15 ноября 2007 года сорокапятилетний Борис Лифштински встречал свой последний рассвет. Но он не знал об этом.
Лифштински лежал на широкой кровати в своем доме в Нюмбрехте, что в Северной Вестфалии, и думал о чашке утреннего кофе, пропущенном телефонном звонке, неоплаченных счетах за газ и электричество. Это были первые мысли, которые посетили его в то утро. Обычные сигналы, пробуждавшие мозг к размышлениям и тело к действию.
Осень была на исходе. За окном солнце играло в прятки. Иногда моросил колючий серый дождь. Лифштински не нравились такие перемены в погоде. Он больше всего ценил определенность во всем, как, наверное, каждый человек, ее не достигший. Но кто остановит дождь, кто обуздает ветер?
Поскольку долго лежать и думать не позволяло время, он поднялся, слегка размялся и пошел по старой истоптанной дорожке, ведущей на кухню. Ему предстоял путь в 14 метров. Он всегда очень медленно шел на кухню из спальни. И пока он шел, пока готовил себе завтрак, кофе, порцию таблеток и витаминов, мысли и разные вопросы продолжали вертеться в голове. Вспоминались какие-то обрывки разговоров, новостей, событий, которые он сразу старался делить на позитивные и негативные.
И каждое утро его мучил один и тот же вопрос: что сделать сначала – закурить первую сигарету, или позавтракать. Это мучение наблюдалось уже двадцать с лишним лет, с тех пор как он стал дымить «по-взрослому». Чаще всего Лифштински все-таки не закуривал сигарету и мысленно хвалил себя за проявленную волю и стойкость. И при этом он никак не мог вспомнить, кто же дал ему в юности эту рекомендацию ─ не курить до еды.
Он вообще многого не помнил. И вовсе не слабость памяти была тому причиной. Просто он не хотел помнить то, что доставляло ему массу неприятных ощущений. Еще на подступах к некоторым воспоминаниям он краснел и покрывался потом. Такие воспоминания он сразу же старался удалять, стирать из памяти одним махом.
Чаще всего это были фрагменты из детства. Отец, наотмашь бьющий мать по щеке. Ее глаза ─ горький взгляд сломленной женщины. Лицо первого мертвого человека ─ соседа, выставленного в гробу перед подъездом дома. Первое желание дотронуться до девочки-одноклассницы. Известие о гибели брата в каком-то пионерском лагере. Велосипед, на котором сам он от горя и отчаяния разгоняется и падает в котлован. Глаза доктора–волшебника, который выводит его из мира тьмы в мир людей. Можно было, конечно, систематизировать то, что посещало его сознание, но он не хотел этим заниматься. Не хотел идти в глубь себя, как горняк в шахту. Его ждали дела, работа, которые отвлекали и возвращали в реальность.
К этому времени кофе уже допивался и раскрывался блокнот, который Лифштински вел педантично и ежедневно. В блокноте не было записей о каких-либо событиях, днях рождений близких или друзей. Только цифры и пояснения к ним. Эти записи он считал настоящей трагедией отдельно взятого человека, несравнимой с трагедиями Шекспира. Там присутствовали суммы приходов и расходов ─ от моющих средств, до флакона духов для подруги, которую он считал самым важным персонажем в своей жизни.
Для Лифштински подруга была доброй феей, которая могла вмиг преобразить его полухолодный дом в теплое и светлое жилище, а кровать ─ в остров райских игр и наслаждений. Ему очень нравилось то, что она легко исчезала и вновь появлялась по его желанию. Подруга же, молодая разведенная блондинка, терпела, ждала и верила, что рано или поздно, она навсегда останется в его доме. А Лифштински еще не был готов делить путь в 14 метров из спальни на кухню с кем-то еще, и особенно к тому, что придется иметь дело с цифрами, связанными с жизнью этого «кого-то», с ее жизнью.
В этом-то и заключался весь трагизм, так как жизнь его последних двух десятилетий управлялась и регулировалась цифрами из блокнота. Ведь стоило ему захотеть рвануть, скажем, в Лондон или на какие-нибудь Канары с Сейшелами, купить дорогой костюм или новый телевизор, как моментально перед глазами всплывали цифры, превращаясь в непреодолимую преграду. Они прекращали любое движение мысли, развитие иллюзии, приятных ощущений. Особенно ему были противны единицы, пятерки и нули ─ колья, серпы и пустота. Такая неубывающая, терзающая, безысходная пустота. Казалось, что эти цифры резали ему пальцы, входили внутрь, протыкали сердце, печень, мозг. К другим цифрам он относился более или менее спокойно, но, сколько не пытался, не мог объяснить себе, откуда появилось в нем это отношение к цифрам.
Он резко встал из-за стола. Посмотрел на неубранные чашку и тарелки с остатками завтрака. «Вернусь - уберу. А может все-таки переселить к себе добрую фею?», ─ подумал он привычно. Выходя из дома, Лифштински включил сигнализацию, запер дверь. Потом вышел во двор и завел мотор машины.
В то самое утро рабочие начали ремонт развязки на автобане, ведущем в Бонн. И если бы Лифштински включил дорожное радио, если бы он снова не думал о прошлом, о цифрах, то, может быть, он заметил бы на дороге запрещающий знак и предупредительный щит. Но этого не случилось и машина на полном ходу въехала в стоящий сразу за поворотом, желтый грузовик ремонтников. Впрочем, он был не первым в тот день, кто не заметил ни знака, ни щита. По пути в больницу Лифштински отчетливо понял, что тот доктор, который когда-то в детстве вырвал его из мира тьмы, уже не успеет его спасти снова. Не помню, кто рассказывал после похорон, что почему-то на поминках больше всего друзья цитировали выписки из его блокнота. Назывались цифры и пояснения к ним. Его хвалили за аккуратность и педантичность в ведении главной книги его жизни ─ книги приходов и расходов.