Осень. Из запыленного окна вид в тихий дворик. Во дворе столик и пара скамеек с облупившейся краской, клумба, поросшая травой, ржавая «Победа» без колес, фар и крышки капота, через который проросла молодая берёзка, дрожащая от холодного ветра золотом листвы.

На подоконнике эмалированная кружка с крепким чаем и пара кусков сахара.

Максимыч любил так сидеть у окна и долго смотреть за стекло, похлёбывая чай, хотя во дворе ничего не происходило, если не считать появления из арки редких прохожих, которые скоро скрывались в противоположной арке проходного двора или в одном из подъездов. Казалось, время законсервировалось в пространстве двора: прошлое минуло, а будущее не спешило заглянуть в этот квадратный периметр.

Но Максимыч умел смотреть в это окно, как в коридор времени. Видел прошлое. Годы стайкой сухих листьев, гонимые ветром, отлетали назад, обнажая в памяти давно минувшее: чувства, события, переживания, мечты и надежды прошлых лет; лица, голоса прежних знакомых, ещё живых близких.

- Мы ведь никогда не расстанемся, правда? – говорила с абсолютной надеждой в голосе его Катя, глядя прямо ему в глаза, когда они сидели на скамейке в этом дворе, встречая рассвет, после школьного выпускного.

- Конечно, не расстанемся, Катюш, мы теперь только вдвоем, как одно целое, - отвечал он.

А через два дня была война. Он отправился в военкомат, приписав себе год. Наскоро расписались, упросив работницу ЗАГСа, перед самым его уходом на фронт. Вспоминал он, как сидели в этом дворе за вынесенными из квартир столами, празднуя свадьбу. Когда все ещё были живы, когда никто не считал возможным отказать, не откликнуться на чью-то просьбу, чью-то боль.

Он помнил первый свой бой, вкус крови во рту, дыхание смерти совсем рядом… Много смертей таких же молодых, как он ребят, которые после школьной скамьи сразу одели гимнастерки и пошли умирать, чтобы продолжалась жизнь. Смерть – она ведь не выбирала, кто больше достоин её, кто меньше.

Помнил строки первого письма Кати, где она сообщала ему о ребенке, об их ребенке, который должен был родиться, не смотря на войну, не смотря на то, что может случится с его родителями и с ним самим.

Вспомнилось, как прорывались из окружения в Белоруссии, как по пятам их шли автоматчики, и пули щелкали по стволам деревьев, как ухали взрывы минометных гранат. Как ослепительная вспышка прямо перед глазами выкинула его из этой реальности прочь, как очнулся от страшной боли, как понял, что ранен в ногу, и снова провалился в беспамятство от кровопотери. Как очнулся в эшелоне, увозившем его подальше от войны в тыл. Товарищи вынесли его, им удалось выйти из окружения. И теперь смерть выбрала не его. Потом - госпиталь. Ампутация ноги. И дорога домой, страшная дорога, потому что страшно было предстать перед любимой таким. И всё же он нашел в себе силы, потому что верил в жизнь. Он помнил глаза Кати, когда она увидела его впервые после разлуки приковылявшим в этот двор, как бросилась его обнимать, не обращая внимания на костыли. Потом – тяжелое пребывание дома. Тяжелое, потому что где-то шла война, гибли люди, а он беспомощно сидел на месте и не в силах был сделать хоть что-нибудь. Он даже не уходил в бомбоубежище во время бомбежек, не смотря на истерики Кати, просто выталкивал её с дочерью за дверь. А сам сидел в доме, сидел и смотрел из темноты в окно, вспыхивающее от падающих на крыши "зажигалок", от разрывов авиабомб, пожаров, очередей зенитных орудий и прожекторов в небе. Со злорадством провожал взглядом падающий немецкий самолет, если зенитчикам удавалось сделать своё дело. И тут ему везло, и тут смерть обходила его стороной. Он даже чувствовал, что ничего с ним не случится.

Он помнил с какой досадой узнал, что Катя пошла в школу связисток при военкомате и собирается на фронт, оставляя его с дочерью. Конечно, он не мог ей запретить, не мог её остановить.

Жизнь продолжалась. Он привыкал постепенно к ограниченности своих движений. Авианалеты стали реже. Врага начали гнать. Соседка по квартире – пожилая Ольга Сергеевна, бывшая учительница русского и литературы, эвакуированная из блокадного Ленинграда, помогала управляться с растущей дочкой.

Он навсегда запомнил глаза почтальонши, которая как-то по-особенному однажды таким же осенним днем вошла в этот двор через подворотню, остановилась во дворе и как-то с испугом и чувством вины посмотрела на его окно, не зная, что он сейчас смотрит на неё из-за стекла. Он все понял. Но жалкая надежда оставляла веру в то, что шаркающие по лестнице шаги – не к нему. Он сидел и смотрел, не моргая, на этот стол и скамейки во дворе. И он уже не слышал, как тяжело хлопнула дверь, как тихо зарыдала Сергеевна в коридоре. Он понял всё раньше.., когда увидел этот взгляд через оконное стекло заклеенное крест на крест бумагой.

А потом была победа… Торжественным голосом Левитана ворвалась она весенним днем в открытое настежь окно из репродуктора, включенного на полную громкость.

А он сидел у окна и плакал. Беззвучно так. Слезы просто текли по щекам и капали на подоконник.

Но нужно было жить. Как-то жить дальше. Ему даже удалось устроиться на работу на кирпичный завод учетчиком. Кое-как хватало на то, чтобы прокормить себя и дочку. Сергеевна вернулась домой в Ленинград, а квартиру, как и многие квартиры домов их двора в это время, заселили семьи вернувшихся с войны бойцов, у кого разбомбило жилье. Жили одной большой семьей. Всякое было. И люди были разные. Но не было равнодушия в людях, неучастия. Конечно, ему помогали. Постепенно квартира пустела: город строился, люди переселялись в новые благоустроенные дома. Соседи теперь были недолгие, как в гостинице.

Дочка росла. Вот уж и она закончила школу… Потом - геологический институт. Вышла замуж за однокурсника, пошли скитания по геологическим партиям в Сибири, на Алтае. Пятнадцать лет назад у них родилась дочка Женя. Конечно, родители старались не таскать её по экспедициям. Более-менее поставив её на ноги, они уехали на Сахалин, оставив пока Женьку с дедом. У него не было проблем с внучкой. Она росла девушкой хозяйственной и расторопной. Успевала и с уроками в школе, и деду помочь по дому.

Хлопнула входная дверь. Скинув в коридоре туфли и что-то мурлыча себе под нос, Женька прошлепала на кухню.

-Привет, дед! Как дела? – нарушила она звонким голосом задумчивую тишину старенькой кухни.

-Привет-привет, внучка. Да какие у меня дела-то? – негромко отозвался старик, отвлекаясь от окна. – Сижу вот, смотрю в окно. Холодно сегодня?

-Да не. Не очень. Ты ел чего, деда? – отвечала она.

-Да не хочется мне. Чай вот пью… с сахаром.

-С сахаром… Хм. Ну чай, дед – это не еда. Давай щи разогрею.

-Да не нужно, Жень, ешь сама, а я погожу пока, не охота мне что-то.

-Ну и зря. Я сейчас с девчонками в кино убегаю. Ладно, дед? Ты не скучай тут. Сам тогда поешь, хорошо? Щи – в холодильнике.

-Да конечно поем, беги.

Женька наскоро перекусила, сполоснула тарелку, переоделась и умчалась в свою киношку, громко хлопнув входной дверью. И снова наступила оглушительная тишина, которую не нарушал даже шум города в этом затерянном в центре старом дворе.

-Как у них всё быстро, да складно. Раз-раз, туда-сюда, тут немножко, там чуть-чуть: сейчас тут, а смотришь – уже нету. Молоде-е-ежь, а вроде сам недавно был таким, – думал Максимыч. Так быстро прошло время… Целая жизнь. А что было-то? Что он видел-то? Что сделал?

Его внимание за окном привлек парнишка лет тринадцати-четырнадцати. Сначала он сидел на скамейке за столом, потом долго топтался по двору.

-Ждет, наверное, кого-то, - подумал Максимыч.

Но парнишка, вдруг, резко подошел к пожарной лестнице на доме напротив, подпрыгнул, ухватился за её нижнюю ступеньку, подтянулся и забрался на неё. Немного помедлив, он начал подниматься вверх.

-Ты чё ж это удумал, засранец, – проговорил Максимыч.

Он с трудом поднялся с табурета, опираясь на клюку и чуть перенося центр тяжести на протез к которому так толком и не привык за всю жизнь. Стал пытаться открыть окно.

Но оно не поддавалось.

Максимыч похромал к входной двери, накинув поношенное пальтецо. Спускаться по старой лестнице всё же было легче, чем подниматься по ней, но и это давалось Максимычу с большим трудом. С силой опираясь на перила, он старался спускаться быстрее – кто его знает, что в голове у этого пацана, наделает ещё глупостей.

Прохладный осенний воздух ворвался в подъезд со скрипом открывающейся входной двери. В подъезд зашли двое: мужчина и женщина. Весело переговариваясь, они прошли мимо Максимыча, даже не поздоровавшись, хотя Максимыч знал их – они жили на втором этаже, не так давно, правда… Теперь люди мало общались, мало знакомились… Проходили вот так мимо, даже не посмотрев в лицо, хоть и жили в одном доме. Максимыч часто размышлял: почему теперь каждый норовит побыстрее спрятаться, закрыться в своем отгороженном от всех уголке – не дай Бог обратятся, ещё попросят чего… Толи дело раньше, когда жили одной дружной семьей, когда беда одного была бедой каждого.

Максимыч вырвался из темного подъезда. Осенний холодный ветер тут же распахнул полы его пальто, а дневной свет ударил по глазам. Максимыч сразу взглянул на пожарную лестницу дома напротив. В глазах расплывался силуэт парня, стоящего на пожарной лестнице под крышей, на уровне окон пятого этажа. Он держался одной рукой за самую верхнюю перекладину, одна его нога висела в воздухе, второй он стоял на ступеньке. Ветер трепал его волосы. Парень смотрел вниз.

Внизу проходили редкие прохожие. Некоторые даже поднимали голову, глядя на парня, но, не останавливаясь, проходили мимо.

Хромая протезом, Максимыч заспешил к лестнице.

Парень, видимо, увидев приближающегося старика, встал обеими ногами на ступеньку.

Подковыляв к лестнице, Максимыч задрал голову и крикнул как мог громче:

-Э-эй! Ты чего там делаешь? Зачем на лестницу забрался?

-У тебя забыл спросить, - фамильярно выкрикнул парень. – Иди отсюда, дед!

-А ты чего делать собрался? – не унимался Максимыч.

-Тебе-то что? Топай себе мимо!

Было видно, что парнишка довольно сильно возбужден и взволнован. Толи страх, толи ветер, толи и то, и другое делали его голос дрожащим.

-Слазь давай! – снова крикнул вверх Максимыч.

-Ага, щас, – парировал малец.

Спешащие мимо прохожие чуть замедляли ход, глядя то на Максимыча, то наверх. Но никто не останавливался.

-Слушай, я не знаю, что ты там придумал, - кричал Максимыч. – Но ты бы не торопился с глупостями-то, слезай вниз, потолкуем.

-Чё мне с тобой разговаривать? Все вы одинаковые – только жизни учите.

Видя, что разговоры не помогают, Максимыч обратился к проходившему мимо здоровому парню:

-Сынок, не можешь залезть, снять этого обормота сверху пока он глупостей не натворил?

-Что, дед, пенсии внуку на бутылку пива пожалел? – гоготнул парень и заспешил дальше, даже не остановившись.

Старик покачал головой и снова глянул наверх. Парень поднялся на крышу и уселся на верхней площадке лестницы, явно устав держаться замерзшими руками за перекладину.

Максимыч ухватился за нижнюю ступеньку лестницы, уперся единственной ногой в стенку и попробовал подтянуться. Руки у него смолоду были крепкими, и ему удалось подтянуться, перехватиться за следующую ступень и опереться коленкой на нижнюю ржавую перекладину. Только сердце, вдруг, прихватило острой глухой болью. Кое-как отдышавшись, встав на ступень и подтянув протез, он выпрямился и глянул вверх.

Парень смотрел сверху на него.

-Дед, ты чё, с ума сошел?! Чё тебе надо? Отвали отсюда! Всё равно прыгну! – орал он.

Максимыч, почувствовав страх в голосе парнишки, вызванный неожиданной необходимостью скорой реализации задуманного и, видя неготовность его к этому, Максимыч сделал ещё один шаг вверх, крепко хватаясь за очередную перекладину и подтягивая протез.

-Я правда прыгну, дед! Куда ты лезешь!? – кричал парень, беснуясь на верхней площадке лестницы, делая движения, имитирующие приготовление к прыжку, но останавливаясь в последний момент.

Когда-то Максимыч уяснил для себя: тот, кто решил уйти – уйдет, и ничто его не остановит; тот, кто хочет ударить – ударит, и никогда этим угрожать не станет. Поэтому он был уверен в том, что делает всё правильно, поднимаясь по лестнице всё выше к парню и точно чувствуя его психическое состояние. Сердце вот только всё сильнее щемило.

Когда Максимыч добрался до верхней площадки на крыше, парень уже метался чуть в стороне от лестницы, гремя кроссовками по прогибающейся жести крыши и грозясь прыгнуть, перешагивая невысокую железную ограду у края кровли.

Яркое красное солнце осеннего заката осветило лицо Максимыча, и глаза ещё сильнее заслезились. Ветер трепал его волосы. Сердце острой болью в груди не давало дышать.

Он с трудом развернулся на лестнице и сел на краю площадки, облокотившись плечом на изгиб поручня. Парень всё гремел ногами по крыше и что-то кричал… Максимыч его почти не слышал. Он закрыл глаза. Боль в груди не унималась.

Парень ещё какое-то время пошумел и успокоился, сев на краю кровли на ограду, продолжал наблюдать за Максимычем. Но Максимыч сидел неподвижно, закрыв глаза.

Внизу стали собираться люди – это соседка Максимыча по лестничной площадке, увидев в окно его забирающегося по пожарной лестнице за парнем, как за котенком, испуганно орущем на крыше, выбежала во двор и привлекла внимание прохожих.

Посмотреть на какое-нибудь необычное шоу у нас любят – вмиг собралась небольшая толпа прохожих зевак, забывших о своих делах и тупо уставившихся вверх.

-В милицию нужно позвонить, - сказал гражданин в шляпе.

-Лучше и в «скорую» сразу, - подхватила дама в пальто.

-Эй, парень, не балуй там! – крикнул Витёк – слесарь из местного ЖЭКа, которого «днем с огнем» обычно найти нельзя, если что-то понадобится. – Давай слазь оттуда! И деду помоги спуститься!

-Товарищи, так кто-нибудь позвонил в милицию? – продолжал надрываться гражданин.

-Да позвонили, позвонили, – ответили из толпы. – Сам бы давно позвонил.

Парень, видя такое неожиданное развитие событий, перекинул ноги на внутреннюю сторону крыши и сидел, глядя на Максимыча.

Максимыч приоткрыл глаза, попытался приподняться, хватаясь за поручень лестницы, но грудь снова пронзила парализующая боль. Он стал медленно клонится вперед к краю площадки.

-Эй, дед! Ты чего там? – крикнул парень. – Тебе чего, плохо, чтоль?!

Но старик, казалось, терял сознание, а с ним и равновесие и через секунду мог полететь вниз.

Толпа внизу заволновалась.

Парень подскочил к площадке и схватил Максимыча за рукав пальто, поддержав, снова прислонил к поручню перил.

Максимыч приоткрыл глаза, приходя в себя.

-Садись, давай, потолкуем, - прохрипел он. – Ты чего это тут удумал? Тебя как звать-то?

-Костей, - угрюмо ответил парень.

-Чё ж это ты, Константин, ерундой-то занимаешься? – еле слышно говорил Максимыч. – Или ты не знаешь, что грех это смертный? Не только душе твоей – вечные муки, но и близким всем твоим худо…

Парень молчал.

-Неужель, есть причина какая-то, которая может оправдать такое? Неужель, невыносимо так всё? Ты там спасения ищешь? Ех, задурили вам головы книжками да киношками глупыми западными…

-Но ведь это тоже выход, – пробормотал Костик.

-Выход куда? Откуда? – Максимыч попытался вздохнуть сквозь острую боль, но не смог, стал шарить в кармане пальто валидол, но не нашел, вспомнил, что вытащил его вчера вечером на кухне.

Константин молчал, глядя на заходящее за крыши домов солнце.

Максимыч тоже смотрел на него, но как-то иначе.

Тем временем, внизу во двор въехала «скорая». Гремя своим железом и ревя ржавым пробитым глушителем, старый «рафик» ещё советских времен со скрипом остановился у лестницы. Из него вышел молодой врач бригады «скорой помощи». Жители и собравшиеся прохожие указали ему наверх, в двух словах обрисовав ситуацию.

-Вы что хотите, чтоб я туда за ними полез? Мне копейки платят – чтоб я ещё собой рисковал?! А полис страховой у вашего деда есть? – вопросил слуга Гиппократа.

-Да как тебе не стыдно, милок?! – возмутилась соседка. – Он ветеран, инвалид, есть у него всё, не в этом же дело, снимать их оттуда надо! Один – дурак молодой, другой – дурак старый… Полезли… Сердце у него.., и ноги нет. А у тебя, похоже, сердца нет, хоть и две ноги… «Полис» ему подавай!..

-А чё ж они туда залезли? Не-е, пусть милиция приезжает и снимает их обоих, а мое дело – медицинскую помощь оказать, - отрезал врач.

Сквозь толпу протиснулась Женька. Она рано вернулась из кино, убежав с половины фильма – как будто почувствовала. Увидев на крыше деда, она закричала:

-Де-ед! Ты что?! Ты как там оказался? Слезай сейчас же, только осторожно! Ой, да чё ж вы смотрите-то?! – обратилась она уже к толпе, подскочила к лестнице и попыталась схватиться за нижнюю ступеньку.

Люди удержали её и стали успокаивать.

Максимыч, услышав снизу крик внучки, сквозь острую боль наклонился вперёд и поднял руку, успокаивая Женьку.

-Знаешь, Кость, что я тебе скажу? – обратился он к парню, сидящему рядом на лестнице, - Не моги! Не моги никогда сделать такое, что бы ни случилось с тобой, что бы ни было в твоей душе! Как бы страшно ни было! Как бы больно и горько ни было! Или одиноко… Как бы пуста и бессмысленна не казалась жизнь! Слабость это всё… Трусость и слабость… Нет причины на это, и быть не может. Не для того Бог дает жизнь человеку. Не для того…

Я в 42-ом в госпитале, когда с ногой валялся… Лейтенант на соседней койке у меня в палате был… У него осколочное в голову было… Нерв там какой-то задело… Не видел он ничего. И врачи говорили, – я слышал, – не операбелен он, и видеть не будет никогда… И не жилец вообще, как только осколок двинется… Он это знал.

А жить хотел… Очень хотел… Любовь у него была дома… Очень большая любовь…

-Мне бы только её хотя бы рядом ещё раз почувствовать, только бы прикоснуться к ней ещё раз, только бы голос её услышать, - говорил… И плакал своими незрячими глазами… И за жизнь цеплялся всеми силами до последнего… Верил… А вера, брат – большая сила… А вы… «Тоже выход», «смелый шаг»… Не смелость это, а страх… Пусто там… Пусто…

Новый приступ боли перехватил его дыхание.

Костя смотрел на заходящее солнце спокойно… Завтра снова будет солнечный день.

Глаза Максимыча стеклянно уставились на молодую берёзку внизу, проросшую сквозь капот ржавой «Победы».

Ветер трепал его седые волосы. Солнце садилось за крыши домов, чтобы завтра снова осветить своими лучами землю.