Наконец война – война длиною в миллионы жизней, – клонилась к закату, всё тускней и тускней становились её багровые лучи, блекли, испарялись…

Воинственные долгие годы
К заветному мчались концу,
Вздыхали легче народы,
Руки вздымая к Творцу.

По всем направленьям теснили
Врагов с насиженных мест,
Но гадом ползучим те били,
Точно мало им изуверств.

Горели деревни, пылали,
Руинами становясь, города.
В жестокосердии враги отступали,
Ничего, никого не щадя.

В последнюю ночь перед победой, хмурые облака ползли от западного горизонта, грозя закрыть нарастающую луну. Единственный раз сверкнула молния, громыхнул гром, пронесясь по небосклону. И тишина. Только хруст снега под ногами. Под ногами чёрных теней, что молчаливо скользят через поле в сторону деревушки. Много теней, со сверкающими красными глазами. Когда-то они были людьми, потом стали захватчиками, уподобились убийцам, и теперь кровавые слёзы убитых и проклинающих впитались в их не моргающие глаза. Красная пелена: ни белков, ни зрачков, лишь злоба и ненависть. Вот они на улочках селения. Завыли собаки, предчувствуя горе, но запоздало. Тени уже врываются в дома. И мирное затишье рвётся по швам, обнажая крики ужаса и отчаяния. Враг резал и поджигал. Стрелял только в собак и скотину. Заполыхали факелами первые избёнки. Что могут противопоставить неприятелю женщины да старики, и дети… дети… дети… Любовь? Разве что её одну.
Она проснулась сразу, при первом лае собак. И всё поняла. Но успела спасти одного ребёнка, укутав в тёплый платок, когда в комнаты проник блеск штыков, – поразили, но не испили до конца её жизни. А вокруг уже плясало тысячеголовое пламя, дразня, показывало языки, радовалось, поедая стены, утварь, покусывая бледную кожу. Закашлялся, заплакал обиженно младенец, не понимая, за что его так больно щекочет рыжий дядька, призвал на помощь мамку. И та откликнулась, поползла к зыбке, ломая ногти об пол…

Спрятать дитя мать успела
Прежде, чем погибнуть в огне,
В погребе малышка сидела,
Под треском избы, в духоте.

Мама уходила тихо,
К люльке прильнув, где сестра,
А та заливалась в крике, –
Удушить её мать не смогла.

И обе сгорали в пламени,
Слёзы вскипали в глазах.
Хлопнув горящими ставнями,
Хата погребла их сердца.

И кажется нету спасения
В погребе третей душе.
Вспышка, искр падение, –
Девочка лежит на земле.

Ушли душегубы. Отпылали жертвенными кострами дома, и покрытые копотью печи, с указующими в небо перстами-трубами, уподобились надгробным камням. Огромными хлопьями повалил снег. Зашипели угли, ещё хранящие жар. Взвились с последними дымками струйки пара. И вновь воцарилась тишина. А утром мимо пепелищ прошли освободительные отряды; угрюмо, с немым сожалением, что не поспели, не спасли. Скоро и их следы скрылись под покровом снега. Снова тишина и пустота. Но… Один холмик снега зашевелился, смешался с золой и головёшками. Показалась запачканная сажей ручонка, следом вторая, и наконец на белый свет выбралась маленькая девочка. Трепещущая от холода, одетая единственно в ночную рубашечку, с платком на плечах, она на мгновение застыла, смотря на припорошенные останки избы. Какие мысли поселились в тот момент в её головке, что заставили сделать то, что она сделала? Девочка оторвала лоскуток от рубашки и, насыпав на него немного пепла, положив крохотный уголёк, завязала в узелок. И, сжимая его в ручке, утопая в сугробах, побрела прочь…

Через лес, по дороге в город,
Дитя направляет шаги.
Уголёк в узелочке дорог
Как мамино сердце, сестры.

Образ желания светел,
Лучится будто звезда –
Хочет как прах пепел,
Схоронить у церкви она.

И ветер на пути не преграда,
И строгий колючий мороз.
«Уж очень, Боженька, надо», –
Шепчет при скипе берёз.

Городок обнищал за годы, городок вымер за пару дней, – здесь тоже побывали враги. Возможно те же самые, что напали и на деревню. Видно счастье обходило стороной эти места, как, впрочем, оно обходило всё, где на троне восседали скорбь и нужда.
   Опустевшими улицами и заунылым воем принял он путника…

Вот созданье святой Божьей любви,
Осиротевшая девчушка лет так пяти,
Бредёт средь развалин в снегу.
Босая, съёжилась на холодном ветру.
Подёрнуты инеем ресницы и брови,
Золотые волосы в ледяном узоре,
Укуталась в мамин шерстяной платок.
В левой руке зажат узелок,
Другая прижата к груди –
Обморожены пальцы на правой кисти.
Идёт, спотыкаясь о запорошенные трупы и хлам,
К руинам впереди, где стоял некогда храм.
Идёт… На дрожащих губах молитва застыла,
Вся бледная-бледная, синяя-синяя.
Окоченевшими ногами еле ступает –
Они омертвели, уже боль не ощущают.
Но девочка всё бредёт сквозь пургу,
Шаг за шагом, словно в бреду.

Да, лишился городок своих жителей, приобретя новых, временных, но низких, впавших в греховное. Вон, сутулясь, одиноким призраком, рыщет по опустевшим улицам и развалинам домов, разживаясь на чужом скарбе, на чужом же несчастье, одетый во множество одежд, представитель павших – мародёр. Он замечает худенькую – точно щепка – фигурку девочки, и бочком, состряпав на шакальей моське льстивое дружелюбие, продвигается к ней. Он сочиняет, он словами прикрывает свои помыслы, предлагает то, от чего она не может отказаться. Он говорит, что совсем рядом его жилище…

Мародёр увещает – в подвале тепло.
Там печка отстроена, да и поесть найдётся чего;
Тряпки отыщутся, чтобы укутать бедняжку,
А если и нет, то свою отдаст он тельняшку.

Малютка сквозь дрожь чувствует страх,
Но тепло… «Тепло», – у неё на устах.
Сокровенное слово, как волшебство
Манит и тянет за собою её.

Изнеможённая, неподвластна спорить с собой
За незнакомцем идёт, уныло склонясь головой.
А как же заветное дело? Оно подождёт.
Отогреется малость и продолжит поход.

Спустились. Темно. Где же обещанный жар?
Дядька молча обернулся, нанёс ей удар.
Девочка упала, из носа заструилась кровь,
Глаза заслезились, скулящий вырвался вздох.

Развратник, оскалясь, аж трясётся над ней,
Облизывая губы в предвкушении затей.
Страшные, жадные руки к страдалице тянет,
Глух он к мольбам, – не слышит, как она умоляет.

Девочка бьётся в объятиях зверя, кричит,
А тот распаляется, слюною исходит, рычит.

Сладострастием, похититель невинности, наслаждается
Словно бабочка в сетях паука она задыхается.

И всё-таки девчурке удалось пережить войну. Противник повержен и капитулировал. В мгновение ока облетела эта долгожданная новость всю страну. И оставшиеся в живых многоголосым «Ура!» приветствовали припозднившийся мир. И под эти весёлые, полные слёз радости, крики, капали другие слёзы – отчаяния, в каждую каплю которых закрался стон истерзанной души. И…

Брызгала кровь, хрустели суставы.
Насиловал, бил… и всё ему мало.
Упивался всевластием над маленьким тельцем.
…Тянулись минуты, как вечность.

Но вот он исчерпан, а может устал,
Ещё живой стан её приподнял,
Улыбнулся ехидно творению рук –
Сплошное месиво, раны сочащихся мук.

Шарф подобрал, на тонкую шею – петлёй.
Подвесил. Повесил, истерзанного ребёнка с разбитой судьбой.
Толкнул, точно маятник, смехом давясь,
Желчью сплюнул, на трупик крестясь.

И готов был покинуть чертог для Ваала,
Но увидел узелок на ступенях подвала.
Подобрал с любопытством, скорей развязал:
Просыпался пепел, уголёчек упал.

«Дура убогая», – шипит злобно палач,
И вверх по ступенькам пускается вскачь.

Чистую святость ему не понять;
Убийца привык лишь убивать.

Разлетелся “прах” по грязному полу, откатилось “сердечко” под раскачивающуюся мученицу… «Кап», с ноги сорвалась кровинка и упала прям на уголёк. «Кап, кап, кап», – летят вниз густые алые капельки, а кверху уходит отстрадавшая душа. И перед взором расправляются крылья, и звонкий, ласковый голос зовёт её в рай…

                       Эпилог.
Смотрите, смотрите! Над головами
Усопших, погибших и прямо над вами,
Ангел летит, уносясь в небеса,
А следом за ним парит не спеша
Златоволосой девчушки душа!

Теперь всё позади, нету разлуки –
Сестрёнка и мама тянут к ней руки…