиться и освободить из темницы двоюродного брата Андрея Шуйского, осужденного за ослушание еще покойным государем. Елена Глинская не устояла перед велеречием фаворита и уступила мольбам Василия Шуйского:

— Твои уста не могут лгать, — и прильнула губами к шее князя-херувима.

На сей раз князь Глинский не смог сдержать своего возмущения и заявил венценосной племяннице, что конюший боярин пользуется ее сердечной привязанностью, чтобы потакать намерениям врагов престола.

— Это ложь! — гневно вскричала Елена Глинская и так резко поднялась с кушетки, что едва не опрокинула на пол ручного бурого медвежонка, которым до сих пор забавлялась. — Князь Телепнев всей душой и сердцем предан государю нашему Иоанну Васильевичу! Гнусно обвинять честного вельможу в измене престолонаследнику!

— Он предан своему честолюбию! — повысил голос первый советник.

— Не смей так глаголить, князь! Я целиком доверяюсь ему, и, оскорбляя его, ты оскорбляешь меня! Поберегись: я не потерплю оного отношения к себе даже родственника!

По доносам своих шпионов, князь Глинский прознал о замысле Василия Шуйского: руками своего брата этот коварный тщеславец намеревался загрести жар — совершить дворцовый переворот. Ситуация окончательно прояснилась с визитом к первому советнику князя Бориса Горбатого, московского вельможи и члена Боярской Думы, который поведал о намерении Андрея Шуйского изменить государю и возвести на великокняжеский престол Юрия Дмитровского — старшего дядьку малолетнего княжича Иоанна IV Васильевича.

— Он уверял меня, что князь Дмитровский обещал в благодарность земли и богатство, если я окажу содействие и привлеку к этому делу знатных вельмож, — повторил свои показания Борис Горбатый на заседании Думы, куда были доставлены оба князя-изменника.

— Клевета! — подбородок и губы Андрея Шуйского лихорадочно дрожали. — Я не имел тайных сношений с князем Юрием Дмитровским и не произносил оных крамольных речей!

Василий Шуйский вскочил потный и бледный от волнения:

— Мой брат — изменник! — прохрипел, спасая себя. — Я отрекаюсь от него! Предателю — смерть!

Князь Михаил Глинский усмехнулся и сплюнул, а после заседания верховной Думы шепнул князю Дмитровскому:

— Удаляйся, князь, к себе в Дмитров: там никто не посмеет взглянуть на тебя косо, здесь не миновать тебе беды.

Князь Дмитровский недовольно сдвинул густые брови:

— Я приехал в Москву закрыть глаза своему брату государю. Клялся в неизменной верности своему племяннику. Не преступлю теперь целование к великому крестнику и готов умереть в своей правде.

– Умереть всегда успеешь — старуха не спросит дозволения, а враги не станут мешкать, чтоб поспособствовать в оном деле. Но, все же, поостерегись: береженого Бог бережет.

Предсказание первого советника (к его собственному огорчению!) вскоре сбылось. Случилось это на второй день после заключения в темницу Андрея Шуйского. С помощью князя Телепнева-Оболенского Василий Шуйский встретился с великой княгиней в ее покоях. Он страстно увещевал правительницу в своей непричастности к попытке брата-изменника свершить дворцовый переворот. Слушая его, молодая регентша едва не умирала от страха: она всем своим существом боялась этого ожиревшего на придворных харчах бритоголового боярина, его серых проницательных глаз, таящих смертельную угрозу, речей, проникающих в душу сладким ядом, и этим ядом умерщвляющим сознание. Ей было больно догадываться, что с этим исчадием ада князя Телепнева-Оболенского связывают какие-то общие интересы. Но любовь ее была сильнее трезвого мышления, сильнее осознания своего заблуждения. Напротив, чтобы оправдать собственную неправоту, она пришла к выводу, что ее дядька нарочно обливает грязью любимого человека, дабы превратить его в ее глазах в полное ничтожество. Но разве может она — представительница знатного рода! — любить ничтожество? Разумеется, нет. Значит, заблуждается дядька, потому что стремится избавиться от конкурента во влиянии. А это стремление оскорбляло ее чувства, которыми она дорожила и за которые готова бороться.

Елена Глинская и не догадывалась, что лицемерный Василий Шуйский предлагал себя в услужение князю Дмитровскому и, в случае возведения последнего на престол, клятвенно обещал быть ему надежной опорой. Но после разоблачения брата ему пришлось изменить планы и, спасаясь, просить аудиенции великой княгини. Уверившись, что княгиня поверила его увещеваниям, Василий Шуйский голосом покорного слуги перешел к осуществлению заранее продуманного плана:

— Наш мир зол, государыня, а люди жестоки. Невозможно ни в чем не допустить неосторожности. Посему, государыня, если хочешь мирно властвовать с сыном-государем, заключи и Юрия Дмитровского в темницу, ибо его властолюбие являет опасность для тебя и государя-младенца.

Елена Глинская вся трепетала под его взглядом, леденящим кровь. Она повернулась лицом к образу, где за упокой умершего властителя горели свечи, и всплакнула:

— Неужто, вы не видите мою безутешную горесть? Неужто вы сами не в силах сделать, что надобно для пользы государства и безопасности государя нашего Иоанна Васильевича?

Регентша перекрестилась; незаметно для Шуйского посмотрела на князя Телепнева-Оболенского и взглядом спросила, когда тот уберется восвояси и оставит их в покое.

Фаворит многозначительно улыбнулся, давая понять, что он тоже охвачен оной мыслью.

Василий Шуйский, довольный, откланялся великой княгине и вышел, даже не взглянув на ее фаворита: он ненавидел этого щеголеватого и лицемерного временщика, завидовал ему за влияние на правительницу и с нетерпением ждал того дня, когда можно будет подставить ему подножку...

На следующий день весь кремлевский двор потрясло известие об аресте князя Дмитровского. Следственный процесс должен был состояться на другой день. Но вечером накануне князь Дмитровский неожиданно занемог, а ночью скончался. По дворцу поползли слухи, что ему во время вечерней трапезы подали отравленное вино…

***

Такое грозное начало регентства великой княгини Елены Глинской свидетельствовало о печальной будущности всей страны. Россия испуганно содрогнулась под холодным дуновением зарождающейся олигархии. В народе жалели несчастного князя Дмитровского, трепетали от первых веяний тирании, под влиянием которой формировались сознание и государственные взгляды будущего правителя Иоанна IV Васильевича, прозванного в будущем Грозным.

Князь Глинский негодовал по поводу всех решений, принимаемых княгиней под влиянием фаворита, с которым уже откровенно демонстрировала свои отношения. О непристойном поведении на троне Елены Глинской обсуждалось далеко за пределами Кремлевского дворца. Тиранство, поощряемое ею, и возмутительная любовь к своему баловню вызывали к ней явную ненависть, от которой ни власть, ни жестокость не спасают венценосца, если он позволил себе пренебречь канонами нравственности и опуститься до богохульства на троне. В стремлении обмануть людей и собственную совесть правительница с княжичем часто ездила на богомолье в монастыри. Но такие поступки хитрой и похотливой регентши заслуживали, увы, похвалы таких же хитрецов и богохульников, спасающих ее от неумолимого судилища. Князь Глинский пытался образумить ее от недостойных поступков, но княгиня всякий раз гневно выражала свое недовольство и упрекала его ненужным вмешательством в ее личную жизнь. Уже неоднократно между ними вспыхивали ссоры, которые все сильнее отчуждали их друг от друга.

Михаил Львович болезненно переживал утрату своего былого влияния на государыню. Еще сильнее вознегодовал, когда прознал, что этим не преминули воспользоваться его враги — Шуйский и Вельский. По их доносам, лучший друг князя Глинского и покойного государя боярин Воронцов был обвинен в нелепом замысле овладеть государством, в котором он якобы открылся князю Дмитровскому (имелось даже письменное свидетельство последнего!). Князь Глинский попытался заступиться за преданнейшего вельможу, но в Думе перевес взял уже Шуйский. Воронцов был удален от двора, а Глинскому сделано суровое предупреждение в Боярской Думе; на этом злополучном собрании государыня не присутствовала: она сказалась больной и просила посвятить сей день отдыху.

Михаил Львович, потрясенный очередным ударом, не помнил, как преодолел бесчисленный лабиринт коридоров и лестниц, достиг великокняжеских покоев и с молчаливого разрешения кремлевских драгунов (на правах первого советника он еще пользовался правом необъявленного визита) шумно ворвался в просторную хорому, ярко освещенную множеством восковых свечей.

Он застал регентшу в обществе сына и любовника за уроком латинской грамматики. Малолетний государь Иоанн, бледный мальчик с серьезными не по возрасту глазами, сидел на коленях фаворита своей матери; Елена Глинская — рядом на широкой кушетке, с умилением наблюдая за двумя любимыми ей людьми. Вопреки объявленной болезни выглядела она восхитительно: длиннополый сарафан из ярко-небесного шелка изящными складками облекал ее стройный стан, подчеркивая грациозность позы; густые темно-каштановые волосы тяжелыми волнами ниспадали на плечи, покрытые черным газовым шарфом с кистями; на шее в лучезарном переливе сверкало адамантовое ожерелье...

Появление князя Глинского было встречено выражением общего удивления. Не дожидаясь, когда ослабнет изумление, Михаил Львович, задыхающийся и багровый от возбуждения, сдержанно, но громко изрек:

— Рад видеть тебя, государыня, в полном здравии, и тебя, мой государь...

Елена Глинская побелела, будто хворь внезапно вернулась к ней, но спросила ровным голосом:

— Что привело тебя, князь, в неурочный час? Что тебе надобно, уважаемый?

— Твоей справедливости, государыня! Твоего благоразумия! Россия дрожит и чахнет: она желает видеть добродетель, а взамен ожиданиям получает смерть, казни и изгнанья! Твой лик обносится крестом, а воспоминанье о тебе — презренным проклятием...

— Одумайся, князь, — предупредительно прошептал князь Телепнев-Оболенский. — Бога ради, одумайся!

— Многое изменилось с кончиной великого князя нашего Василия Иоанновича, — продолжал князь Глинский пылко, будто не замечая присутствия фаворита и не слыша его слов. — Многие изменили России и ее престолу! Из-за кого? Из-за тебя, государыня! – он ткнул пальцем в правительницу.

Елена Глинская вздрогнула, словно от укуса шмеля, и бросила взволнованный взгляд, на Иоанна IV: на минуту испугалась, что слова разгневанного родственника проникнут в сознание августейшего ребенка и оставят неизгладимый отпечаток в его сердце. При этом совсем не испугалась разоблачения, в котором Иоанн мог ее заподозрить: он еще слишком мал, чтобы осознать причины обвинений, а суровость, с которой так страстно разглагольствовал старый родственник, послужит ему хорошей наукой для будущего правления. Ибо, все в этом мире подлежит управлением силой.

Однако, чувство осторожности не до конца покинуло молодую женщину, и она снова обратила холодный осуждающий взгляд на вельможу-родственника, напрягшись всеми мускулами, затаив дыхание.

— Никто не сомневался в справедливости твоего решения заточить в темницу коварного и предательного Андрея Шуйского, — слова старого боярина звучали как удары погребального колокола, — он того заслуживал... для блага государства и Иоанна. Но никто не осмелился сказать тебе: ты поступаешь подло и незаконно, лишая свободы князя Дмитровского. Вина за смерть оного благородного мужа лежит на совести великой княгини, говорят в народе. Что, скажи, ожидать теперь миролюбивым россиянам, если государыня, поверив ложным донесениям настоящих изменников, предала опале достойнейшего и всеми уважаемого думного боярина Воронцова?!

— Воронцов изменник: он тайно снесся с предателями государя, и посему только его настигла заслуженная кара, — тон, которым властительница произнесла эти слова, свидетельствовал о непреклонности ее мнения. — Воронцов достоин осуждения и наказания, и он осужден и наказан.

— А будут ли когда наказаны лжецы и хитродумы, окружающие твой трон?! — вскипел Михаил Львович, чье хладнокровие вконец уступило место возмущению. — Будут ли, ответь на милость, наказаны те, кто чинят разврат на престоле, от коих народ ждет добродетели, оправдывающей власть самодержавную, а не показность гнусного соблазна и разврата?!

— Замолчи! — Елена Глинская быстро поднялась с кушетки, бледная, со сверкающими глазами.

Ее угрожающий вид на мгновение остудил первого советника; он умолк, щурясь от раздражающего глаза пота.

Князь Телепнев-Оболенский продолжал сидеть на месте, неподвижный, как мраморное изваяние. Иоанн IV наблюдал за происходящим, плотно сжав губы и стиснув кулачки: ему сделалось по-детски страшно от гневного тона наставника и неожиданной перемены в поведении матери, которую он всегда привык наблюдать спокойной и уравновешенной.

— Агриппина!

На зов правительницы в хорому вбежала боярыня Агриппина Челядина — молодая женщина с крупными чертами лица и невероятно широкими бедрами. Она приходилась молочной сестрой князя Телепнева-Оболенского, служила при дворе надзирательницей малолетнего государя и, как поговаривали, пользовалась весьма благосклонным расположением покойного князя Василия.

— Уведи государя, — приказала ей великая княгиня, — ему время почивать.

Совладав с собой, регентша поцеловала сына и нежно подтолкнула его к боярыне Челядиной.

Иоанн IV, как обычно, покорился безмолвно. Увлекаемый Агриппиной, он бросил испытующий взгляд на первого советника...

Когда за государем закрылась дверь, Елена Глинская обернулась в сторону своего родственника и, вонзив в него взгляд, полный презрения, прошипела:

— Как ты осмелился глаголить об оном в присутствии моего сына и великого государя?

Князь Глинский снова воспрянул духом:

— Сын услышал о недостойностях матери, а государь — о непристойностях властительницы! Я за тем был приставлен к тебе покойным Василием, дабы вразумлять неправильность твоих поступков и решений. И до конца своих дней я намерен оправдывать его доверие ко мне.

— Довольно! Ты пресытил меру моего терпения, князь! — она надвинулась на него, словно разъяренная тигрица к обидчику своего детеныша; князь Телепнев-Оболенский схватил регентшу за руку и умоляюще посмотрел ей в глаза.

Елена Глинская вырвала руку и остановилась в полушаге от думного боярина:

— Ты не учитель мне, а мучитель... Ты достоин той же участи!

— Что и Воронцов? — плеснул масла в огонь князь Глинский.

— Воронцов — предатель. И всякий, кто защищает его, уподобляется ему. Ты — изменщик! — воскликнула она с каким-то упоительным наслаждением. — Изменщик! А изменщику надлежит быть в тюрьме! Стража!

Михаил Львович невольно вздрогнул, лицо побелело: глас Господний предрекал ему устами племянницы позорную участь низвергнутого советника и наставника!

Князь Телепнев-Оболенский стоял уже у дверей — от имени правительницы распоряжался драгунам взять под стражу князя Глинского.

— Прочь руки, псы! — рыкнул думный боярин подступившим драгунам и посмотрел на княгиню в надежде, что она одумается.

Но Елена Глинская гордо вскинула голову и отвернулась:

— Увесть!

***

И вот сейчас, спустя несколько томительных часов тюремного уединения, князь Глинский вновь лицезрел ее во всем блеске величия и умопомрачительной красоты. Ему было неприятно общение с ней, но жажда узнать причину столь неожиданного визита подавила в нем чувство глухой неприязни, и он собрался с силами, чтобы выслушать то, с чем она соизволила к нему — арестанту! — явиться.

Опомнившись от неосторожно высказанной фразы, Елена Глинская вполоборота повернула голову назад, произнесла низким грудным голосом:

— Оставьте нас с князем наедине.

Холопы выбежали из храмины, понукаемые тюремным надзирателем. Красавец Телепнев-Оболенский остался стоять на прежнем месте, сочтя приказ повелительницы себя некасательным.

— Ты тоже, — обратилась она к нему вполголоса.

— Но, государыня...

— Ты тоже, князь! — повысила голос Елена Глинская.

Фаворит вышел, впервые пристыженный и оскорбленный, бросив недовольный взгляд сначала на княгиню, потом, — презрительный, на ее бывшего советника.

С минуту регентша молчала, собираясь с мыслями. Казалось, в душе ее происходила борьба, с которой она тщетно старалась справиться. Затем глубоко вздохнула и заговорила:

— Теперь, князь Михаил, мы остались наедине, каждый со своей совестью. И пусть Господь сниспошлет мне суровое наказание, если общаясь с тобой, хоть единым словом я допущу обман или лицемерность. Но прежде, чем начать разговор, хочу и от тебя слышать оную клятву.

— Мне незачем клясться, государыня, ибо я еще с отрочества презрел ложь, супостатил с нею, как при дворах самодержавца Александра Германского и короля польского Сигизмунда, так, равно, при дворе покойного государя нашего Василия Иоанновича, — ответил Михаил Львович с непревзойденным чувством достоинства.

— Охотно верю, князь. Мы с тобой люди единой веры и крови, и, посему, я не могу зреть в тебе своего врага, а тем паче доставлять мучения, — неожиданно улыбнулась великая княгиня, и лицо ее прояснилось. — Несколько часов назад между нами случился спор и, поверь, мое столь грозное решение было продиктовано гневом уязвленной матери и государственной жены. Погодя образумилась, и вот я пред тобой — пришла послушной племянницей излить горечь души своей. Я боюсь, князь. Да, я боюсь! Мой престол окружен предателями и изменниками. Узнав, что по моему гневному велению ты, первый мой советник и наставник государя нашего, заключен в Малых покоях, ко мне тут же явились бояре Шуйский и Вельский. Они донесли на тебя, что ты, сношаясь в письмах и грамотах с королем поляков Сигизмундом, предаешь государя нашего, сына моего, в интересах подлого честолюбца. Я хотела прогнать их тут же прочь, ибо сердце мое разрывалось от горя и страдания после ссоры с тобой, но Василий Шуйский предъявил мне письменные свидетельства твоих прошлых общений с Сигизмундом. Эти письмена потрясли меня... Нет-нет, князь! Я совсем не усомнилась в твоей верности мне и государю! Дело в оном: бояре требовали твоего изгнания, а иначе грозились представить сии документы для обсуждения на верховном совете Думы. Сам разумеешь, если дело примет такой оборот, меня могут обвинить в умышленном покровительстве родственнику, каковой является предателем отечества. Даже исполнив их требование — изгнать тебя, я не уверена, что они, злокозненные Шуйский и Вельский, пощадят меня: ведь знаю еще с твоих предостережений, что сии бояре коварно тщатся завладеть престолом. После твоего заключения (да простит Господь мне оной оплошности!) на их стороне получится вес: они обманут Думу и оклевещут тебя. Мне же грозит монастырь сейчас или смерть потом! А мой сын... Боже, мой сын!

Елена Глинская замолчала: спазмы сдавили ей горло, на глазах навернулись слезы. Весь ее вид свидетельствовал о страхе, охватившем все существо молодой женщины. Она хорошо понимала, что ожидает ее после низвержения, и вряд ли враги удовлетворятся заточением в монастырь — холодная сталь или отрава ожидали ее неминуемо! Еще несколько мгновений государыня молчала, подавляя дрожь; потом снова подняла на Глинского прекрасные глаза, влажные от слез:

— Заклинаю тебя, друг мой: умали свою гордыню и не иди вкривь моим желаниям. Прости меня, я готова все исправить. Ты должен вернуться к престолу, чтобы защитить меня и моего сына от сих злодеев. Я слаба против них одна, без тебя, князь. Ты один силен бороться с ними: Боярская Дума чтит твои заслуги, уважает твой ум и государственную прозорливость, бережет тебя, как зеницу ока. И ее трудно будет одурачить, если ты вернешься к престолу. А без тебя верховенство в Думе возьмет Василий Шуйский и никто в твое отсутствие не осмелится перечить ему — его боятся, и все понимают, что он следующий, кому по праву принадлежит власть в государстве. Я же бессильна в одиночку противостоять ему: его поддерживают втайне многие влиятельнейшие вельможи, сам знаешь! А мой приказ о твоем удалении от двора еще не возымел законной силы. Но о нем уже ведают все при дворе! Еще можно все поправить, князь! И я готова сделать все, что ты повелишь... Только не тронь, любезный князь, мою любовь, не надсмехайся над нею, не язви мое сердце смертельными укорами. Молю тебя! — молодая женщина вдруг выпрямилась, с чувством трогательной скорби схватила боярина за холодную руку. — Спаси меня, моего сына, спаси мою любовь, князь! — слезы брызнули из ее глаз. — Не убий ее, эту любовь, не изрежь в корне, она — единственное счастье моей жизни! Обереги государство и государя, а мне дозволь сберечь ее — мою последнюю любовь!

От этой непритворной страсти, слез и мольбы великой княгини сердце опального боярина смягчилось. Но ум его, рассудок по-прежнему оставался непреклонным: он не мог позволить чувству править государством!

— Отстрани от себя конюшего боярина князя Телепнева-Оболенского, — тихо, но требовательно изрек Михаил Львович, пытливо глядя ей прямо в глаза. — И тогда воцарится благоразумие в твоем правлении. Иначе, нет мне места подле тебя и престола...

— Я не могу! — Елена Глинская отпрянула от него, будто обожглась; со стоном снова вернулась к седалищу, бессильно рухнула на пуховые подушку; слезы струились по ее лицу.

— Боже мой, боже мой, я не могу, — повторила регентша срывающимся голосом, уронив голову на руки. — Я не могу отречься от него, я слишком люблю его! — она медленно развела руки, и князь Глинский увидел ее мертвецки бледное лицо, воспаленные глаза, искривившиеся влажные губы; ему впервые стало жаль ее — эту красивую, беспомощную и бесконечно отчаявшуюся женщину, которая заблудилась в чувствах, а нынче страдала от невозможной любви и невозможности любить. Но даже в эти мгновение, когда сердце его дрогнуло, он не мог допустить мысли, чтобы отступиться от своего убеждения и пойти на компромиссы с собственной совестью!

— Да, я люблю его, слышишь, князь, лю-юблю-ю! — воскликнула Елена Глинская, в сердцах ломая пальцы. — Люблю больше жизни, люблю больше самое себя! Я не в силах отречься от него, потому что он — это я! Поверь, князь, моя любовь никогда не станет преградой к воцарению моего сына на престоле, ибо я в любовной связи с князем Телепневым не намерена возыметь нового престолонаследника. Клянусь, никогда не допущу оного, никогда! Но... но я не могу отречься от моей любви — в ней все, чем я дорожу, в ней — моя жизнь! Он единственный, кому я верю, кого я лелею в ежеминутных мечтаньях, кто спасает меня от печальностей и одиночества Я бессильна не любить его, расстаться с ним... Я не могу отстранить его, отказаться видеть его подле себя; любить и мучиться, не видя его рядом. Без него я умру! И никто, будь то сам Антихрист, не сможет рассечь нашу любовь, не сможет запретить мне любить и быть любимой!

— Тогда, государыня, и я бессилен помочь тебе, — глухо произнес думный боярин и отвел глаза в сторону, изображая равнодушие.

Некоторое время молодая женщина смотрела на него блуждающим взглядом, будто не понимая значения слов, произнесенных им. В глазах ее, расширившихся от возбуждения, застыли слезы. Одна слезинка вдруг сорвалась и оставила на ее бледной щеке блестящий след... Неожиданно лицо великой княгини изменилось: выражение трогательного отчаяния и слабости сменилось маской холодного презрения и высокомерия. Она выпрямилась в седалище, словно львица, изготовившаяся к прыжку, гордо встряхнула головой; каштановая прядь волос выбилась из-под капюшона и, извиваясь змейкой, упала на плечо. Взгляд государыни потускнел, и князь Глинский разглядел ее черные, как смоль, зрачки, неестественно расширившиеся от объявшей правительницу злобы.

— Твоя гордыня неуместна, князь, — зловеще зашевелились губы властительницы, причем лицо ее не дрогнуло ни единым мускулом. — Ты заблуждаешься, если счел мои слова и слезы, коих ты имел честь слышать и зреть, означают, что пред тобой простая жена, просящая о милости. Зри яснее, князь: пред тобой государыня!

Регентша встала, снова приблизилась к первому советнику:

— Гордая правительница, которая вправе судить и милостивить, а отнюдь не безродная девка, в мощах которой лишь просить и плакаться. Я соизволила снизойти до личного посещения опального боярина, сделав ему всевеликую честь и милость, а он, неблагодарный, счел допустимым оскорблять меня, свою государыню, полагая, что я пришла просить. Нет, князь, стократ нет! Я пришла не просить, я пришла требовать! — голос великой княгини постепенно становился все увереннее и тверже, что не предвещали ничего доброго для опального боярина. — Ты должен был сразу принять мое предложение, ибо отказ от него чреват смертельным исходом, как для тебя, так для меня и нашего государя. Предупреждаю: я буду бороться, князь, бороться до бессилия, до последнего издыхания. И с Божьей помощью я смогу защитить себя и своего сына, чего бы мне это ни стоило — чести, даже жизни! Никто, никакие Шуйские да Бельские, не смогут низвергнуть меня с престола, не посмеют надсмехаться надо мной. Они получат то, что требуют: изгоню тебя из государства, потому что ты, князь, не можешь дать мне то, что я требую взамен за твою свободу и возвращение к престолу — право жить, право любить, право быть любимой!

При этих словах правительница достала из-под бархатного опашня пергаментный свиток, перевязанный лиловой атласной лентой и скрепленный гербовой печатью Московского Великокняжества.

— Вот приказная грамота! — с торжеством воскликнула великая княгиня, махнув свитком перед князем Глинским. — Но я могу сейчас же сжечь ее или изорвать, если ты усмиришь свою гордыню и примешь мои требования: вернись к престолу, будь мне верной защитой, покорным слугой и не вмешивайся в мою личную запрестольную жизнь! Выбор за тобой, так сделай же его!

— Доколь дорог; тебе любовь к конюшему, никогда мне не быть тебе слугой и защитой. Никогда! Ты попустительница разврата... — гордо ответил первый советник, втайне, в глубине души, лелея робкую надежду на спасение и стараясь сохранить впечатление неподкупного вельможи.

Елена Глинская громко вскрикнула и ударила его по лицу свитком; она размахнулась, чтобы снова ударить князя, но Михаил Львович схватил ее за руку и с такой силой сдавил запястье, что пальцы великой княгини невольно разжались, и пергамент упал на пол храмины.

Они вонзили друг в друга испепеляющие взгляды. Никто из них даже не пошевелился, чтобы поднять приказную грамоту; никто не захотел унижаться, но каждый жаждал увидеть это...

Регентша усмехнулась:

— Грамота смягчает твое наказание, князь, побереги ее!

Михаил Глинский тоже усмехнулся; он наступил на грамоту сапогом и растер ее в клочья.

Елена Глинская продолжала безразлично улыбаться, но дрожащий подбородок выдавал ее волнение.

— Глупец, — прошептала она, и князю Глинскому почудилось, что в ее голосе послышались нотки сострадания. — Приказа о твоем изгнании еще не было. Сия грамота востребовала смягчения наказания, то бишь двухгодичной опалы с проживанием в Новгороде. А теперь все в руках Думы, то есть... Василия Шуйского! — она проникновенно посмотрела в глаза родственника, потом пожала плечами и горько усмехнулась: — Я ведь хотела спасти всех нас. Глупец, глупец! — и вышла, не взглянув на него.

Михаил Львович печально вздохнул: он уже предчувствовал, что совсем скоро куранты его жизни пробьют последние часы. Едва Дума примет решение об его изгнании, за дело сразу же возьмутся Шуйский и Бельский. Ждать от сиих зверенышей пощады безнадежно: не в их правилах даровать жизнь своим врагам! Возможно, его постигнет судьба князя Дмитровского: подадут отравленную трапезу, а может, — по особому случаю! — супостаты измыслили более изощренный способ умертвить его!

Старый боярин посмотрел в решетчатое окошко мрачной темницы — туда, откуда черным оком в острог заглядывала ночь. Свечи унесли следом за великой княгиней. И в тюремной обители воцарилась давящая мгла...

***

Князь, думский боярин, советник великой княгини, наставник малолетнего государя, Михаил Львович Глинский так и не узрел боле рассвета.

Однажды, глубокой ночью неизвестные люди ворвались в темницу и оглушили его ударом по голове. Придя в сознание, он обнаружил себя закованным в цепь, как опасный преступник, одетым в длиннополую рубаху-саван из грубой холщевой материи. Сломанные ребра причиняли нестерпимую боль, пронзающую все существо даже при малейшем вздохе; на голове, у виска, запеклась кровь, правый глаз затек, зубы искрошены. С трудом разомкнув веки, старый князь с непреодолимым отвращением разглядел каменные своды подземной темницы — влажные и густо заплесневелые своды страшного каземата, в котором заключенные умирали, не дожидаясь исполнения смертного приговора. Михаил Львович хотел закричать, но в горле пересохло, и вместо крика с его потрескавшихся губ сорвался жалкий стон. Невыразимое отчаяние охватило его при виде грязной миски, в которой засохло какое-то варево. Даже своих собак он кормил лучше! Боярин слабо потряс головой: мозг помрачнел от голода, холода, жажды. Не осталось сил даже простонать, изречь слова (язык распух и присох к небу), чтобы вымолить хотя бы самой скудной, даже песьей пищи — кусочка, крошки...

Князь Михаил Глинский сомкнул глаза, попытался заснуть. Сон пришел скоро — спокойный, безмятежный, как в младенчестве...

Последний сон — вечный.