Грустная история о предыдущей любви

(Часть 3)

Наступило утро. Нет, это как жестокий кованый ботинок на х-икс во кобан бабочек, слившихся в экстазе на военной тропе.

Наступало утро… Что-то вроде desperados partizanos: в стоптанных ботинках, по озвериным тропкам, на спешно отступающего врагангеля.

Утро не наступало – оно лениво, с передышками, волочилось по тропинке войны, протоптанной острым черным каблучком минутной стрелки. Уставшие от ожесточенных боев, отчаянные партизаны первой половой войны нехотя воскресали для новых подвигов. Вспененное ночной бурей ложе хранило молчание, пользуясь отчаянно коротким затишьем на фронтах. В очередной раз героически разлепив не уставно хрустнувшие веки, капитан Вгенис разглядывал новобранца, раскинувшегося рядом в неестественной позе человека, настигнутого недалекой пулей в самом пылу атаки, на бешенном скаку, с «ур-р-р… а-а-а!..» на горящих устах. Глядя на чуть не призакрытые после боевого клича, переходящего в предсмертный крик, потрескавшиеся губы, капитан тщетно пытался вспомнить такую, казалось бы, простую *.скую фамилию рядового. «Совсем еще сопляк ведь… был, – с невеселым удивлением подумал капитан, – а собой не раздумывая пожертвовал, чтобы умирающего товарища спасти!» Раньше, еще в бытность свою лейтенантом, капитан не мог позволить себе всплакнуть; теперь же не мог уронить и капли, как бы ни хотелось: война как будто высушила этого человека изнутри. Пакетик мне, пакетик! «Ведь это мне не привыкать быть первопроходцем – а каково ей было?!» – ругая себя на что свет встает, кэп Вгенис провел шершавой рукой по спящим вповалку изящным холмикам ее груди. (Осторожно, пошлость!!!) Ее ресницы вспорхнули, будто пугливые пташки, согнанные с облупившегося подоконника резко распахнутыми створками кареглазых окон.

<– Что там у меня облупилось?>

<– Тушь, засохшая комковатой.>

<– Кумкуват? Слишкам притарна.>

Она нежно взглянула на своего генерала благодарными повзрослевшими глазами: “Спасибо…” – прошептали прокравшиеся к самому его сердцу губы. Майор хотел было слегка пожурить ее за самовольное преувеличение его (теперь уже единственной) звезды, но ловкие хитрые мягкие ароматные аппетитные музыкальные впятеромчики запечатали ему уста. «Молчи…» – какое чистое «чи», просто шампанское! Улыбающиеся ее глаза сквозь не идеально белые-белые зубы проговорили растянутое за уголки рта: «Спасибо. Только ты мог сделать это так… Мне было совсем не больно, правда!» Она положила свою красивую голову на его выдающуюся грудь, расплескав по ней ниагару прелестных волос. Прильнув влюбленным ушком к любимому сердцу, она наслаждалась отчаянно короткими мгновениями покоя и тишины… и тишины… и… ТИШИНЫ.

Приехавший по ее нетерпеливому вызову похмельный врач едва захлопнул дверцу скорой и взглянул на нее, как сразу же стал что-то писать: стоя, прижимая бумагу к скользкой красного пластика папке дрожащим от вчерашних возлияний первым пальцем. А она, всё так же сидя на самой первой ступени, обхватив себя за колени и не поднимая с них головы, сквозь не идеально белые зубы процедила: «Да что же вы его уже выписываете, не взглянув даже может быть еще » – без интонации и знаков кровоточия. Мятый халат грубой шершавой полой провёл по мокрой щеке и, обдав волной густого перергара, нетвёрдо зацокал вверх по истертым ступеням.

Утро наступило. Он раскинулся в полумесячном отпечатке кованого каблука в неестественной позе бабочки, настигнутой жестокой булавкой в пылу экстаза, упоения парным ночным полётом. Вторая бабочка, изуродованная рифлёной подошвой, продолжала путь вместе с озверелым партизаном, наступающим на отчаявшегося врага, с каждым шагом всё надёжнее и бесповоротное смешивая хрупкие крылья с липнущей к каблуку грязью.

Грустная история о предыдущей любви

(Часть 4)

Гуляем вдвоём (и только вдвоём!) по райскому лесу: под ногами мягкая тёплая земля, покрытая едва наметившейся седой щетиной ангелового моха (mohrius ebgeli pedredisus).

Медленно-замедленно облетают большие, похожие на ладони, листья, выполненные в *.ской гамме, и, падая на землю, постепенно сгорают, беззвучно, без следа и без остатка, как будто погружаясь в пористую млечно-серую почву.

Тишина. Царство тишины: от приглушённого серо-голубого неба – ни намёка на это грубое ярило – до нежно-туманного с серебристыми прожилками леса.

И под этим мернобесконечным одеялом кубометров тишины – мы с тобой в колыбели покоя вседозволенности, в этом раю, обещанном мне и, наконец, дарованном.

Дарованном мне тем, кто и есть мы все, кто и есть мы в-д-воём.

А мы всё идём.

И мы всё молчим.

Останавливаемся на вечно старом мосту, серебристой радугой связавшем воедино два берега, две души.

Замираем над самой серединой широкого ручья, легко и стремительно уносящего вниз по течению это бездонное небо, воздушное кружево листьев, нас с тобой…

И вот мы – уже не мы, а переливчатые отражения в игривой воде.

Нас сносит всё дальше от небесного моста и всё быстрее.

И скоро проплывающие мимо пейзажи сливаются в сверкающую череду вытянутых пятен всех оттенков от бликового до остро наточенного.

Теперь трудно понять, несёт нас беспечное течение или падаем мы в глубочайший колодец; на дне его – небо.

Ты смеёшься.

Я всегда со сладчайшим замиранием слушал этот звон мириад крошечных хрустальных колокольчиков на морозном ветру.

И ты смеёшься и звонко хлопаешь в ладошки.

Я считаю эти шлепки: один – подставь другую, два – ещё раз одну…

А мы падаем и падаем (три… четыре…) теперь уже с такой быстротой, что кажется, будто мы замерли на месте странными статуями из синего льда.

… пять… семь – нечет,

ослепительно-голубой кометой мы рухнули на дно, и теперь ты смотришь

вдаль,

в небо,

за горизонт,

спиной прижимаясь к моей холодной груди, а я стою с закрытыми

глазами, полуобняв тебя, и твои ладони лежат поверх моих, запоминающих все

трещинки каменных перил старого вечно молодого моста.

Мы слушаем наше дыханье. Я открываю глаза и вижу, как втихомолку

валит тёплый пушистый снег.

Мы переходим мост – здесь всё по-другому – твоя очередь нашего рая.

Впереди много разного, всего, о чём мы молчали вместе и поодиночке.

На миг я оглядываюсь и вижу: тающий в небе мост и две… нет, одна – единая – ледяная скульптура, стоящая на нём.

Наверное, показалось: в небе только синяя синь и жаркое солнце, а на земле латиноамериканский курортный городок, море, горячий песок, мы и вокруг нас такие же, загорелые, крепкие, горячие.

Впереди ещё одна вечность.