Она шла по почти заросшей тропинке, и все время оглядывалась, хотя рядом никого не было. За ней никто не шел. Полное одиночество. Однако ей казалось, что он тут рядом. Что он наблюдает за ней, но на лице его нет улыбки, боль во взгляде.

- Я не виновата! – голос охрип от бесконечных извинений и бесед с несуществующим уже много лет любимым человеком.

Это место не было местом живых людей, и все же оно было не безлюдно. Тысячи посмертных убежищ для тел тех, кто нашел последний покой и прощение живых; для тел тех, кто канул в безвестности, и лишь железные надгробия и мраморные плиты расскажут, если спросишь, когда это произошло. Тысячи судеб, которые давно прекратили свое существование, тысячи судеб, которые давно забыты и одиноки среди живых, но никогда среди мертвых.

Она брела уже почти бесцельно, чувствуя головокружение от усталости от прожитых лет и пережитых испытаний, она иногда присаживалась на лавочки близ могил. Как-будто в гости заходила, и могла бы передать слова любви от отцов, матерей, братьев, сестер, дочерей, сыновей, мужей, жен, потомков в немыслимом колене. Если бы могла! Она чувствовала немой укор их: «Ты предала его!», «Он тосковал без тебя!»… И когда мертвые хозяева начинали говорить с ней, она покидала их, не прощаясь. А иногда она начинала даже бежать, хотя больные ноги требовали покоя, а тропинка ухода.

- Позволь мне присесть рядом, поговорить! Позволь рассказать, что такое моя жизнь без тебя… как я тоскую… вспоминаю тебя и хочу быть рядом… только позволь, - голос, сорвавшийся в крик. Удивленный и озабоченный взгляд проходившего мимо служащего. «Вам плохо? Чем я могу помочь?» «Конечно, мне плохо, - хотелось ответить ей (не до вежливости), - Это только в красивых и ярких библейских брошюрках люди, пришедшие на кладбище, радуются предстоящей встрече с любимыми на том свете! В жизни, настоящей жизни, все иначе… Могу думать только о том, что мы недожили вместе, недосмеялись, недоплакали, недолюбили… И никак не могу думать о том, что вместе скоро будем под землей… Ведь это не жизнь – это существование до следующей жизни!»

В ответ на заботу она не сказала ни слова, ни полслова. Лишь улыбнулась ласково и благодарно. И пошла дальше, молча, напряженно вглядываясь в тропинку под ногами и в травинки, обрамляющие ее по сторонам. Она уже отчетливо поняла: это все он. Это все он. Пока он сам не простит, и не позволит приблизиться к себе, она будет обречена на одиночество в этом царстве мертвых. ПРОСТИ МЕНЯ!

Уже совсем медленно она продолжала бродить по путаным бесконечным тропинкам. И, наконец, обессилев, но, все еще не сдаваясь, и не отказываясь от поисков, она вновь присела на встреченную скамейку. Здесь везде она была и не раз. И ни разу она не встретила здесь его, ЕГО, которого умоляла простить ЕЁ. ПРОСТИ МЕНЯ!

Уже отчаянно, но все также непреклонно она продолжала повторять изгибы тропинок снова и снова. Во второй и третий раз она, настырная надоедливая гостья, открывала крашенные уже знакомые металлические и деревянные калитки, присаживалась. ПРОСТИ МЕНЯ!

Наконец, она загадала: «Последняя скамейка. Если не перестанет прятаться от меня, значит – не хочет видеть! Но, Господи, как это больно! Как невыносимо больно!» Мертвые тоже имеют свое мнение, и отстаивают его не хуже живых. ПРОСТИ МЕНЯ.

Ей вдруг вспомнилась молодость. Как им было тяжело. Его семья сразу отказалась принять ее. Девушка-учительница не могла органично влиться в простую сельскую семью. Или нет, даже не так. Не позволили ей влиться в эту по-старобытному большую семью с такими непохожими взглядами на жизнь, и на то, какой должна быть невеста и жена младшего ребенка и единственного сына. Сначала ОН метался, все хотел решение найти, примирить. Но, увидев, что к примирению дело не идет, наоборот даже, поджал губы, и в родную деревню в тысячах километрах от родимой жены дорогу «забыл». Выбор сделал Он, а простить не могли Ей. И так захудалая связь прервалась окончательно и бесповоротно.

А когда пришло в семью неизбывное горе, в голос умоляли неродные сродственники подарить последний покой мужу на родной земле: «И мы все тут рядом, будем за ним присматривать. Не в тягость. И ты будешь почаще приезжать, а то совсем забыла нас – мужнину родню». И сил уже никаких не было в сотый, если не в тысячный раз говорить о том, что она сама и рада, да не от нее одной сие зависит… «Ты приезжай, мы тебя каждый раз принимать будем. А про прежнее забудь: кто старое помянет – тому глаз вон!» И появилась тут глупая вина. А не искупит ли она, таким образом, то, что на столько лет забрала невольно мужа своего от большой и любящей семьи? На то, что что-то изменится в отношениях со сродственниками, она и не помышляла, да только, видно, грех-то из-за эгоизма своего перечить, когда старые люди советуют. Не по-христиански. (Хоть и страстно верующей она никогда не была). Как не отговаривали ее подруги и доброжелатели, как не боролась она сама с собой, приняла решение нелюбимой родне не перечить, и похоронить родимого в дальней стороне.

Год, два, три ездила она в далекую деревню. И поняла, что пропала: нету больше сил, прости любимый! Нелюбовь сродственников тысячекратно отягощала, косые взгляды в спину жгли каленым железом! Неродная! Нелюбимая! Потом еще два года ездила с самой близкой и дорогой подругой, которая сама вызывалась, стремясь хоть как-то поддержать ее. А затем и на это сил не стало хватать. Простилась в последний раз и, рыдая, поклонилась могиле мужа. В то время уже выросла и остепенилась их единственная дочь, подрастала маленькая внучка, о которой дед так и не узнал никогда... Родственники далекие сразу и позабыли ее, как-будто не было жены сына единственного. Ничего не спрашивали, писем не писали. Много воды утекло с той поры, и не знала она, прощаясь, как будет ее грызть тоска по нему и вина за то, что бросила!

И вот не выдержала она, полетела, будто на крыльях, к нему. Рассказать, что дочка единственная и любимая, что внучка…

ПРОСТИ МЕНЯ!

Она вздрогнула, когда показалось, будто кто-то позвал. Позвал тихо и с нежностью.

ПРОСТИ МЕНЯ!

Я люблю… Я тоскую… Но ты не торопись… Я подожду… Вот он я…