Ретроспектива.

октябрь 1917.

Снова налипло на стены неясными бликами, въелось в хрусталики глаз

грязноватым светом, октябрьское абстяжное утро. Ревматически ноющие ноги,

нехотя сброшенные на холодный пол с промятого дивана, пронзительно дернулись в

судорге, натянутые басовыми струнами мышцы взяли утренний минорный аккорд.

Неотапливаемая, промерзшая насквозь квартира под стать своему хозяину хлюпает

пустым водопроводом и истерично скрипит дряхлыми половицами. Выбивает

декадентскую дробь старый заводной патефон, нервно жужжит трамвай за стеклом,

охлаждая техно-цинизмом романтический пыл прогресса. Я накидываю черную шинель

на анорексичные плечи нежданного жаворонка революции, на свои узкие плечики о

следами содранных погон. Звонок в дверь, отвлекая меня от самосозерцания в

разбитом зеркале, разносит по квартире пронзительный скрип надвигающегося

жернова истории. Я ощущаю себя дождевым червем, вытесненым ливнем из уютной

норы на мокрую смерточернь взмешанного тысячами солдатских сапог чернозема. Я

провожу своими ломкими пальцами по хрустящему щетиной подбородку и делаю первый

шаг навстречу новому дню. Его горьковато-мятный привкус, до сладострастного

экстаза напоминающий приход от морфия, щекочет огрубевшие в бурях губы мои.

Лестничная площадка навалилась казенной желтизной

стен и торжественно-похоронным гулом ветра за серым проломом перекошенного

окна. Ветер принес с собой дождь и крупные капли расплавленного стекла

размазывались темными пятнами на сером пыльном бетоне пола. Утренний визитер

стоял возле ржавой чердачной лесенки, необычно спокойный, мрачно

сосредоточенный. На испещренное торосами бородавок, изрезанное ущельями шрамов,

лицо проецировалась съеженным разумом лишь одна эмоция, лишь одна мыслеформа –

молчаливая покорность судьбе ,концентрированный фатализм.

Я ударяю наотмаш. Сорок ньютонов моего кулака,

раскрошив фарфор его монгольских скул, вминают золото вставных зубов в серую

хурму задурманенного разума. С изувеченного трупа цепкими артритными пальцами я

срываю медальон, платиновый шедевр на тонкой цепочке. «Это мое чудо !Это мое

чадо! Это моя сладость» - хрипло шепчет во мне предвкушение рая. Медальон

падает в сырой проем кармана, а заветный пакетик остается в липкой от

сладострастного пота ладони.

Я вмазываюсь прямо здесь, под цепкими взглядами

дверных глазков, под гул голосов резко вспыхнувшего мириадами звонов, стуков и

криков мегаполиса. Мой морфийный мир расцветает октябрем революции. Я обсасываю

каждый осколок расколотого черепа, начисто съедаю серую мозговую жидкость. Его

воля не выдержала напора моего безумства и откатилась на очередной рубеж

обороны.

Я уверенно-напористым шагом настигаю очередной

поворот, исчезающий через десять мгновений в цепких струях пробудившегося

сверх-разума. Мой маузер ледяным мечем правосудия вскидывается над гниловатым

теплом разложения… глухо каркает ворон истории сквозь дуло дрожащего от отдачи

револьвера. Я иду уничтожать во имя трех великих истин – Радости, Труда и

Порядка. Пусть за земляной стеной блиндажа и бушуют ветра контр-революции.

…А я в головокружительном потоке бессознательных образов всего то и делал, что бился

лицом о дверной дермантин. Примитивная игра слов – лик дерьма и дермантин,мое

лицо и дверь съемной квартиры. Я дерьмо, а не поэт…И похвала Мережковского в

тот сумасшедший март – всего лишь всеобъемлющая любовь от белой пыли, среди

вертинских воплей салона. И желаемое, как часто мне мнится в моем

пропироксилиненом разуме расплывалось кислотным импрессионизмом

невнятно-пафосных грез…и нет никакого медальона,нет никого морфия.

…Октябрь.17.Морфий.Я

– бывший прапорщик Севастьянов, спичка в мутной воронке, красный лоскут гонимый

ветром по брусчатке среди революционных газет. Я давно дезертир, я давно мофринист,

я декадент. Я небрит и мое дыхание смрадно – гниющий жаворонок. Мой университетский

значок заржавел с пятнадцатого года под бесконечными дождями и метелями

отступлений и окопных вялых дней, разбавляемых лишь морфием и разговорами с невыносимыми

в своем патриархальном узкомыслии кадровыми офицерами. Моя рота давно

разбежалась по домам, мой батальонный командир поднят на штыки в конце августа,

как раз во время кокаиновой неразберихи Корниловского мятежа, последних дней

моего офицерства, дней никчемной скуки и гнили, солдатской вони,сырых блиндажей

и невнятных атак под хряский стук пулемета. Иногда, во время приступов безумия,

подобных сегодняшнему, я чувствую себя Нострадамусом. Я выхватываю из карусели проплывающих

за воспалёнными веками картин - людей, звуки, слова, целые понятия, а иногда, погружаясь

в мистическую нирвану осознания грядущих исполинских свершений.

Опять трясет меня назапад,опять знобит на Север к Нарве,к проливу Моонзунд.Сквозь Гатчину и Псков,сквозь вездесущий красный.Зуд разума и тела в набитом серошинельной вшивостью вагоне третьего класса – мелькание коричневых лычек и красных тряпок на фуражках, редкие, смущенно прикрытые ремнем заплечного мешка одинокие звездочки на облезлых погонах. Отпускники и дезертиры, местечковые евреи-писаря и дистрофичные студентики-вольноперы, бородатые тамбовские мужики и гнилозубые чухонцы с выборгской рабочей стороны. Самоуверенные крики одних и пессимистичное, опасливо приглушенное, шептание других. Я не относился ни к тем не другим. Обняв вонючую шинель я скорчился на третьей полке,чуть выше брызжущего дождем незакрывающегося окна. Пот,озноб и скрученные мышцы, отдающееся эхом вагонной тряски гудение в голове, кардиографическая амплитуда морфийной тяжести и отрывисто-четких,барабанных дробей внутрикостной боли.Я засыпаю...

-Поезд дальше не идет.Викжель объявил забастовку.

23 февраля.1918.Ощетинившийся,недоверчивый,погасший домнами Петроград напряженно замер в ожидании развязки.Немногочисленные прохожие петляли по узеньким тропкам в метровых сугробах мимо замерших обледенелых трамваев,обвисших проводов,мимо заколоченных витрин дорогих магазинов,прижимая к груди последние ценности обреченные на поругание в потных рученках спекулянтов. В железных буржуйках горели Керенки. Горели стулья,портреты,листовки,призывы,журналы, газеты - от "Русского слова" до "Жены солдата". Солдатские жены вылавливали вшей у рахитичных детей.А истинно русское матерное слово, наконец, возобладало над бесконечными англицизмами,латинизмами и франкизмами на Невском проспекте. Уплотненный,голодный,испуганный,температурящий,мерзнущий,прислонивший винтовку к пустому книжному шкафу Петроград затаил свое хриплое дыхание,вслушиваясь в шерохи улиц,ожидая услышатьотдаленное эхо канонады,как завершающие аккорды революции,но слышал лишь лишь синкопы аритмичного пульса и плач то ли собаки,то ли ребенка, одинаково голодных.

Немцы подходили к Гатчине.Им противостояли лишь обросшие и пьяные матросы,отвечающие на рев немецких шестидюймовок и пулеметный лай лишь испуганным цыканьем винтовочных выстрелов.Десять патронов,фляга спирта,табакерка кокаина и полсотни слов на смятой листовке.Если бы можно было убивать немцев лишь верой в революцию и диким накокаиненым взглядом,то птицы весной были бы сыты,а поля удобрены плотью братьев по классу в серой форме.

Социалистическое отечество в опасности.Не мира не войны.Ни воли ни земли.Ни смерти не свободы.Все подчинено необходимости.Необходимость заменила ложную мораль. А нужда так и осталась нуждой.А надежда почти сгорела от испанки.

Я сидел возли ее постели и сентиментально гладил ее синюю руку. "Холоднющая" - подумалось мне.-"Три часа". Значит в 9 утра я стану вдовцом.

По сути мне было все равно.У меня еще оставался кокаин,а патефон в сотый раз "пахнул ладаном",рыдая Вертинским звал "в бананово лимонный сингапур".

А еще оставались сигары.Прапорщик Краузе подарил мне их целую коробку в день нашего выпускного из юнкерского училища.Он спал сейчас где-то в окопе под Ригой,заваленный снегом и ухмыляющийся развороченными осколками ртом.Но ему хотя бы не холодно.Я приложил к Надеждиной голове едва теплый компресс и прошаркал к буржуйке.Меланхолично затрещала пачка "Епархиальных ведомостей".Туда ей и дорога,как и тоннам книг из отццовской библиотеки.

В раздражении выхватил из кучи книг наугад одну - с золотым тиснением,в печь,в печь..Не так приятно быть нигилистом в насквозь нигилистичном мире,как быть им в мире размеренно-патриархальном.Но книги сжигать доставляло мне наслаждение всегда.Минье "История Французской революции". Размах руки почти отправивший никчемный том в тар-тар пролетарской смуты был остановлен взглядом на заглавие. Нет,несмотря на материализм и рационализм у любого нигилиста злоупотребляющего кокаином бывает отрыжка мистицизма. "Революция пожирает своих детей" - молвил Дантон за секунду до того,как размеренный взмах гильотины прервал жизнь французского Керенского."Надежда,послушай какое совпадение,если еще не умерла" - усмехнулся я - "Пожирает она детей своих.А мы как никак ее дети.Не мы ли мечтали о революции,не мы ли читали с тобой Кропоткина,не мыли так жаждали всеочищающего хаоса?" Надежда слабо прошептала - "Мы,мы,мы.И мы заплатим." Я не считаю себя циником,я люблю ее,любил,и буду любить,но я шепчу:"Я заплачу...А ты просто умрешь." И я,и она все понимали.И не делали трагедии из рядового события.Не так давно мы пытались подсчитать сколько в минуту умирает в России людей,но так и не нашли безошибочного метода подсчета.Но ощущение сопричастности к смертям перманентно преследовало меня во время кокаиновых загулов,во время морфийных заколов,во время артобстрельных запоев...даже тикание чпасов в офицерской палате Могилевского лазарета будто бы подводило неумолимый бухгалтерский учет.Вспыхивали в мозгу картинки волшебного фонаря.Пожалуй коллекцию этих картинок можно было бы назвать "мертвецы которых я помню".

Мертвецы,которых я помнил,и которые ассоциировались у меня с умирающими ежесекундно по всей России людьми почти все улыбались.Улыбалась голова раздавленного трамваем учителя,еще вчера оставившего меня без обеда в гимназии,а теперь гильотинированного оборотами прогресса против которого он так рьяно выступал.

Улыбался рабочий 9 января на подступах к Зимнему,я помню даже запах пота и махорки исходивший от него.Улыбался мой одноклассник Кеша Шнобель,окрававленным кулем свалившийся рядом с рабочим.Затея придти сюда была моя,а улыбался он.Серьезно улыбался дедушка,чахоточно-бледный лежавший в гробу в гостиной.Потом улыбались посиневшие бесполые трупы в анатомичке,куда я ходил посмотреть на суть человека по приглашению поэта-декадента-медика-студента.Потом уже улыбался он,единственно по настоящему счастливый,с припорошенными райской солью усами. А потом улыбок было слишком много - рядовые,прапорщики,вольноопределяющиеся,поручики,обер-лейтенанты,гефрайтеры,усатые,лысые,в касках,в шапках,без ног,без туловища,русских,немцев,евреев,эсэров,большевиков,бундовцев и даже монархистов.Все они пахли плохо.

Я поймал себя на мысли о стереотипности моих рассуждений. Наверняка такие коллекции картинок и такие измышления были достоянием весьма обширной части моего поколения.

Часы пробили семь.И у меня появилась идея."Надежда,а может ты не будешь умирать?".Надежда вздрогнула:"А может ты не будешь напоминать мне о том,что ты уже рассчитал,когда станешь вдовцом?".Пришла моя очередь вздрогнуть:"Если бы мы не читали Фрейда,то мы бы подумали о модной нынче телепатии." Поморщилась:"Да причем здесь Фрейд?" Но я уже о нем и думать забыл.Идея начала охватывать не только разум,но и тело."Я пошел за доктором!".Идея и правда была сумасшедшей.Какой доктор в революционном городе,где вместо адвокатов комиссары,вместо учителей торговцы книгами,а вместо гласных городской думы арестанты.Но нужно действовать скорее,ведь осталось два часа.В печку полетела спинка венского стула и томик либерального словожуя Давида Рикардо.Либерального папу бы передернуло от одно,но он благополучно не дожил до "рассвета нового мира".

"Ты сумасшедший!Где ты найдешь врача?Чем ты ему заплатишь?" - Надежда будто бы вышла из оцепенения. "На,глотни спирта и жди.Какую пластинку поставить?" Надежда поперхивается,я вливаю ей еще.Высыпаю остаток кокаина в стакан,заливаю спиртом. Балтийский чаек однозначно бодрит."Зачем ты берешь револьвер???" - она даже приподнимается с кповате,закутанная в кофты и шали,взъерошенная,бледная и пьяная,испуганная. "Жди!"

Последний раз ей вызывали врача два дня назад.Он покачал головой,посоветовал обильное питье,фрукты и теплое молоко с медом и смущенно протирая пенсне заметил как бы между делом:"Я бы на вашем месте готовил себя к самому худшему.Сутки,не более,если не будет витаминов." Ни дав ни лекарств,ни гарантий,лишь выписав куцый рецепт,доктор поспешно ретировался позабыв о гонораре,увидев дуло нагана.Из ушей Надежды исчезли золотые серьги,но на столе появился подгнивший виноград,сушеные яблоки,брусничный морс,окорок и молоко.Но теперь нет даже сережек. Есть только пистолет.И есть промерзший революционный петроград.

Я уже почти смирился с ее смертью.Но томик Минье разметал мое смирение.Я не хотел быть пожираем революцией один.Мы же собирались однажды вместе застрелиться.Но тогда мы не увидим развязки.Поэтому я решил,что переваривать нас революция будет или двоих,или ни одного.

Значит нужен врач.Бескомпромиссно нужен.

Шинель запахнута наглухо,давит карман револьвером,парадная шепчет окнами,разбитыми пролетариатом.Атомы составляющие целостность моего разума сопротивляются безумной затее найти ранним утром 23 февраля 1918 года врача.