Часть первая

Исход (глава 20, стих 8)

I

Проснулся он во втором часу. В потерянном душевном состоянии отжался от кровати, уставился тупым, на девять десятых отсутствующим взглядом в амбразуру окна. Вечно бодрствующая ночь весело подмигнула мириадами звёзд, как бы вопрошая сомнамбула: «Ну, и чего надо?» Но ему некогда было расшифровывать сумрачные реплики в ночных гримасах, – да и состояние отнюдь не благоволило этому благородному процессу. Он только затрясся мелкой дрожью от холода прилипшего к потному телу, и, прежде чем рухнуть обратно в объятья постели, укрыться с головой и вновь погрузиться в беспокойный сон, его голосовые связки, не без помощи скривленного рта, сумбурно процитировали: «Что-то будет…» Но слова потонули втуне, не найдя выход из бреда спящего. И всё вернулось на круги своя. Разве что уличная темнота рассеянно чихнула и, словно испугавшись резкого шума, пару раз гавкнула.

II

Именно: всё абсолютно, если можно так выразиться, было по-прежнему. Утро зачиналось на востоке, где неспешно всходило, набирая силу жара, августовское солнце, вероятно, позёвывая вместе со многими теми, кто решился проснуться пораньше в столь прекрасный субботний денёк. Через каких-нибудь 14 часов 57 минут, описав дугу, раскрасневшись от увиденного задень бесстыдства, к которому из века в век всё не может привыкнуть, светило, более спешно, чем вчера, спрячется за горизонт заката. Откуда, напоследок, озарит гаснущими лучами бедняжку небо, что должно выносить всяческую пошлость, разворачивающуюся под его сводами сутки напролёт. Лишь иногда облака и тучи спасают глубокий чистый взор от земного непотребства.

Вместе с первыми зеваками, зевнул, потянулся и проснулся он. Кто – он? Позвольте чуточку растолковать.

III

Он – это парень репродуктивного возраста, в самом рассвете совокупности различных, но неотделимых друг от друга, сил (творческих, душевных, телесных и иже с ними), разменявший четверть века, и не забывший анахронического вопроса: в чём суть бытия. С самого рождения был крещён неведомым до той поры – на слух ангельским, но по сути скабрезным – именем Антуил. Сам пушистобородый отец церковный, с огромным, обрамлённым каменьями, крестом, горизонтально лежащем на внушительном чревоугодном животе и поддерживаемый золотой цепью, с запястье толщиной, приходил в роддом, осенить святым распятием чело новорожденного и окропить нового раба Божьего водицей святой. Которой, – к слову будет сказано, – не гнушался полоскать рот свой после обильного обеда, а также завтрака, ленча, полдника, ужина и неисчислимых чаепитий. Не забывал он и, в часы сиесты, нежить тучное тело в прохладных ваннах из сей водицы. Откуда же выкопал святоша это имя? Из какого уголка Библии, апокрифов? Или, скорее всего, из скромных недр своего сладострастного умишки? Хотя, ничего удивительного в этом не было, такое уж время настало, где уже и не модным, а в порядке вещей стало нарекать детей самыми экзотичными именами, выхватывая их из старины минувшей, или же сочиняя новые. От Авраамов до Ярополков, через Ельцистеев, Кибертоков, Ситхов и прочее и прочее. Та же Матрёна теперь происходила от «сквернословящей в матрице», а не от «знатной женщины». Что-то смешалось, что-то осталось прежним… Ну а Антуил, получив свою дозу прогресса, мог гордиться тем, что хоть от батюшки принял вполне приличное отчество – Андреевич. Да и праотцам спасибо, не подкачали с фамилией-то. Самойлов, так в паспорте и записано. А отец «святой», наспех окрестив малыша, поспешил восвояси, в церковную обитель, где его ждала любимая настольная книга – увы и ах, не Священное писание! – громоздкий, солидный поваренный том. Впрочем… Бог давно покинул стены этого логова, нашедшие более подходящее – “духа” ножа и вилки, и жареной баранинки.

Антуил же, как то положено по законом природы, рос и, по мере возможности, мужал. Пролетело детское время, школьное, за ним пронеслось юношество, и наступила пора расцвету годам зрелости. За многочисленные дни сложившие его двадцатипятилетие, произошло не меньше различных происшествий, как омрачающих жизнь, так и окрашивающих её в радужные тона. В целом, всё как у других… Мальчик постепенно становился личностью, проходя через коллизии, что создают темперамент, лепят характер, ваяют интересы, в общем, делают то, что отличает одного человека от другого, т. е. самого человека. Помимо общественности и заведений, созданными им же, пожалуй наиглавнейшее место в воспитании сына отечества занимала его родная мамаша Сабина Савина, вторая жена Андрея Самойлова. (Немного даже официально звучит… Но так оно и было.) Брак держался на одном штампе в паспорте, да и то не долго. Дело в том, что если бы не любитель до нежных, чувственных женских тел папаша, со своим принципом доведения дел до самого конца, то не была бы обрюхачена будущая мамаша Антуила. Но раз всё так обернулось…

Год совместной жизни сделал своё. Внешне симпатичная, привлекательная женщина, была начинена взрывчатым боезапасом, могущим полностью обеспечить всю армию родной страны на десятилетия вперёд. И стервозный – сущей мегеры – характер, от трёхсот шестидесяти четырёх дней жизни бок о бок, явно не улучшился, лишь воспламенился несколькими лишними фитильками. Единственное оправдание сложившейся ситуации находилось, для неё, в нескромном состоянии мужа, из которого она и черпала утешение. Зато подобное взимание дани за утерянную невинность отнюдь не радовало самого Андрея Сергеевича. Его не прельщало бесцеремонное отношение жёнушки к – с трудом зарабатываемым – финансам. И не смотря на то, продолжая пополнять свои сбережения, он, не без лёгкого чувства смятения, заметил, что приток денег – в процентном эквиваленте – стал заметно скуднее оттока. Причём не замечал, что сам способствовал подобному процессу, давая вольную и потакая её настояниям, – только бы отвязаться от жгучего языка. Куда же уходили горячо любимые копеечки и рублики, ему абсолютно было неизвестно. И тогда Самойлова старшего осенила совсем уж скверная догадка: это ж какие будут затраты, когда появится ещё один рот в семействе?! Ни в каком страшном сне не видывал он более удручающую картину будущего. Что-то стоило предпринимать, и как можно решительней. Ведь, в конце концов, хоть и любил Андрей Сергеевич Сабину Паисовну, но раньше, до того как она стала обрастать животом; и денежки, как-никак, любил больше. Ответ на вопрос – куда Савина тратила баснословные части из накопительства Самойлова? – не так сложен. Не найдя полного счастья с муженьком (читай: не подчинив его полностью своей власти), она, как всякая благоразумная женщина, обладающая неизмеримым тщеславием, решила искать, «осушая слёзы», расположение в представителях элиты общества. Но элитное общество с неких пор уподобилось протухшему Стигийскому болоту, и никого, кроме ненасытных пиявок, в принципе, породить уже не могло. И такие не замедлили явить себя пред очами «благодетельницы». О да, разбрасываясь деньгами налево и направо, назад и вперёд, она получила то, чего с таким рвением добивалась, снискав, хоть и поддельное, но зримое почитание её персоны от всяческих pseudos** друзей, знакомых, попросту «случайных» людей, провозглашавших её Матерью богов. (Видимо в честь скорого разрешения.) Бедняжка, она ревностно бредила величием, заразившись своеобразным синдромом царственной особы. Но ещё более несчастным можно считать крепнущий зародыш будущего ребёнка, – навряд ли ему нравилась среда обитания мамочки.

И случись же этакое в последующие дни после родов и крещения, пока молодая мама отлёживалась и привыкала к дитю: новоиспечённый отец, от греха подальше, собрал свои манатки и был таков – улизнул из семейного ложа, подлюга. Хорошо, что хватило совести открыть счёт на имя покинутой, ничего неподозревающей, заочно любимой жёнушки. Маленький счёт, честно говоря – на вес младенца.

Тут же, словно по мановению волшебной палочки, не стало ни друзей, ни почитателей. Осталось озлобленное одиночество.

С этого начинался жизненный путь Самойлова Антуила Андреевича. И продолжался до сих пор.

Так вот, он – парень известного возраста – потянулся сладко в постели, проснулся и уставился рассеянным взглядом в свет, тепло, зёв приоткрытого окна.

IV

Стоп! Прежде, чем пойти дальше, – а мне также ничего неизвестно о том, что ждёт впереди Антуила, как и ему самому, – стоит сказать ещё о немногом. И так, он (теперь понятно – кто), мягко говоря, ненавидел человечество. Замечал вереницы бесконечных недостатков, некоторыми из которых обладал и сам, но в отличие от миллионов остальных, осознавал их и боролся с ними. По правде – небезуспешно. Сложно разбирать темперамент каждого отдельного человека, намного сложней, чем «темперамент» того или иного государства. Здесь такой тугой клубок, состоящий из различных ниточек, узелочков, где сочетались разноцветность и разная плотность. Но и в этом возможно выявить особо выделяющееся. Так Антуил, низкий поклон любезнейшей мамочке, позволил привить к себе кой-какую нервозность, вследствие чего заработал привычку вскипать тут же, если его не понимали. Вполне возможно, что от этого расцвела глубокая неприязнь к людскому населению, и особенно к женской половине. Да что скрывать – он терпеть их не мог! В каждой замечал тень своей матери. Но, воспитав в себе замкнутость, он смог избегать лишних вспышек, погрузившись в сосредоточие того, что мог понять и исследовать, в себя, то есть, родного. Не оставляли его равнодушным и природные богатства, но это другой разговор. В целом же, Антуил, как не крути, был добродушный малый, принимал он это или нет. И говорил прямо, не лукавя.

Сабина Паисовна же, хоть и пилила по пустякам – по поводу и без оного, – нужно отдать ей должное, быстро справилась с предательством денежного мешка. Неожиданно с умом распорядилась мужниным подарочком, а когда Антуил смог ходить в Детский сад, нашла подходящую работёнку, не сулившую большой зарплаты, но позволявшей сводить концы с концами, даже ещё оставалось на досуг. Скромно, но правильно, ибо, когда есть хочется, и крышу над головой сохранить… Понятно, в общем.

Но… ах эти многочисленные «но»! Сложный, взрывоопасный характер быстренько расшатывает нервы, ведёт к скорому… прощанию с миром сим. Она и умерла в порыве очередной ярости. Организм не справился с запалом – точка кипения достигла наивысшего предела. Хлоп, – сосуды не выдержали давления. Сердце, ходившее трещоткой, ёкнуло. Мгновенная боль и блаженная темнота. Когда у матери произошло кровоизлияние в мозг, Антуил находился радом, выслушивал истерические крики. Вдруг крик её оборвался, и он увидел, как закатываются глаза, она оседает на пол. А он стоит, смотрит, будто загипнотизированный, в голове звенит пустота. Он видит – как, сгоняя багровость, лицо матери быстро покрывает синева! – но не может двинуться. Шок…

Это случилось четыре года назад.

Приватизированная квартира перешла под его владение. Работать же ему было не ново – материнская строгость настояла на том, чтобы он, без всяких, приступал к работе с тринадцати лет. Оно так и получилось. Большая часть заработка уходила в карман, теперь уже покойной, а малая на собственные нужды. За это время Антуил успел сменить десятки рабочих мест. Ни одно не могло удовлетворить желания, естественно, его внутреннего Я. Поиски продолжались, неумолимо заканчиваясь крахом. Пока, ныне в памятный момент, не вышел на связь – вуаля! – беглый папочка. Оказывается, он периодически созванивался с дорогой, горячо любимой; просто это держалось в тайне, под семью замками. Теперь на счету Самойлова старшего было четыре покинутых жены и, возможно, пять дитятей, он и сам точно не знал. Разумеется, ничего этого сыну он не поведал. Разве что признался в любви, и что его душит совесть, но он не может вернуться из-за ряда обстоятельств, и чтобы загладить вину, обещается высылать на имя Антуила ежемесячно перевод в такую-то сумму рублей. И ещё тысячу извинений! На кой чёрт мне твои извинения, подумал тогда Антуил, но отца простил, и от денег не отказался. Слишком заветной была мечта – больше уделять времени себе и своим интересам, чтобы от неё бездумно отмахиваться. Отцовская же помощь помогала решить задачу с работой и постараться достигнуть мечты.

Думаю, напоследок, стоит оговорить ещё немаловажную деталь. А дело в том, что, как бы агрессивно настроена не была мать по отношению к родному чаду, сын, взрослея, не без смущения заметил, насколько прекрасна она внешне, и – тут он краснел подобно помидору и убегал прочь, – возбуждает. Что-то заставляло наливаться кровью главный приаповский орган. Будучи сторонним наблюдателем, его, поверьте, понять можно. Савина по истине была чертовски хороша собой, за исключением моментов бешенства. Увы, злоба не красит женщину, а старит на десятилетия. Говорилось, что в каждой представительнице прекрасного пола, Антуил зрел образ матери – синтез черт горгоны и нимфы. Но ни тот, ни другой, не на пользу дамам. И второе пугало даже больше… Влечение к телесному материнскому образу – извращённое чувство, он не мог себе его позволить. Эх, если бы он только дал возможность какой-нибудь целомудренной девушке поработать над ним, она бы помогла вылечиться от порочного, как он думал, видения проблемы. Увидел бы, что кроме красоты мамочки, не замечал красоту других. Не хотел, не мог в одиночку, или же не желал? Он сам не знал. И, нет, не подпускал и близко женщин. Только по обстоятельствам, только по необходимости.

Как бы то ни было, как бы жестоко не звучало, но Антуил считал – хорошо, что мамы не стало. От части предрассудков, как ни крути, он, после этого, избавился.

Для предпочитающих подробности: на ту пору ей было тридцать восемь лет.

V

Вместе с утром уходила и запасённая ночью прохлада. Летняя духота, потирая потные руки, стремилась проникнуть везде и всюду.

Антуил ещё разок широко зевнул, что щелкнуло в челюсти, и с клацаньем захлопнув рот, замычал, недовольный безалаберным вторжением боли в идиллию утра. Пора было покидать нежные объятия тёплой постели, с каждой минутой становившиеся всё более дланями знойной пустыни. Плюс, поднимая нескладное урчание заводного механизма, на кровать запрыгнула, подгоняемая голодом, кошка, принимаясь грызть большой палец ноги, выглянувшей из-под одеяла.

-Отвали! – сухо пробурчал Антуил, вяло отмахиваясь от кошки. – Что за неугомонное создание?! – Но, получив очередной острый укол клыков в пальцы, взревел, вскакивая с измятого ложа: – Пошла! Всё, видишь, блин, встал!

От резкого подъёма в глазах помутнело, перед глазами – поплыло. Пришлось сесть обратно, чуть не придавив настырное животное, обождать, пока пройдёт головокружение.

-Муся, честно тебе говорю: иди ты к чёрту!

Последние слова снова сорвались на крик, ибо кто-то бесцеремонно приступил жевать щиколотки.

-У-у, бестия. – Он искоса посмотрел на гладкошёрстый комок, что продолжал, мурлыча и мяукая, вертеться у ног. – От маленьких всё зло…

Что делал он эти четыре года одиночества? Перво-наперво их не сравнишь с сотней лет… За время учёбы и работ пришлось многое упустить. Если бы был выбор, то без сомнения опыт, полученный в образовательных учреждениях и на «трудовых» местечках, он предпочёл бы получить, будучи безработным и вне школьно-институтских стен. То есть, ничего необходимого для жизни этот опыт не дал, лишь отобрал чудесные годы. Огонь, вода и медные трубы выступили под эгидой Низости и Глупости. Так что четырёхлетка принесла ни с чем несравнимое удовольствие. Здесь сложилось навёрстывание упущенного, где изучение нужного и поглощение надобного, сотрудничало с усвоением необходимого. Время не весть какое, и не застрахованное от разнокалиберных ошибок, но – под воздействием ли внутреннего чутья – осваивавший новые премудрости смог – не тут же сразу – из масс фальшивого воспринять извечно истинное. А вот по-своему или по-тоему, на это не ответит никто, ну или проведение. Была даже попытка настроить отношения с противоположной половиной, но она больше походила на непосильные старания астронавта наладить контакт с внеземным разумом. Полный провал. Сначала девушка проявила интерес – парень сильный, блещет умом, не урод, не убогий в плане материальном, а главное – щедрый. Как дикая свинья с визгом кидается на жёлуди, так прекрасная особа с жадностью накинулась на лакомый кусочек. Ну не дано было долго продолжаться пиршеству, и длинноволосая ундина без комплексов, не успела вдоволь насладиться дарами соблазнённого мужчины. Бежала, ровно Хью Смолёный от Короля Чумы, не побрезговав прихватить её высочество Чумную Язву (денежки, попросту). А всё потому, что Антуил, знаете ли, на всех и на вся смотрит, не то, чтобы свысока, но с противоположного полюса, имея на каждое «да», своё «нет». И все, для него, ходят вверх ногами. Кто ж это выдержит?! Он же противный! Так он и остался всего лишь холостяком с грошом в кармане, но без доброй подружки. Не нашла его та единственная и неповторимая; не набрёл он на неподдельную любовь. И в правду, лучше быть одному, чем с той, которая не «твоя». Поэтом не был Антуил, но правду глаголал Монтень, и раз не ласкалась об него женщина, обзавёлся, исключительно подсознательно, кошкой. А так… на кое-что эти коротенькие отношения повлияли. Вкусив «запретный» плод от вожделеющей плоти и поняв, как это… приятно, что ли, он успел проникнуться восторгом к обольстительным женским формам. Без шуток – они манили! А мамочка, издав последний вопль, безвозвратно затерялась, вместе со своею красотой, среди хаоса мельтешащих бюстов, попок, разно фасонных ножек и прочих прилагающихся прелестей. Может они и созданы только для того, чтобы ими любоваться… издалека?

VI

Если бы Антуила спросили о нём самом, он без раздумий ответил бы: «Сейчас я другой, но всё-таки ещё тот же». И понимай его как хочешь.

(Воображала…)

VII

Спотыкаясь об хвостатую назойливость и бубня невесть что себе под нос, Самойлов прошествовал мимо стеллажей с книгами на кухню, чтобы уже отделаться от настырного животного.

-На, жри! – нелестно кинул он.

Насыпал целую миску кошачьего корма, налил полное блюдце воды.

Пока Антуил, по законам чистоплотности, приводил свой внешний вид в более приемлемое состояние, и ублажал нутро немудрёным завтраком, представлялось возможным осмотреть его неприкосновенное жилье. (Никого и никогда он не приводил в свой дом, считая своды его – священными.) Смотреть же в однокомнатной квартире особо не на что. Помимо уже упомянутой кровати и книжных полок, стоящих вдоль южной стены комнаты и прохода на кухню, из прочей утвари замечались: журнальный стол, на нём ветхий компьютер, телевизор с рогатой антенной, стоящий на табуретке, мягкий, потрёпанный, крутящийся стул, настольная лампа без абажура и часы. На кухне: ста пятидесятилитровый холодильник, двух конфорочная плита без духовки, микроволновая печь, электрический чайник и обеденный стол. В прихожей, на полочке, возлежал массивный телефон с циферблатом. Вот и всё, за вычетом мелочей. А! Не лишним было бы упомянуть, грубо говоря, картину, висящую над изголовьем кровати, представляющую собой рисунок Воскресения Христа, аккуратно вырезанный из журнала, и неумело обрамлённый рамкой из реечек. Под картиной красовалась, выведенная на светлых обоях, жирная надпись: «На всё есть воля Божия».

Закончив трапезу Антуил смачно рыгнул и громко продекламировал:

-Аз есьм царь пуза своего! Гы-гы-гы…

Натужно отсмеявшись смехом имбецила, он спохватился, заметив подмигивающий укоризненный взор кошки, виновато прокашлялся. Бесспорно, у каждого бывает смех без причины, в угоду настроению, но…

-Да, так и до третей стадии олигофрении не далеко.

Как обычно бывает после принятия пищи, Антуил сидел, облокотившись на стол, внимал струящимся с улицы звукам, переваривал пищу и мысли, чем бы заняться. Деньги от бати он получил позавчера – они лежали среди книг, между томами «Замка» Кафки и «Цитадели» Экзюпери, – свершение нарочитое, – две твердыни охраняли общую казну. За логово, чуть ли не в последний день до начала начисления пени, претенциозным логовщикам было уплачено. Значит, права на квартиру оставались незыблемыми. Свет горел, вода текла, возражений со стороны коммунальщиков, энергетиков и гидравликов не было – и отлично. Хм, продукты закуплены, с голодухи не помру. Всё, что надо – есть. Сегодня, сейчас – суббота. Так что же делать? Чем заняться? Существовало два варианта, упорно лезущих в голову. Либо остаться дома и зарубиться в какую-нибудь игрушку, или почитать книженцию – это более желанно. Либо пойти погулять, проветриться, а точнее париться-жариться под беспощадными лучами солнца – это идея, несмотря на горячность, согревала меньше. Тем не менее, удивляясь самому себе, выбор лёг на второе предложение.

Чтобы не открывать окно на кухне, он вернулся в комнату, с разбегу высовываясь наружу. Голубь, испуганный внезапным появлением обнажённого торса с коротко стриженой башкой на вытянутой шее, шумно вспорхнул с подоконника, оставляя кляксообразную гадость.

-Вот же гад! – в сердцах выпалил Антуил. – Тоже мне, вестник Божий.

А на улице… А на улице пекло, как говорится, не по детски! Спасал, ох, нет – дразнил, слабый ветерок. Но его в полной мере можно было списать на пятый этаж. Внизу, присовокупив зной от земли – аж асфальт становился мягче от градуса, – своеобразная огненная геенна. Вдохнув влажный воздух, Антуил почувствовал толику смрада. Скосившись в сторону, взгляд без труда отыскал очаг дурного аромата – то, на углу соседнего дома, горел контейнер с мусором.

-Да, думаю, не скучный денёк предстоит прожить…

Ещё чуточку «полюбовавшись» частью физиономии города – насколько давалась возможность видеть с данной высоты, – он нырнул обратно в спасительную тень стен, притворил окно. Пунктуально поправив скосившиеся набок трусы, принялся, не спеша, одеваться.

Синие, до колен шорты, жёлтая футболка, чёрные носки…

Когда, уже стоя в прихожей, он зашнуровывал кроссовки, предупреждающе засосало под ложечкой, и резко стрельнуло в сердце, что ему пришлось сложиться пополам и присесть на корточки. Жалобно мяукнула Муся, переживая за хозяина. Короткое мгновение, но и этого было достаточно, чтобы перехватило дыхание. Ещё со щемящим сердцем, Антуил медленно разогнулся, пару раз глубоко вздохнул, переводя биение кровеносного насоса в спокойное русло, и, не снимая обуви, побрёл в ванную. Где испил живительной влаги из водопроводного источника. Мелькнула мысль попить пивка, но он от неё тут же отказался – не время. И желания особого нет. (Не подумайте превратно, Антуил не злоупотреблял спиртным. Если раньше вообще не пил, то теперь – на протяжении последних полутора лет – стойко и нерушимо придерживался строгого лимита – пол литра светлого пива, раз в три дня. Можно и того реже.)

Слизав с губ последние капельки воды, Антуил резонно заметил:

-Так-то лучше.

У самой двери, на секунду задержавшись, вспоминая песенку, он изрёк: «То ли ещё будет…» Почему-то ему показалось, что это высказывание отдаёт дежа вю. Вслед за чем, вышел на лестничную площадку, хлопнул, по воле сквозняка, дверью и, словно оправдываясь, тихо запер на замок.

Интересно, спускаясь сейчас по пролётам, помнил ли он ночной бред, когда лунатиком молвил, вроде бы ничего незначащее: «Что-то будет…»? Отдавал ли отчёт тому, как схожи по смыслу те слова, и произнесённые только что? Пожалуй… конечно же – нет! Не помнил он ни сказанного ночью, ни канувшего в небытие сна.

А сон был. Ещё тот сон!..

VIII

Пользоваться лифтом Антуил гнушался. Дело даже не в том, что он пару раз застревал в нём, а в том, что считал – пака есть ноги, ими не грех почаще пользоваться. Особенно если ведёшь оседлый образ жизни. Более того, пробежка мимо соседских квартир, позволяла помянуть каждого соседа нелесным словом, послать немую язвинку на их головы.

Соседей он презирал особым презрением. Считал праздно живущими бобылями, просадивших земли совести. Лишь с одними, живущими на том же пятом этаже, напротив его квартиры, удалось наладить эфемерную связь. Но когда это было! Остальные, в подъезде, в доме и так далее, вращались в безнадёжности. Подъезд вообще воспринимался им, как макет всей державы. А если оно так, то – по логике – нечего ждать иного от самой державы. И неприязнь, через малое, бурным потоком, под давлением, устремлялась на прочих.

Всю мерзость и не перечислишь! Вот соседка из 56 квартиры, ходит с красно-синими ушами-локаторами, бегающие свинячьи глазки… два вершка от горшка и две тугие косички с бантиками – старушка-вечная-пионерка. Она всё знает, для неё основа жизни – пять этажей слухов. Думаете, почему у неё уши нездорового вида?! Да потому, что профессией выбрала, сидя дома, подслушивание через замочную скважину входной двери. Сутками может сидеть и внимать. Оттуда её осведомлённость. Но за всё приходится платить – за годы «работы» ей уши-то и продуло. Правое уже совсем не слышит, левое ещё держится на любопытстве.

Или вот, взять ниже по стояку, донжуана с ослиной рожей из кв. №52. Живёт, можно сказать, один, но с собакой пекинес и часто меняющимися подружками. Все подруги его из разряда скучающих по приключениям. И не важно, что авантюры ограничиваются соитиями на скрипящем диване под вой разгорячённого «сердцееда», стиркой его, блевотно-поносного цвета, трусов, которые он считает экзотическими, испачканных простыней и забрызганных одеял. (Молчу про пуховую подушку. То, что с нею вытворяет этот субъект, в дни, когда ему не удаётся затащить к себе в берлогу очередную жертву, не снилось ни инквизиторским экзекуторам, ни одному из династии Сансонов.) Не без оснований подозрение, что одним из предков донжуана слывёт осёл Насреддина. На мой же взгляд, это прямое оскорбление честного животного. Любовных дел мастер давно бы пропал, сгинул бы в тартарары, если б не – опять – его сердобольные подружки. На одну зарплату сборщика металлолома сыт не будешь, особенно когда половину выкидываешь на крепкие напитки. Но сердца блудливых полны дурости, в коей они не могут разобраться, и частенько путают с состраданием, на деле – тоска по жеребцу, жажда по фаллическому идолу. Вот они и подкармливают, прибираются, а взамен получают ночь фейерверков и оргазма. Пусть даже не своего, но, всё равно, приятно. А сам любитель постельной чехарды, продолжает тем временем ходить в контрах с соседями снизу, заливая их и донимая стуком. Не считая того, что передвигается он точно слон, каждую вторую ночь, во втором часу неизменно начинается рубка. Рубит мясо и кости для драгоценной – вшивой! – собачонки. Дурдом!

Опускаясь в самый низ, невольно задумываешься: неужто мир вертится в сетях секса? Лавирует между – да простят меня умы цензуры – пенисом и влагалищем?! Так и думаешь, заглядывая в квартирку 44. (Пропускаем 48-ю, где банальные скандалы произошли от непонимания поколений и сжились с дурацкими обидами.) Как хорошо, что Антуил не знал, не мог видеть происходящего за стальной дверью. Его ушедшие «фантазии» тут же ожили бы. Здесь проживала одинокая молодая мать. (Как много одиноких матерей!) Но муж оставил не только её, но и весь смертный мир. Она же растила малыша, кормила грудью. И столь велико было блаженство, когда его крошечные губки касались её сосков, пухлые ручонки так нежно прикасались к груди… Не ведала что творит. Летели часы, сметая в былое месяца и года, а мать, приглушая стыд вожделением, взрастила из чада любовника. Для себя. Ужас повседневности… Сука оплодотворяемая родным щенком.

Грубо. Но это одна вертикальная нить подъезда. Да, грубая, жёсткая. И таких нитей множество – и вертикальных, и горизонтальных. Веретена колючих ниток, что ткут покрывало нас укрывающее. А люди – ткачи. Жестокая правда.

IX

Перед выходом из мрачного подъезда, Антуил услышал эфирной нежности женский стон. Воображение, точно по заказу, выдало ряд откровенных картинок. А стон то исчезал, то вновь проявлялся. Скорее по инерции, безотчетно, он с удивлением посмотрел на выкрашенные в зеленый цвет стены, двери квартир первого этажа. Новый ряд бесстыдных слайдов. Стон.

-Агх, – подходяще истолковал мысли Антуил. – Что? Безобразие. Да пошли вы все!..

Спокойного выхода не получилось. Тем не менее, массивную подъездную дверь он открыл и закрыл с чувством собственного достоинства. Не без злорадства, повернулся задом к зданию, передом к…

Свет омрачился ещё одним видом.

Во дворе, через подъездную дорогу, на ближайшей лавочке, прямиком напротив, сидели, закинув ногу на ногу, две расфуфыренные особы. Короткие юбки оголяли – что уж кривить! – потрясающие, загорелые ноги. Загорелыми были не только нижние конечности. Но! Они курили! Они пили! И, не надо и прислушиваться, матерились. А поблизости шныряли двое малышей. Ясно, утренний выгул потомства. «Твою мать, – подумал Антуил, – вот и наглядное пособие нынешней женственности. Что ещё за две залётные?.. Не перевариваю курящих баб – они вызывают рвотный рефлекс. Так и тянет выбить гадость из их рук». О, да. Больная тема. Дело же в том, что – пусть земля ей будет пухом – покойная матушка Самойлова, страсть обожала посмолить сигаретку другую. Словесные возмущения сына не возымели нужного эффекта, из-за чего, ехидно пародируя родительницу, он сам принялся глотать никотиновый дым. Сказать, что это задело нравственные ценности блюдущей здоровый образ жизни отпрыска, значит, унизить Дракулу Стокера до качества комара. Ярость её не знал границ. Троя никогда бы не пала, защищай её такие фурии, как она. Правда, сначала досталось бы перебежчику-Елене. Но тот бой выиграла – валькирия! амазонка! – мамаша Савина. Не важно, что Антуил бросил гиблое дело – курить, почувствовав тяжесть в дыхании, а не из-за громов и молний жрицы семейной морали. В общем, от дыма сигарет его мутило.

А те, что выпивают, – от них вообще воротит. Пополняя ряды алкоголеглотателей, девицы – «чем мы хуже вас, мужчин?!» – другого не подберёшь, – лошади на водопое! Любого мужика за пазуху заткнут. Так женское нутро от спиртов скорее гниёт.

Прочь. Прочь от сквернословок… образом и подобием своим…

Забаррикадировав уши весёлым мотивчиком, стараясь смотреть на скудные остатки природы и не принюхиваться к чадящим отходам, Антуил предоставил возможность ногам нести его куда угодно по рельефным просторам города. Денёк обязан удаться!

X

Он не справился. С закрытыми же веждами далеко не уйдёшь. Въехал в привычную, утоптанную калию реакций на действительность. И ну поносить вдоль и поперёк. Где-то по привычке, а где-то и в праведном гневе. Препаркованная на территории детского дворика машина – дело рук скотины. Оставленный, просыпанный у тротуара мусор – постарался дегенерат. Этот мчится, чуть не давя, на зелённый свет – тварь, пресмыкающееся, урод, вонючка, сволота. Тот, расставив руки, точно хочет взлететь, напрягая несуществующие мускулы, чешет по прямой игнорируя встречных, пихает узкими плечами – тупица, идиот, придурок. Вон, охмуряет ловелас девчонок, красуется «понтами», выворачивает карманы – рыло он, смышленый Ганс. Поспиливали ветки деревьев вдоль трасы, на радость пыли, на горе носу и глазам – убийцы, маньяки, прихвостни начальства. Владсток – подходящее, главное актуальное имя сформировавшемуся образу города! – и так задыхается от вони и грязи, погибает от нехватки зелени: траву – вытоптать, деревья и кусты – под корень. Ох, нет, не джунгли вокруг каменные, а пустыня. Сток нечистот.

Дисгармония и отсутствие искусства. Высоко-комфортабельные отели соседствуют с полуразрушенными бараками, супермаркеты пригрелись у торцов хрущёвок. Элитный магазин, а за ним поле, осёдланное частниками, где носки продаются радом с костылями, мясо сочится кровью, облепляется мухами подле лотков одежды. Рыба «ароматизирует» на канцтовары и книги, удобренные навозом дары огорода, жмутся к хлебной продукции. Идиллия? Разум в панике дал стрекача от границ Владстока, и дальше, чтобы сразу, не мучаясь, утопиться в нефтяных водах Японского моря.

О, город! О, оплот алчных и несчастных. За звонкую монету готовы заклать душу! Все ублюдки. Первые испоганены властью, деньгами, жадностью; вторые – трусостью, бедностью, жадностью. Жрут все, а что не важно. Ублюдочность у них в крови, им бы надо кровопускание, но сделать его они сами должны, а вместо этого пускают другим. Но ничего… в крови жертв своих, да захлебнётесь! Хм, да здравствует всеобщая выгода! Каждый за себя! Ура!!!

Далековато от радужных мыслей. «А чему тут радоваться?» – удивился Антуил. Более того, он ни капельки не нервничал. Игра велась на струнах возмущения.

Антуил вовремя остановился. Выбегая из «дебрей» лысеющих кустов, вблизи промчался, чуть не сшибая с ног, здоровущий, глухо лающий, слюнявый боксёр без намордника. Следом, вереща, пища, еле придерживая чудовище за поводок толщиной с мышиный хвостик, пронеслась девочка лет десяти. Юбочка на ней разорвалась о цепкие ветки и грозила слететь. Рукам тоже досталось от кустов, а тощие ножки норовили подкоситься. На заплаканном личике, среди метаний испуга, застыла алая полоска пореза. Собака гналась за юрким котом, который, приметив спасительное дерево, уже лез по стволу. Тупое животное остановилось, опёрлось передними лапами на… черёмуху, бессильно клацая зубами, но поздно – жертва спокойно засела на безопасной высоте и вылизывала… не важно что. Девочкин испуг не замедлил пролиться в телесные наказания псины. Поводок взлетал и опускался, взлетал и опускался. Полуметровый в холке боксёр, пожалуй, не испытывал ни грамма боли, но для приличия и отвода глаз, поскуливал, прижимал уши и усердно дёргал обрубком хвоста.

Вот, пожалуйста, вздохнул Антуил, дюймовочка выгуливает цербера. Только недоразвитый мозг, что подавляет душевное начало, мог сочинить таковую глупую сказку.

Прежде, чем продолжить путь, поборник справедливости осмотрелся, где находится, и попытался догадаться, куда его несёт. Из стоящего, среди насаждения домов, вызывала интерес возвышающаяся по левую руку сопка. На неё он и направил стопы.

XI

Получается, если город – физиономия, то холмы и сопки – угри и прыщи на ней. Да, не слишком приятная морда лица… Но зачем, стоя на ветреном возвышении, придаваться грустным размышлениям. Загорающие ещё не успели принести борющиеся с отдышкой тела; и ничто не оскверняло око Антуила.

Промокшую от пота за время подъёма футболку он снял.

Хорош был подъём, нечего сказать. Его он взял с разбега, стараясь не сбросить темп. И это ему почти удалось, лишь последние метров пятнадцать отличались особой крутизной, и их пришлось преодолевать шагом, порой цепляясь за камни и пучки трав.

Вот – город, как на ладони. Некогда маленький, портовый, теперь же большой (конечно не такой, как Москва или Санкт-Петербург), сцепляющий клешни с лапами Артёма – городком по соседству. Союз обещает быть крепким. Владсток на Дальнем Востоке – самый крупный, самый населённый, самый застроенный, кишащий автомобилями, обзаведшийся за место парков и скверов многоярусными парковками. Смотришь, стекают одни помои: из Китая, Таджикистана, Азербайджана, Грузии и т. д., а город процветает. Но всё меньше «отпечатков» в его «строении» русских пальцев. Чаще встретишь иноземные. Жёлто-чёрные речушки текут и текут в Дальневосточное озеро. Изживают коренных, смешиваются с ними… И вот уже общие детки – истинные россияне, с раскосыми узкими глазёнками и тёмной, пятнами, кожей, ковыряют песок в песочницах и играют в войнушку. Прелесть дитяти!

Град обречённых.

Антуил покачал головой. Всё это не нравилось ему. Он считал, что, где рождён, там и живи. Хочешь – путешествуй, но не оседай в чужом краю, чтобы не случилось в родных местах. Он считал: Бог каждому предоставляет столько испытаний и страданий, сколько тот может выдержать, если сам себе не навредит дополнительно. А бежать прочь… гнусно. Пожизненные переселенцы. Ни терпения, ни гордости.

Они же не удосуживаются нормально выучить наш язык, изучить нашу культуру. Будто плевали на это всё, харкали и мочились. И если даже знают азы… то, какого хрена их родная речь, режущая слух, льется в автобусах (особенно от водителей), в магазинах, шашлычках, подъездах, на базарах, улицах, словом везде, во всех общественных местах. Представляешь, что ты не дома, а в гостях. «Не хочу, так представлять!» – вскричал в душе Антуил. С какого такого перепугу?!

Закон человечества: все города, страны, достигшие величия Рима, и в коих дурная голова жить мешает, потихоньку, как зуб, разъедаемый кариесом, разрушаются галлами. Каждому своих галлов. Величие… хе-хе

Сточные канавы, реки из клоаки,

С этим всё понятно – постарались сраки.

Толстые и тощие; и запор и стул.

В «славном древнем Риме», срёт, и знать и дур.

И над всем нависла «Цезаря»… не длань!

То совсем другое – триумфаторская срань!..

Эй, спесивая фортуна, что ты делаешь над городами? – А ты, дурак, не видишь? Чахну я!

Эх, города! Замена живого на мёртвую кладь стен. Почти все горы захвачены военными объектами, всюду ограждения – метры в высоту, километры в длину. Ограждение за ограждением. Там не пройди, тут не ходи, туда не лазай. Не суйся! Сплошная ограниченность. Общая для народа земля, делится на собственности. Прямого пути вовсе не существует. Напостроено-то! Каждый норовит оттяпать кусок земли, да посочнее. Заводы, фабрики, авторазборки, склады и куча ещё многого прочего. Дома – улей, где ходят по головам, темечко подставляя под пятку. Всякие механические, электронные навороты – не ведут к свободе, но загоняют в рамки. И вот уже без посудомоечной машины жить невмоготу, и без игрового компьютера, без машины и т.д. Человек был – был! – свободен от рождения, а потом… Какие, к чёрту, они (машины) помощники. Фигушки! Люд стал зависим от каждой мелочи. Подхватывая новинку технологий, даже не ведает на кой хрен она ему. Отрава, всё это – отрава! Фальшивку ставим превыше природного. Воссоздали мастерскую бесовскую. Тьфу!

Стоп! Хватит о…

…Нет, грустными размышлениями здесь и не пахнет. Антуил спихнул камешек со склона, размял горящие плечи. Я озвучиваю то, что замечаю. Конечно, справедливым негодованием ничего не изменишь. Да и практически. Клубок запутан дьявольски сложно, и его легче разрубить, нежели распутать. Стоит ли вообще что-нибудь менять, с их падежом культуры? «Что-то будет. Рано или поздно. Слишком сильно человечество увязло в зловонном болоте псевдоцивилизации. Суета суёт, и всяческая суета!»

Того не подозревая, он в третий раз произнёс мистическую фразу.

XII

Солнце приближалось к зениту. Внизу, на северной стороне склона, по вытоптанной тропинке, поползли, колышущиеся в мареве, два силуэта первых не равнодушных к загару.

-Тьфу! – сплюнул Самойлов. – Пора делать ноги.

Скоро на всех более пологих местах разлягутся туловища. Будут вертеться, подставляя спины, бока, животы, вроде тушек баранины насажанных на вертел и жарящихся над огнём. Картина, достойная свихнувшегося Дали.

Куда бы пойти? Где ещё можно предаться спокойствию?

О! К морю! К Амурскому заливу. Блестит волнами, бликами отражаемых лучей. Давненько он не был в той местности. Отсюда плохо видно – размыто, – но, говорят, там искусственно увеличили мыс Калузина. Засыпали две заводи, сравняли землю, навезли песка, установили лежаки и прочее, прочее. Теперь там, типа, зона отдыха, очищенная бухта… овации властям. «Всё на благо нашим людям! – чинно говорил мэр. – Да-да, всё-всё! – поддакивал из-за спины главный секретарь по благоустройству города. – Вот мы… – начинал мэр. – Да-да, мы-мы! – перебивал секретарь…» И далее в том же духе.

Нет, там покой и не намазан. Скорее булькает суматоха. Но интересно же. А тихонькое место, постаравшись, везде найти можно.

XIII

Прихрамывая, посмеиваясь, проклиная сухую ветку, и периодически поглаживая область крестца и копчика, Антуил выбирал короткий маршрут к бухточке. Спуск с сопки оказался ещё интереснее, чем подъём. У самого подножья, не удержавшись, он схватился за ветку неказистого деревца, чтобы сохранить равновесие, но та обломалась, и горе скалолаз оставшийся путь проделал на пятой точке. Шорты не порвались, но грязь въелась и упорно не хотела отряхиваться. Плюс, саднящий сладкой болью ушиб. Антуил заправил сзади в шорты футболку. И теперь она свисала, прикрывая пачкотню.

«Везёт, так везёт. Как французам при Ватерлоо».

Где-то галдела сорока. Качая шеями, ходили голуби. Чирикали, скакали, резвились воробьи. Чем ему нравились птицы, так это тем, что они без разбору, не делая выбора, гадили на всех. На храмы и на публичные дома, на политиков и на шахтёров. От мала, до велика. Все равны, всем дерьма хватит.

Бренча пустой тарою в сумках, наперерез проковылял бездомный бородатый мужик. За ним, таща тюк с грязной одеждой, прохромала, понурив избитое лицо, бродяжка. Пропуская их, Антуил притормозил, невольно переставая хромать, и провожая дуэт долгим взглядом. Современные Дон-Кихот и Санчо Пансе в юбке, атакующие мусорки-мельницы. (Сервантес, прошу, не переворачивайся в гробу, это – злая шутка. Обратная сторона.) Сколько им лет? По лицам – бородатому, в струпьях и опухшему, в синяках – не поймёшь. Может, нет ещё тридцати, а может уже шестой десяток. Обманувшие время? Скорей наоборот.

Бомжи скрылись – бредущие в забвение! – а зловонный шлейф продолжал тянуться. «Боже, какая вонь! Дыхание из прожорливой пасти Харибды – ничто, в сравнении!» Кочующий образ жизни ещё не повод пренебрегать личной гигиеной. Ну да шиш с ними…

Пройдя вдоль граничащих друг с другом улиц, Русской и Китайской, Антуил вышел к запруженной машинами двусторонней трассе. В воздухе витали гудки клаксонов, матерщина и копоть. Спокойно обходя стоящие машины, прячущие в своих чревах сгустки воспалённых нервов, он перешёл на другую сторону, спустился с косогора и зашагал по выложенной брусчаткой стёжке. Господи, забавы города: транспорта больше чем людей; четыре колеса против двух ног, а число неуспевающих, опаздывающих, растёт; выхлопные трубы чадят сверх меры отходами внутреннего сгорания, а пукнувший в общественном месте, ещё ласково – негодяй. При этом большая часть населения страдает запорами, и почти у трети хронический геморрой. И число недовольных – это слабо сказано – собственным аналом из года в год растёт. Что это – заднепроходная эпидемия? Отнюдь, просто никто не жаждет анализировать свой образ жизни.

Дефилируя через площадку с сонным фонтаном у входа в кинокомплекс, и спиной чувствуя устремлённые на него, точнее на его покрасневшее тело, штопоры ретушированных девичьих глаз, Антуил бросил критический взгляд на афиши. Фильмов много, но выделялся: «Стрела из Шервудского леса», одобренный и награждённый Ханнским кинофестивалем. Писали: лучший кинодебют года англо-польского режиссёра, некоего Робина Хорошего. Но Антуил отнёсся к этому скептически, – стоящих фильмов давненько не делали. Мировой кинематограф, как он находил, пребывал в идейном упадке. Каждая очередная лента повторяла предыдущую, прикрываясь большим размахом спецэффектов. Психологическое, с философской начинкой кино, ничтожно редко. Однако смотреть фильмы он обожал. Но не в кинотеатрах. Осточертели жвачные, хрустящие, шелестящие, сёрбающие, чавкающие звуки оголодавших рож; выглядело это так, словно публика припёрлась не для просмотра ленты, а для утоления вечного голода. Полный зал ненасытных глоток! Им и невдомек, что отвлекают от зрелища, убивают настрой слюнявостью, звук перебивают жеванием. «Троглодиты. Они же только жрут! – повторился Самойлов. – Придумавший продавать перед сеансом поп-корн и прочую дрянь – преступник. Пускающие со жратвой в зал – соучастники преступления». Идея, почему бы ни внедрить подобную практику в театры и музеи? А что! – лишний хруст под ухом актёров играющих в пьесе «На дне», или лужица колы у какого-нибудь экспоната, не должны помешать общему впечатлению, любованию, переживанию. Смешного мало. Гадство это всё, неуважение к тем всем, кто вложил в картину силы, а подчас и душу. В каком бы состоянии не прозябало «высшее из искусств».

Покидая пределы обители иллюзий, Антуил наткнулся на необычную парочку. На газоне, в тени березки, сидели трое, включая покорную собачку неизвестной породы. Первый, здоровенный детина, волосатостью не уступающий снежному человеку, обрамлённый татуировками на местах залысин, сгорбленный под тяжестью пирсинга, и с недовольной миной, выслушивал наставления спутника. Второй, чистенький, беленький, с ухоженными волосами, в просторной подпоясанной рубашке, свободных штанах, обгладывал качан капусты и порицал елейным голосом. Ни дать, ни взять – Клаубауф*** и Святой Николай.

Эта встреча вызвала улыбку на строгом лице Антуила. Он откровенно порадовался и за парочку, и за случай, что вывел его сюда.

XIV

Не выдержав подзатыльников звезды, бурлящего голода, он спрятался под зонтом, стоя за столиком, уплетая купленные булочку с кефиром, и вознося благодарность земной магнитосфере. Гея со щитом и мечём в полюсах, храбро отбивалась от домогательств развратника Ра, оглашая галактику сардоническим смехом. Но Амон-Ра не спешил – пусть себе строит рожицы и потрясает меридианами, – ещё один-другой миллиард лет, и солнечный ветер сменится на ураганный. Тогда посмотрим, если раньше не лопнет от бахвальства. А пока, пожалуйста, – ограничивается прикусами языка до полярного сияния.

Дожёвывая последний кусок, он заметил нагло припаркованный на остановке белый «Crown» последней модели, из которого вылезала – ёпти, куда бы деться! - вся из себя, business woman****. Да какой там! - тётка с доходами, попросту – доходяга! Надо же, автобусам теперь придётся посреди проезжей части останавливаться, зато она своё драгоценное имущество пришвартовала. «Мурашки по коже от женщин за рулём. Сутулые, но на железном коне! Равноправия им, бестиям. Эмансипации. О каком равноправии можно говорить, если мы – мужики и бабы – даже физическим строением не похожи?! Из одного кувшина, но разного замеса! Вот что принесла их свобода – курево в губах, заголённые ноги… Чем не куртизанки?! Место женщины – дом! А не футбольное поле, ринг, парламент, и т.п.» Подходит к ларьку быстрого питания. Тараторя в мобильник и периодически гогоча гусыней, умудряется заказать пирожных и крепкого кофе – не побрезговала же, – приземляется за соседний столик. Всё лыбится, всё трещит цикадой с набитым ртом. Выщипанные брови, вместо них дуги от карандаша; ярко алый рот, среди морщин, в крошках яства; под строгой одеждой – студенистое тело. Тёмные очки ей больше идут чем реальные глаза, придавая ей сходство со стрекозой. Сборище существ в одном лице. «Медуза на мелководье! Спасайся, кто может – мутант вырвался наружу! Миссис Хайд на свободе!» «Га-га-га…» – швыряет в трубку.

У него раньше тоже был сотовый, ещё в рабочие времена. Восторга беспроводной телефон не вызывал, и как только обстоятельства перестали навязывать необходимость им владеть, безжалостно распрощался с ним. «Пожиратель свободы» – так обозвал мобильник Антуил.

-Обожьи секунду. – И смотря поверх очков на Антуила, будто к отстою общества, возмущённо каркает: – Вам что-то угодно, молодой человек?

«Кто гнида? Я – гнида?! Я хоть только свою кровь пью, а ты…»

-Нет, – ответил Антуил, молниеносно добавляя, – мадам.

Не понравилось.

-Тогда нечего на меня пялиться! – И телефону: – Посмотри, какая (непечатные слова заменим на очень, очень нехорошего человека с кучей плотских проблем), оборзели совсем…

«Об чём говорить?! Пошли вы в отхожее место, со своим равноправием! С чем боролись, на то и напоролись».

Антуил, заприметив выезжающий из-за поворота автобус, решил прокатится две оставшиеся остановки. Но прежде…

-Извиняйте, я видимо ошибся, называя вас мадамой, – обратился он к опешившей амёбе. – Но и мадмуазелью вас не назовёшь…

-Ах ты …, хамло… – попыталась она отразить нападение.

«Классовые нужно было, а не половые, предрассудки менять».

Он понизил голос, до напускного угрожающего шёпота:

-Так вы же дамочка, жаба!

И не слушая вслед несущиеся проклятия, припустил к автобусу. Запрыгнул в салон и… пожалел, что решил прокатиться.

XV

Сожалеть не стоило. Автобус отъехал секунд на десять, а на остановке разыгралась трагедия. Тривиальное, обагрённое малой кровью, происшествие потребовало единственную жертву.

Неуправляемое авто немецкого производства, не сбавляя скорости – видимо заело гашетку газа, или одно из двух – выскочило на прохожую часть, чуть не сшибая, вовремя отскочивших, ожидающих свой маршрут, черканула задний бампер припаркованного «Crown’a», что немножко изменило траекторию движения, и врезалась в гущу столов, где стояла оскорбленная Антуилом особа. Не успевшую ни взвизгнуть, ни испугаться, её подмяло под днище машины, протащило несколько метров, раздирая костюм и кожу об асфальт. Заколки слетели и волосы, разметавшись, намотались на колесо, срывая скальп.

Парень, избежавший, возможно, подобной участи, трясясь в автобусе, и не подозревал, на сколь часто каждый человек внезапно смертен, – фатум чуток и праведен, посылая смерть на тех, кто остановился в развитии, и нет надежд пробудить его умирающий дух. У него в голове роились иные мысли. Его допекала душная кунсткамера ревущего монстра. Все окна плотно закрыты, гуманоиды безбожно потеют. Гниющая духота. Тошнота. Люди-глисты, липнущие друг к другу в кишечнике.

Водила, с лицом Кайдановского, но без малейшего намёка на одухотворённость, вертел в зубах тлеющую папиросу. Дым взвивался под крышу, полз по салону, ввинчивался в нос. Антуил ссутулился, смотря в окно на мельтешащий вид.

Вдоль магистрали, на кусочке земли, разделяющей встречные движения, и с обеих сторон, «благодетели» расставили пластмассовые карикатуры на вазы, горшки на ножках, с цветами. Живыми, не искусственными. Сразу видно – дальновидные люди. Мозги набекрень! Нет, чтобы деревьев насадить. Хм, лучше бы ночных горшков наставили – полезнее, а то в городе глобальная нехватка общественных туалетов.

«Дорога, – размышлял Антуил. – Она похожа на тот же подъезд, но с часто сменяемыми комнатами-машинами. Скоростной поток человечьих лиц, размытые очертания общей многоликой мимики, кутерьма эмоций. В минутах – вечность несостоявшихся мечт, желаний, неизмеримой тяжести желчной неудовлетворённости. Красота навыверт…»

Та самая остановка. Двери раскрылись, впуская, пускай натопленный, не чистый, но разбавляющий дыханье подмышек, благотворительный уличный воздух.

Уплатив за проезд, Антуил, в буквальном смысле слова, вывалился из автобуса, как рыба, открывая и закрывая рот. Кислорода, не хватало кислорода, и он жадно вдыхал драгоценный элемент.

Оставалось перейти магистраль и по прямой, заходя за ряд длинных многоэтажек, спуститься с откоса, перейти железнодорожные пути и выйти к пляжу. Если не обманывал глаз, смотря с голубиной высоты, там ещё сохранилась, зеленеющая особняком, маленькая рощица.

Но сначала, всё же, - перейти роящуюся дорогу металла. А это не так просто. Старый виадук перекрыли на демонтаж, намериваясь на его месте воздвигнуть новое чудо мостостроения. С эскалаторами, отоплением для зимней поры, балкончиками и скамеечками. Урбанистический ландшафт бы погиб без запланированного новшества. Их сотнями возводят по всем районам.

Можно пройти – сколько-то там… – дальше, по движению, до подземного перехода, или постараться перебежать… Не реально, скорее охотница до мопсов и посредственного чтива, напишет хоть чуточку приличный роман. А это произойдёт не раньше, чем Земля сойдёт с орбиты. Долго ждать, легче добежать до перехода, и не лезть в петлю свистящих шин.

По дороге он увидел Конона, куда-то спешащего на той стороне. Конон был на несколько лет старше Антуила и слыл смекалистым малым. Он всегда пребывал в движении, в резвой суете. Мог левой рукой есть (ел он конечно ртом, но отправлял пищу в него с помощью левой руки), правой писать или щёлкать на калькуляторе, одним глазом смотреть расчёты, другим изучать документы, пальцами ног печатать на компьютере, планируя, при этом, завтрашний день. Если в безветренную погоду на улицах пыль стояла столбом, более чем вероятно, что именно здесь промчался, торопившийся по делам Конон. Антуил понимал: движение – жизнь. Но простительно ли пренебрегать одним, в угоду другому? Даже испытывая наслаждение от своей деятельности. Искореняют ли подвижность мозга и тела, леность духа? Верилось с трудом. Счастлив пребывающий в гармонии! Судить же никого Антуил не желал, только деяния. А он видел, как апатия и абулия, прикрывались любознательностью и отдачей работе. Здесь связующим звеном висели деньги. Достаток… достаток… достаток. Как многие огрубели, полностью отдавшись миру материальному. И ведь понимают, что что-то теряют, и мучит их это. Но при сильном накале они готовы – и сожалеючи, – ушат за ушатом, лить смоль пагубы на подвернувшихся не к случаю, а всё потому, что сами терзаются, не находят себя во вне…

Поэтому, и благодаря «скверному» характеру, у Антуила не было друзей. Лишь преходящие знакомые. Он вещественное ставил не на первое место.

Помнится, он слышал обвинительную речь в адрес безработного, сидящего на шеи у матери, неудачливого «писателишки». Устраивал разнос не брат, не отец, а так называемый благочестивый, заботливый друг. Как ему (писателю), не стыдно… чужие харчи уминает (то есть матери)… ну и что, что пишет – никто не печатает… денег это не приносит… помощи от него никакой… совмещал бы работу и увлечение… И далее в том же ключе. Писатель молчал, не отвечал. Тогда Антуил принял сторону «провинившегося», и заметно похолодел к знакомому-обвинителю. «Все они горазды носом тыкать, залезая в чужие заботы, а нет, чтобы помочь – раз такой матёрый, подсоби, выдели сумму на издание трудов друга. Ага, побежал уже! С чего бы это вдруг?! Я заработал для себя, для своих! Значит друг тут – не свой… Не можешь помочь, принимай его таким, каков он есть, и не трепли нервы понапрасну. Особенно, если худого тот ничего не совершил. Да и не взял бы писатель деньги от тебя. Ему понимание требуется. Чувствуется, что сам видит своё положение…» Нет, кое-что писатель сказал. Он сказал, что ему не стыдно, и что не зрит разницы между оплачиваемым трудом и неоплачиваемым, и совмещать не намерен, – у него одна страсть. И подумал: не тебе меня судить!

Стоит, ох как стоит, различать ремесло и искусство; не сравнивать зарабатывание денег с работой.

Обдумывая вспомнившийся эпизод, Антуил спускался в недра подземного перехода.

«Не каждому везёт с отцом, оплачивающим повинную. Но лучше жить в бедности и голоде, нежели становится однобоким говнюком, не видящим далее кончика носа. А на месте писателя, я вообще всех послал бы, кто донимает наставлениями, не понимая, в чём же, собственно, дело. А то им разрешается назидательный тон, с кислинкой надменности, а ответишь также – петухом нахохлятся, шпоры выпустят, и ну клевать».

XVI

Солёный бриз освежил покрытое испариной лицо, любезно обнял разгорячённый торс, скользнул по ногам, шевеля курчавые волосы. Звук бурунов отвлёк от внутренних, жёванных пережёванных, мыслей. Присмирело светило, перевалив за высшую точку, солнечной походкой стремясь к западной границе небесной и земной тверди. Маленькое облачко, не в силах дотянуться тенью до шума морского, пересекало, рассыпаясь в неге, неба склон, напоминая тополиный пух. Идиллия природы, и в ней…

Несметные полчища кишащих отпрысков Адама и Евы. (Где берёт начало родословная большинства, – от Авеля или Каина?) Вопящие сопливые дети, распивающая хмельное молодёжь, поколение постарше, пожирающее хомяками припасы. Очереди в кабинки для переодевания и в лотки, торгующие мороженным и пивом, и в туалеты. Игры в волейбол, катание на катамаранах, на водных мотоциклах. Не найти свободного места на пляже, а толпы всё прибывают, втискиваются в оставленные проходы. Бухта у берега кипит резвящимися телами, кто-то заплывает дальше, кто-то аж до буёв. Все хотят загорать, все мечтают искупаться. Тучные, тонкие, низкие, высокие, коренастые, обрюзгшие, – всех мастей. И все смывают пот, и все сут в воду. Лежбище котиков; берег пустых ракушек. Гадюшник!

К ногам Антуила подкатился волейбольный мяч, но он не стал его подавать – перешагнул и, утопая в песке, засеменил к рощице.

«Самое ужасное несчастье Земли – её рассудочные обитатели. Перенаселена Матушка. Вот и дохнут пачками в момент катастроф».

Усердно загребая подальше от жути пресмыкающихся, он вошёл под кроны берёз, гобелены ив, своды других деревьев. Шелест – фантом добряка, что увещает спокойствием, когда рассержен, утешает, когда встревожен, предупреждает, если грядёт буря. Союз ветра и листвы. Колыбель, качаемая счастьем, в которую погружается человек сердца. Шелестит… пистис*****…

И здесь были люди – раз-два и обчёлся. Влюблённые парочки, скромное семейство… Антуилу пришёлся «по вкусу» сидящий под берёзой старичок. В очёчках, с внешностью Чехова, он читал книгу, периодически бросая взгляд на переливы световых зайчиков. По-видимому его это умиляло, оживляя в душе нечто приятное. Специально пройдя поближе, Антуил прочитал на обложке: «Повесть о господине Зоммере». Хм…

Он продрался сквозь густой строй зарослей куста и очутился на, скрытом от людского любопытства, пяточке райских кущ. Над головой, прореживая поток лучей, мерно шевелилась арка из ветвей. Под ногами, затёртым ковром, стелилась меленькая трава. Слева, справа, сзади… кустарник и несколько деревцов образовывали, что-то вроде заградительной – в форме подковы – стены, доходящей до отвесного края. А дальше, сразу за невысоким обрывом, лежала тоненькая полоса каменистой земли, за которой, ступенькой ниже, начинался песок, омываемый синими волнами. Видно, здесь бывала нога человека, но не сейчас. Кроме примятой травы и ватной палочки, измаранной тушью, ничто не напоминало о homo esuriens******.

Блаженно млея, Антуил скинул обувь, носки, выпростал футболку, кинув её рядом, свесил ноги с откоса, распластался, положив ладони под голову, на приятно покалывающей травке.

-Лепота! – вырвалось у него. – «Семирамида, со своими садами, – отдыхает».

Он лежал, сначала наблюдая игру теней и света в шумящей листве, потом, смежив веки, предался воспоминаниям, под шум прибоя, пока Морфий, победоносно потирая ладони, не заключил его в объятия. Сморённому Антуилу снился дымчатый сон, выпорхнувший из тлевших мемуаров сознания. Он гулял по Ботаническому саду. Самозабвенно упиваясь, ставшими бесконечными, просторами. Ни одна человеческая душа не оскверняла сии угодья эдема. Пространство полнилось звуками разных зверей и птиц, порой проносились, оставляя золотой след, цветочные эльфы. Где-то пели дриады, играли на рожках сатиры, смеялись нимфы, над пойманным врасплох гномом. Сказка оживала. Разливались благовония чудес. Почёсывая пузо, дрых подле кустов малины, бука. В последнее время работы для него не находилось и он, дабы не растерять навыков и из преданности к искусству, попугивал фей, да аристократов сидов. В небе кружили грифоны. На Волшебных полянах паслись единороги. Сидел у пруда пикси, тишком сморкаясь в воду. Бесшумно подплывал к нему водяной, намереваясь надрать острые уши. Срывался со скалы водопад, грохотала река, журчали, ответвляясь, ручейки. Полоскал портянки енот, точили зубы бобры. Напоённый маковой росой заяц, хихикая, тужился рассказать занятную историю тигру. Тут и там порхали сонмы бабочек, проходя через которые, покрываешься лёгким, ароматным налётом пыльцы, – будто окунулся в бутон цветка. На Антуила брызнула вода – это водяной, таки влепил увесистую пощёчину распустившему нюни пикси. Пикси в долгу не остался и, отойдя, многозначительно стал спускать штанишки. Водяной обомлел, покраснел, ища что-нибудь увесистое на берегу. «Давайте жить дружно, ради красоты! – хотел крикнуть Антуил, но брызги вновь оросили его с ног до головы. – Эй!..»

…И быстро сел, уже по эту сторону бытья.

-А? Кого?..

Магия сновидений ещё стояла между зрачками и воспринимаемым миром, но он смог углядеть, что не она одна. Округлив глаза, немного испуганно, перед ним стояла миловидная девушка, прижимающая к груди пакет с иероглифами и снятые шлёпанцы-вьетнамки.

-Чего? – рефлекторно добавил Антуил.

Видимо, оторопь начала спадать с девушки. Она опустила руки и, улыбнувшись, сказала:

-Извините, я не хотела вас пугать…

«Это меня-то?! Ха!»

Облачённая в бирюзовые брюки клёш, в блузу с коротким рукавом, насыщенного синего цвета и с ажурным, бирюзовым же, рисунком в виде звёздочек, стоя на фоне морском, она походила на вышедшую из пены Афродиту. Но Антуил на наряд обратил скользкое внимание, заприметив скрытое под одеждой: крепкие, высокие грудки, аппетитно вздымающиеся небольшими холмиками; тонкую талию; не чёрти знает какие длинные, но ровненькие, с упругими бёдрами, ноги танцовщицы; прямая, королевская осанка; изящные плечи и ювелирная шейка. Ключицы, руки – опьяняющие ключи. Ах, запястья, ах, щиколотки вожделения, – они вызывают мурашки желания. Хорошенькое личико – неписаной красавицы, но… Антуил мог любое женское лицо, не в зависимости от его идеала, обозвать смазливым, но здесь дело обстояло иначе. За прямыми тёмными бровями, выразительными карими очами, прямым носом, пухлыми губами, за овалом лица, украшенным вьющимися – цвета рома – волосами, скрывалось какое-то богатство души, заставляющее уважать носительницу телесных благ. Во всём её виде зрела, казалось, утраченная человечеством навсегда, вызывающая почтение женственность, излучающая скромность и силу, никогда бы не позволившую возить на себе воду.

Но Антуил встрепенулся, отгоняя рой романтических мыслишек. Это ложь. И ему привиделось… он сам стал приписывать то, чего и в помине может не быть. Или же…

«Вон отсюда! – заорал он на мысли. – И ты вон! – чего-то ждущей девушке». Ах, да!..

-Ничего. Всё в ажуре. Просто придремал малость.

«Чего несёшь?! Сразу укажи, где её место, где её давно ждут!»

-Понятно, – сказала она. – Я не ожидала здесь кого-нибудь найти…

-Сколько времени? – перебил Антуил, замечая, что внимательно слушает её.

«Какой голосок?! Ах…»

«А ну, пасть закрой! Что за бабские вздохи?! Не хватало, чтобы…»

-Точно не знаю, но около четырёх, наверное.

На ней не было украшений, не было часов. Либо она жила поблизости, либо недавно сама спрашивала. А тени удлинились. «Не плохо соснул».

«Кого-то она мне напоминает».

«Дуру, братец! Дуру! Смотри, не попадись – откроешь ящик Пандоры».

«Не смеши».

Девушка стояла на клочке земли твёрдо, не переминаясь. Усилившейся ветер трепал края её блузки, густые волосы, шуршал пакетом в руке.

«Познакомиться?»

«Самоубийца! Икар! Вспомни прошлый опыт. Все они – хранилища скверны».

-Простите ещё раз, – прерывая затянувшееся молчание, произнесла незнакомка. – Честное слово, не хотела вам мешать отдыхать. До свидания.

Гадкий рассудок продолжал спорить с внутренним голосом, а девушка уже плавно ускользала.

«Какая учтивая. Притворяется, ведьма».

«Ой, хватит!»

«Поздно. Дурное начало – дурной конец! Ха-ха…»

«Подлец, жмёшь на старые раны. А вот тебе! – внутренний голос сунул здоровущий кукиш под прыщавый нос рассудка. – Знай своё место!»

-Девушка! – выкрикнул Антуил, вставая на ноги.

Прелестница обернулась, вопросительно приподняв одну бровь.

«Нет!!!»

«Немного любезности не помешает».

«О времена! О нравы!»

-Постойте! – Он спрыгнул с уступа, становясь вровень с пришелицей.

Ребро камушка неприятно резануло ступню, что пришлось драматически скривиться. Автоматически Антуил отметил её благородный рост, – макушка на уровне его глаз.

-Я так представляю, что это ваше излюбленное место.

Ответила она не сразу:

-Почему же, не только моё.

-Понятно, – продолжал он. – Моё, твоё, и всех других. Я к тому, что оказались вы здесь неслучайно. Э-э, в общем, я к тому, что если вам хочется здесь остаться – оставайтесь. Против не буду, всё равно ухожу.

-Куда? – непроизвольно вырвалось у неё.

-Что? – не понял Антуил.

-Спасибо, – зардевшись, сказала она. – Знаете, я сначала думала спросить, не побеспокою ли вас, если потесню…

-Пнули бы меня. Места, я смотрю, с избытком хватит хоть на семерых.

«Лгун! Знамо, как ты ответил бы, приложи тебе».

Она улыбнулась.

-Хорошо, в следующий раз так и сделаю. Только обещайте не драться.

-Клянусь!

«Трепло».

«Изыди!»

-Почему же вы, всё таки, не спросили.

-Честно? – Она посмотрела из-под бровей. – Испугалась. И у вас был такой вид…

-Какой? – откровенно любопытствуя, спросил Антуил. Ему стало интересно, каким чудищем он предстаёт, проснувшись, перед преданной Мусей.

Улыбаясь, девушка шепнула:

-Ужас, какой.

-Да ну?! – наигранно удивился он. – Неужели?

-Ага.

-Прям, творение рук Франкенштейна?

-Я сказала бы – кукольный Петрушка.

Самойлов увидел себя в роли облачённого в красный кафтан Петрушки, которого исполнитель одевает на руку. Хм, зрелище, и в самом деле, не из приятных.

-Да-а, – протянул он, всё ещё пребывая под эффектом образа.

-Не обижайтесь, – сдерживая смех, говорила незнакомка, – я пошутила! Ваш образ, ни в сравнение, приятней. – И засмеялась. Тоненько, звонко…

«Колокольчики…»

«Тикай, пока не поздно».

-Ладно, – решительно сказал он. – Пора мне. Пойду.

-Значит, – не останетесь?

Парень явно метался, между заученной формулой не подпускать никого близко и спонтанным ощущением призывавшим остаться. Отчуждённость против влюбчивости. О да, Антуил и не подозревал, лишь смутно ощущал, на подступах к его существу, долгожданный светоч любви. Мужчины к женщине. Двух разнополюсных духов.

-Не боитесь? – вопросом на вопрос ответил он, повесив на плечо футболку и надевая кроссовки.

Шагнув на мягкую траву, положив пакет и шлёпанцы, спросила:

-А стоит?

Антуил пожал плечами. Он был готов смыться.

-Ладно. Пока!

-Всего хорошего!

Прежде, чем ножом скользнуть в кустарник, он не смог удержаться от соблазна:

-Э-э, – Почесал затылок. – Если не секрет, как тво… ваше имя?

-О, вы что! – искусно возмутилась девушка – Конечно же – секрет.

-А, понятно, – сказал, заморгав, Антуил.

Но в спину его нежно толкнул женский смех и голосок прощебетал:

-Агапэ.

Кивнув, не поворачиваясь, он скакнул в вязь из веточек и листьев. И был таков. Стремглав, сломя голову мчался он мимо людей. Хотел добежать до высящихся стеной домов, но передумал и затормозил у прохода оградительной стены, за которой проходила железная дорога. Отошёл в сторону – облокотясь на перила, – чтобы не мешать шастающим туда и обратно. Он чувствовал себя последним дураком, негодным мальчишкой, молокососом, потерявшем шанс обрести счастье во плоти. Во всех смыслах. «Как дитё!» Девушка же на самом деле приглянулась ему, как бы он не пытался внушить себе обратное. Даже сердце заныло от содеянной глупости. «Ещё не поздно. Можно вернуться». Но что он скажет? Как оправдает возвращение? «Я же не представился!» Вот повод!

Решив что-нибудь купить – шоколадку, мороженное – он собрался было уже идти к лотку…

Не согласовывая желания с жалкими представителями человечества, естество готовилось исполнить свою прихоть, точнее уже исполняло. Куда более глобальную. Фантастическую. Непокорную. У неё была своя трактовка мирового счастья. Как роженица разрешается плодом, так она стремилась скорее освободится от довлеющего напряжения.

Антуил раньше всех почувствовал что-то неладное. У него – простите за каламбур – защекотало в паху, сжалось, и яички постарались как можно плотнее прижаться к телу.

XVII

Невидимая рука рока цепкими пальцами поворачивала его голову в сторону бухты. Окутанный тишиной, Самойлов перестал слышать людской гам, своё дыхание. Он смотрел на противоположный берег Амурского залива, туда, где лежал полуостров Песчаный. С ним явно что-то происходило, – «Не может быть. Это мираж…» – часть земли падала… опускалась под воду. Но ещё огромный, отколовшийся кусок полуострова не канул в бездну, а ног уже достигла мелкая дрожь. Качающиеся на волнах чайки взлетели в воздух, заливаясь в крике. Вода стремительно откатывала от берега, оставляя или увлекая с собой купающихся. И тогда раздался судный гул иерихонских труб.

Вновь вернулось многообразие звуков мира.

Всё было по-прежнему. Крики, смех, ругань… Но примешалось непонимание заметивших уход воды, истерика потерявших…

«Минута. Есть время – не больше минуты», – сказало озарение.

И тогда он рванул к тому месту, где познакомился с девушкой, выкрикивая приглушённым голосом:

-Спасайтесь! Спасайтесь! Спасайтесь!..

Но его никто не услышал. Переполненный пляж взорвался криками страха, превращаясь в панический ужас. Точно крысы с тонущего корабля, бросая пожитки, забывая о соседе, о приятеле, о друге, матери и отце, вся бешеная туча ринулась в спешке от берега, сбивая с ног, давя, втаптывая себе подобных. Острыми иглами, прорезая общую какофонию голосов, взвились плаксивые, раздавленные, писки гибнущих среди тел, под ногами, детей. Резанули молитвенные возгласы отчаявшихся матерей, не утративших крохи рассудка. Но масса осталась глуха к страданиям, к просьбам о помощи. Шкура, чёрствая, огрубевшая шкура, без сердца и души, покрытая хитинами ног и рук, с единственной мыслью – спастись самой! Вот эта безликая десятитысячная толпа. Сильный бьёт слабого, слабый ставит подножку. Единицы чистых заволочены общей грязью. Кричи, умоляй… и дай Бог, что тебя услышит неравнодушный.

-С дороги!

Но Антуил не мог разорвать цепь обезумевших, не мог докричаться до их сознания. Он делал шаг вперёд, но под натиском перекошенных лиц, сошедших с картин Босха, приходилось делать два назад. И как бы не старался, его оттесняли всё дальше и дальше от «райского уголка». Оставалась надежда, что Агапэ ушла, успела убежать на возвышенность, справилась с сумасшествием дикой орды.

Казалось, встречный поток никогда не иссякнет. Но Антуил перестал сопротивляться. Он застыл, открыв рот, и заворожено смотря поверх дёргающихся макушек на высокий водяной вал. Ещё секунд десять и он обрушится на берег, сметёт, уничтожит. И, подстрекаемый общей волей, Антуил побежал в обратную сторону.

К пляжу, не скрывая величия, двигалась, подминая яхты, лодки и катамараны, ревущая, метров под двадцать, волна. На самой её гребне покорно висел, готовый перевернуться, парусник «Надежда». Она нарастала, всё больше открывая пенящийся оскал ревущей смерти. Бешенство воды, прожорливость.

Люди толкались в узких проходах меж стен, карабкались через изгородь, лезли по головам. Перемахнув через бетонную стену, Антуил увидел адскую картину. Свистящая электричка, скрипящая тормозами, въехала в бегущую толпу. Хруст костей, брызги крови, оторванные, перерубленные конечности и жуткий вой выживших, не потерявших сознание. Но наседающие сзади мало обращали на это внимание, нечто более страшное гналось за ними. Электричка замерла, не доехав до пирона и перегородив дорогу к косогору. Народ, не задумываясь, нырял под неё, в гущу перемолотых тел, пачкаясь в крови, поскальзываясь на внутренностях, наступая на раненных, влезая пальцами в их раны. А цунами уже выплеснулось на пляж, поглощая затоптанных. Секунда, другая и…

Антуил, сдерживая порывы рвоты, нёсся вдоль вагонов к похожему на кокон залу ожидания. В последний момент, едва не грохнувшись, спиной чувствуя брызги, он рванул на себя дверь и прыгнул вовнутрь. Раздался треск. Погас свет.

Волна – скорее похожая на поток реки, что прорвал заградительную дамбу, – снося забор, подхватывая людей, неся куски чего попало, обрушилась на зал ожидания, смела поезд, вырвала рельсы и шпалы, помчалась дальше, разбиваясь об косогор – плюща всех и вся, – но всё же перемахивая через него, и идя на дома.

На вид не прочный, отгроханный менее чем за месяц из металла и пластика, зал ожидания, как ни странно, сдержал удар, полностью захваченный водной стихией, погружённый в непроницаемую тьму. Слышались: струящейся звук под напором беспощадной воды, громыхание, расходившийся эхом, бурление над головой, постоянные стуки. Уловил Антуил и чьё-то скуление, плачь с придыханием, но выяснять кто здесь, ему не пришло в голову. Собственная кутерьма мыслей завладела каждым. Слишком короткое время прошло от начала потрясения, которое и не собиралось завершаться. Если бы парень умел видеть в темноте, то разглядел бы в квадратные окна мутную, перемешанную с песком морскую воду. До того загрязнённую, что буро-коричневый цвет стал её основой. Увидел бы плавающие тела, бьющиеся об стены зала. Но даже это не помогло бы узнать о приближающейся второй волне, ещё более грозной, взошедшей на ещё более высокий престол.

В событийных вещах всё просто. Вот и случилось…

…Просто раздался оглушительный треск, и несколько окон вылетели, не выдержав напора и потоками хлынула вонючая вода. Холодная.

-Агапэ! – вдруг выкрикнул в тонущий мрак Антуил. – Агапэ!

Но ответом были голоса барахтающихся, предчувствующих кончину.

«Она бы услышала, будь здесь. Откликнулась». Утешения…

Всё выше поднимаемый к потолку, перепуганный, задыхающийся от страха, он ощущал, что висит на краю пропасти, упав с которой, потеряешь над собой контроль. Под самой крышей, изогнутой дугой, вода умерила пыл – гидроподъёмник, сдерживаемый давлением сжатого воздуха, приостановился.

Неведенье, сражение в «пустоте», понимание собственной ничтожности – убивали любую веру, съедали человеческое достоинство, оголяя все его слабости. Кто знает, может временное прибежище на самом деле склеп, и все, кто здесь ещё живой – приговорённые стать раздутыми бледными трупами.

Работая ногами, цепляясь за перекрытия, Антуил плакал, умолял Господа, молился за Агапэ, находясь в коктейле из азарта, трепета и страстного желания жить.

«Мама!» Мелькнуло и скрылось. «А может утонуть? – пучина заберёт меня, избавит от этого дранного мирка. Как долго мучиться?»

Кто-то, проплывая рядом, стукнулся об него и закашлялся, поперхнувшись водой. В это мгновение крыша осела и, дав сначала небольшую течь, разорвалась, царапая скрежетом остаток воспалённых нервов. Ниагарским водопадом низверглись тонны воды. Антуила завертело, глаза обожгло, он не успел набрать побольше воздуха в лёгкие, судорожно пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь. В руку попало что-то непонятное, бесформенное, но пальцы схватили мёртвой хваткой.

«Спаси и сохрани».

А вода крутит, несёт, вертит…

«Уповаю на Тебя!»

Бьёт со всех сторон, режет…

«…» Мысли исчезли. Перестал о чём-либо думать. Последняя стадия, когда находят спокойствие и эйфория. Бороться незачем…

По скуле приходится твёрдый удар. Антуил вдыхает воду – в частичках пород, – наждачкой дерущую горло. Организм, плюнув на хозяина, сам, усердно заработав членами, рептилией рвётся к поверхности. Загребает, не щадя суставы. Всплывает, даруя возможность спазматически откашляться, но продолжает плыть к близкому – как кажется через ослепительный блеск – берегу, воюя против течения, обходящего возвышение. Ноги упираются в твердь, свободная длань вгрызается в мокрую землю – он поднимается, не замечая тяжести в левой руке. Подбегают людишки, помогают взобраться, громко говорят. Но о чём? Слова, сошедшие с замедленной киноплёнки. Ускоряются, ускоряются, но ещё неразборчивы.

-Пить, – просит он.

-Воды! – Первое разборчивое слово, от которого его тошнит.

Антуил блюёт горечью, пачкая чужую обувь. Сознание сверкает и проясняется, он замечает, что босоног, перепачкан мазутом, кое-где лениво кровоточат порезы. Но ничего страшного – он жив.

Приносят воду. Хорошую, белую, без клоачных запахов, смягчающую саднящую глотку. Пьёт жадно, а на его голову, смывая шлак, льют ковш доброй водички.

-Теперь, парень, разожми пальцы.

Он не понимает, смотрит назад и видит престарелую женщину, которой усердно делают искусственное дыхание; её длинную, растрепавшуюся седую косу, зажатую в его руке. Отпускает, нервно хихикнув.

«Случайно спасший… Благодарите Ариадну, что вложила нить…»

-Парень, с тобой всё в порядке? Помощь нужна?..

Сыплются и много других вопросов: что, да как, да почему…

«Идите вы…»

-Нет, – кидает он, и не слушая, на полусогнутых, уходит, стремясь поскорее попасть домой.

XVIII

Его встречали вечерние улицы запруженные лоточниками, палатками огородников, катающимся мусором; подворотни источали тяжелый запах мочи. Переполненные парковки перед домами, дворы обжитые пьянствующими элементами. Он умылся водами Стикса, и теперь ему было сугубо до лампочки, вся эта возня вертевшаяся вокруг. Ничтожная, безвкусная.

В почтовом ящике лежал очередное письмо от дотошного издательства «Пегас». Конверт, которому не грозило распечатывание, ожидала фатальная судьба – дно мусорного ведра.

Переступив порог дома, он вляпался в кошачьи экскременты.

«Здорово».

Так и надо. Не говоря ни слова урчащей Мусе, он убрал какашки, насыпал ей долгожданного корма, подлил воды. После чего принял душ, избавляясь от липкого пота, выбросил неподдающуюся стирке одежду, сжевал бутерброд, и наметил цель – лечь в кровать и забыться. Но телефонный звонок нарушил планы. Телефон долго звонил, разнося трель по квартире, а Антуил думал, брать ли трубку. И всё же поднял:

-Алло, – устало сказал он.

-Алло, алло… Это папа!.. – голосили в трубку.

-Понятно.

-Сынок, у вас там что – цунами было? По всем каналам показывают!

-Было, – вяло подтвердил он

-Ты видел волны?

-Я в них попал, – без хвастовства ответил сын. Его вновь стало мутить, и он мог думать только о постели.

-Как?! Как ты спасся?

«Это вместо: рад, что ты жив».

-Быстро грёб руками, оседлав дохляка. – И повесил трубку.

«Катись ты, “заботливое” ничтожество…»

Перед сном Самойлов, найдя не замаранный письменами листок бумаги, твёрдо записал фиолетовой ручкой, несколько раз обведя, какую-то фразу, печатными буквами. Это изречение несомненно улучшило настроение, скинув гнусный балласт. Кивнув написанной правде, он немедленно лёг и тут же заснул, не обращая внимания на семейство глухарей, живущих этажом выше, врубивших шарманку на полную мощность. Уснул раньше обычного, намериваясь отправить проницательную душу погулять при навигационных сумерках, понаблюдать закат, развороченное побережье, первые появления звёзд. Но обеспокоенный пережитым разум крепко прижался к ней, боясь потерять. И Антуил метался во сне, то находя выход к свету, то снова лишаясь его.

В комнате продолжала летать жирная муха, залетевшая через форточку, за ней галопировала кошка, смешивая, задень застоявшийся, спёртый воздух, с хладом свежего, ворвавшегося вслед за насекомым с входящих в ночь улиц. Прижатый пультом от телевизора к столу лист, молча лежал, за него красноречиво излагалась надпись:

«ГОВНО НЕ ТОНЕТ».