В городе ЧЁРНЫХ ФОНАРЕЙ улицы окутаны пошло-густым мраком, и лишь тусклый свет в окошках домов-трущоб, напоминает о жизни несчастных…Фонарей в городе нет нигде, лишь столбы, напоминающие фонарные, имитация без ламп и плафонов. Улицы длинные и узкие залиты грязью, болью, ничтожеством и грехами жителей.

Ночь-постоянное время суток.…Здесь существуют, словно опустившиеся инвалиды, люди переставшие бороться, жить, верить, любить и противостоять, да они и вообще никогда ничего не делали, не жили…Лепрозорий ЧЁРНЫХ ФОНАРЕЙ…отвратительный запах рождённых ночью детей-сорняков и разорванного чрева отмороженной матери…

Музыка стонов, вздохов и могильных плит, траурный марш играет, словно популярная попса на «Русском радио» сотни раз в день…

Место ссылки оскорблённых и опустивших руки! Бунтарей не принимали, гнали, если оказывались по ошибке, случайно. Загнанные в угол людишки…

В городе ЧЁРНЫХ ФОНАРЕЙ толстые женщины-овощи в банных халатах и рваных тапочках, вспарывали огромные воздушные шары животов, в ожидании, проклиная ушедших навсегда мужей и, бросая кишки в пасть мэра, огнедышащей, огромной, чудовищной, ненасытной твари…Лысые, беззубые, пахнущие смрадом грязные мужчины в майках пятидесятых годов, заляпанных селёдкой и блевотой, после бутылки выпитой вспарывали пах, жалея о том, что не встанет, не будет начала ИНЬ и ЯН. Блудные мужья не возвращались, вставала импотенция мозга, а мэр города добавлял в пищу привилегии.

Деревья и кусты украшали скальпы, парики, куски гниющей плоти-мяса, нанизанные, словно бусы на нитку вставные челюсти, накладные ногти и рекламируемые силиконовые груди, не понадобившиеся никогда…

Тараканы, блохи и жирные клопы чувствовали себя хозяевами! Никто не трогал, не травил. Трусость и беспомощность, лень, безнадёжность и предательство подавались на завтрак, обед и ужин. Иногда и про полдник вспоминали. Людишки любили часто покушать.

Иногда, собираясь семьями (а таких было не мало), где-нибудь на кухне, покрытой плесенью тоски, они поглощали из пуленепробиваемых стаканов коктейль жуткой депрессии и равнодушия, жалуясь на всё и всех, шепча на языке грязных сплетен, не включая свет, сидя в темноте и кошмаре. Пули правды убивали всех, но стаканы оставались целы. Тела валялись, будто ими играли злобные дети, в беспорядке, иногда друг на друге. Луна освещала оскал тонких, бескровных губ. Даже лунный диск светил, морщась на город, зажмурив правый глаз…

Город не отмечался на карте даже самым маленьким маковым зёрнышком. Никто не знал о его расположении и не один дурак не стремился в нём жить, а туристы не поехали бы на экскурсию!

Город не принимал любовь и страсть, скорее эгоизм. Жители самооплодотворялись любовью к себе, постоянно исполняя ритуальный танец абортов и адскую пляску выкидышей. И лишь один из тысячи, пройдя через лабиринты, появлялся отупевшим и вечно визжал, так и не увидев свет и материнскую любовь. Холодный прокисший кефир матери-самки, не позволял развиться жизни…Город не оставлял младенцев.

Даже почты на улицах не было! Письма писать было не кому, да и не зачем. Письмо из колодца не дошло бы никогда!

Двуногие твари предавали, продавали друг друга, оставаясь незамеченными, получая дикий экстаз.

Чёрные балахоны являлись любимой одеждой, никто не различал лиц, не видел глаз под капюшонами, да никто и не хотел видеть, различать, чувствовать!

Город мясорубка, переваривая старый и новый товар, хрустел костями, раскрывал черепные коробки, выдавливал, словно испорченную зубную пасту мозги…

Фарш бездушных глупых свиней дождевыми червями спускался на золотое блюдо. Мэр, сидя за круглым, дубовым, огромным столом заострял клыки в предвкушении пиршества, ожидая новых и новых сосланных.

Мясо поступало, занимая квартиры-склепы давно съеденных, обживалось и готовило себя к трапезе…не желая исправляться!

Пир во время бездействия был в самом разгаре. Мир избавлялся от сорняков, не испытывая жалости и быстро забывая.

Приятных сновидений и размышлений на ночь!!!

2005 год.