1. Да что там проказа. Хоть и не лечится она, но все же живут с ней люди. А к нему дотронешься и через минуту готов. Сплетай лапти, сколачивай гроб. Вот такой человек – человек-яд. И думаете, ему хорошо жилось? Нисколько. Молодой, видный, а руки вечно испачканы чем-нибудь, или одеты в какие-нибудь немыслимые перчатки, рубашка под горло, и постоянная мысль: не дай бог, кто-нибудь неосторожно коснется. Вечно один, ни друзей, ни подруг. Благо, хоть комнатка есть, чтобы спрятаться, да работа уединенная - ночным сторожем на стройке. Откуда в нем яд и, как он с ним? – спросите. Да черт его знает, может, с генами от отца перешел (он у него змееловом работал в Таджикистане, пока не умер), а может, накопился понемножку за всю Мишкину жизнь. Никто этого не знает. А живет как? Да я же уже сказал: плохонько. Сирота он, детдомовский. Какая у них жизнь. А тут еще и этот неприятный феномен. В семнадцать только почувствовал он что-то неладное в себе. На выпускном вечере (в интернате) поволок Ксюху в сад, стал целовать. Она его на себя и в траву. Когда валились, нечаянно царапнул ей руку, не придал значения, стал расстегивать штаны. Потом снова целовать, а она не живая уже, мягкая такая, податливая. Испугался, подхватил ее и понес в медсанчасть. Там - старая фельдшерица, конечно же, ничего путного сделать не могла и вызвала скорую. Ну, а потом, аж через час, пришла карета, кардиологическая. Но толку. Врачи только руками развели, констатировали смерть и уехали. Потом было расследование, но никто его не заподозрил. Хотя в Ксюхиной крови и обнаружили следы какого-то сложного отравляющего вещества, но долго возиться не стали, почти сразу же дали разрешение на захоронение и забыли.
Вторым был Петюня. После интерната они вместе устроились на стройку, получили по койке в вагончике и стали работать подсобниками в строительной бригаде. Месяц где-то прошел. Петюнин шеф (каменщик 5-го разряда) частенько приходил на похмела, и пока не тяпнет стопарь, что бешеная собака. В тот день он особенно лютовал. Петюня старался, но гнилой пьяница, в довершение всем своим матам и оскорблениям, еще и ткнул его ручкой мастерка в нос. У Петюни кровь. Он вниз, в вагончик, а там и товарищ его, Михон. Взялся помогать, рукой кровь останавливать, и тут-то Петюня и скис, притих, а потом и совсем остыл после его прикосновений.
Каменщика из Михаила не вышло, и пошел он учеником токаря. Наставник попался ему на славу: тихий, спокойный, без придирок. Нашел и комнату себе у одинокой бабули, и, в общем-то, как-то устроился. Где-то через пару месяцев Сергеич (наставник) пришел на работу в приподнятом настроении и в благостном порыве, впервые со дня знакомства поздоровался с ним за руку. Холодная была рука, влажная у Миши. Сергеич непроизвольно одернул ее, а потом незаметно вытер ветошью. Но не помогло. Уже через пять минут его бросило в пот, а еще через десять его не стало. Тут только Миша окончательно въехал, что он из себя представляет. Вечером, сидя на продавленном диванчике в убогой десятиметровой комнатке, он рисовал безрадостные картины своей жизни, не жизни, а сплошной трагедии, изменить которую никак не представлялось. Я человек конченый, думал он. Не будет в моей жизни ничего, о чем мечтал. Ни семьи, ни работы, ни товарищей. Я – изгой. Урод. Монстр. Исчадье ада. Только смерть я могу нести. Меня нужно изолировать. Или застрелить, как собаку.
Но слишком молод был он, очень хотелось жить ему, и надежды были сильны. И он не стал ни вскрывать себе вены, ни прыгать с четвертого этажа. Решил внимательней следить за собой, за своими руками и не делать неосторожных движений.
Через год его нашли работники военкомата и вручили повестку. В то время он только что устроился грузчиком на оптовый строительный склад, получил первую получку и вернул долг своей квартирной хозяйке. Кстати, ей-то он пришелся по душе, прямо взял за сердце старушку своим тихим изгнанничеством, вечным одиночеством, скромностью и незаметностью. Лидия Ивановна легко прощала ему задержки по оплате жилья, даже подкармливала иногда чем могла, а то и бралась за стирку его рубашек.
В армию он идти боялся, но придумать что-нибудь толковое, чтобы уклониться, никак не мог. Лидия Сергеевна оказалась гораздо сообразительней. Хотя ему такое бы и в голову не пришло. - Оформлю тебя своим опекуном и никакая армия тебе не страшна, - сказала она и стала собирать документы. Но освободили его от воинской обязанности только через месяц после призыва. Хоть и спасла его Лидия Сергеевна от дальнейшей службы, но не спасла двоих дембелей, поведших себя весьма беспечно в соприкосновении с Михаилом.
К тому времени он уже вычислил, что яд из его организма выделяется только с потом; ни в слюне, ни в моче, ни в слезах его нет. Это открытие несколько облегчило его задачу общения, ведь простое мытье рук позволяло ему хоть какие-то короткие контакты. Но ладони его часто потели, и если помыть их с мылом не было ни какой возможности, он тут же пачкал их тем, что было под рукой: землей, травой, мелом, краской, чернилами, всем чем угодно, лишь бы они стали наглядно грязными, и никому не пришла в голову мысль касаться их. В карантинной роте Михаил чувствовал себя относительно спокойно, также как и любой в новых необычных условиях. Муштровали, конечно, сержанты молодых бойцов, но все было в рамках устава и можно было терпеть. До присяги уже оставалось несколько дней, когда ночью их разбудили пьяные дембеля, каким-то чудом, прорвавшиеся в казарму. - Рота, подъем! – Кричал незнакомый сержант, - рота, строиться! Рота, смир-рно! Миша, как и все в этой салажьей роте выскочил из постели, в полусне натянул брюки-галифе, портянки, сапоги, китель и выскочил в проход. Кое-как рота построилась вдоль коридора и ахнула, увидав пятерых здоровенных бугаев, в расстегнутых до пупа кителях, с ремнями на уровне яиц, с опухшими рожами и бешенными пьяными глазами. Они разбрелись вдоль строя и, прищурившись, осматривали каждого, смеялись. Кого-то ударили в живот, и тот со стоном рухнул на деревянный пол. Потом упал еще кто-то. Кто-то закричал в истерике. Миша смотрел прямо перед собой и боялся повернуть голову. Он волновался и, как назло, обильно потел. Сержанты раззадоривались, матерились, ржали и били одного за другим. И вот и его черед настал. Понесло перегаром, и прямо перед собой он увидел небритое тупое лицо. - Портянки заправь, - сказало оно. Миша взглянул вниз и увидел, что действительно впопыхах не спрятал конец портянки на правой ноге. Машинально он наклонился, чтобы затолкать его в голенище. - Смирно! Козел, - рявкнул сержант, и, когда Миша снова выпрямился, коротко и резко ударил его в живот. Дыхание сперло, кровь прилила к лицу, и Миша согнулся пополам. Никак не мог захватить хоть глоточек воздуха, а тут еще один удар, прямо в ухо. Он повалился на соседа, все еще согнувшись, и вдруг что-то хрустнуло в носу, и свет погас. Очнулся он на полу. И страх, и злость, и ненависть клокотали в нем, и пОтом покрылись ладони.
- Встать! – Орал дембель. Он вскочил и тут же, нисколько не ожидая от себя такой смелости, влепил ему открытой ладонью по щеке. Голова дембеля слегка качнулась, но злая улыбка не исчезла. Он медленно замахнулся, но тут его повело в сторону. Шаг назад, еще один и он облокотился о стену и опустил руку. - Что там у тебя, Рыба? – Подбежал к нему другой, такой же. Взглянул на оседающего товарища и, как-то быстро развернулся и крюком пустил свой кулак в Мишин подбородок. Свет снова погас, и Миша повалился в проход. Он не чувствовал, как тупые рыла сапог врезались в его ребра, печень, почки и тихо лежал на полу, пуская кровавые пузыри. Но долго балдеть ему не дали. - Ты что, с-сука, с ним сделал? Ты, падла, что, убил его? – Воняя перегаром, орал ему прямо в лицо нокаутер и тряс его за китель. Миша очнулся, открыл глаза, и дикая боль пронзила его голову. - По-ре-шу! – Прошипел дембель. На этот раз башка моя лопнет, подумал Миша, глядя на дальний замах его правой руки. Левой он держал его за грудки. Лицо было совсем рядом. Пухлые розовые губы, ровные белые зубы, язык с серым налетом. Еще секунда и все это опять погаснет. Но его ладонь, не дожидаясь занавеса, сама вдруг прикрыла этот шипящий рот и толкнула от себя… Ну, а потом темнота… В госпитале он узнал, что итогом ЧП в карантинной роте стала смерть двоих дембелей и увечье восьмерых салаг. А спустя неделю пришли и его опекунские документы.
2. Ох, и не легко же ему было сознавать, что от его рук (в самом прямом смысле) уже отправились на тот свет пятеро человек. Плохие ли они были, хорошие ли, но это были люди, и он их убил. Может быть не нарочно, но разве от этого легче? Их больше нет на земле, а он вот живет, ходит. Тяжкий крест достался ему. Раньше, в интернате, еще до Ксюхи был он всегда веселый, жизнерадостный, любопытный, а теперь ушел в себя, стал нелюдимым. Даже просто поговорить с кем-нибудь на улице и то боялся, а вдруг что-нибудь. Только книги и спасали. Телик и тот не смотрел; так, только иногда, когда Лидия Ивановна вытащит его из своей комнаты насильно на какой-нибудь уж очень хороший фильм. Жил он снова у нее, а на работу устроился ночным сторожем, на стройку. И вроде бы стало забываться уже кое-что, и с людьми все как-то обходилось без каких-либо особых отношений, но вот стала попадаться ему на глаза все чаще и чаще одна и та же девчонка. Подходит, например, он вечером на стройку (к восьми часам), а она стоит невдалеке и смотрит на него, пока он не войдет в ворота или калитку. На площадке уже никого, только дневной сторож. Обменяются они парой слов и все – он один. Выглянет из вагончика, а она все стоит и смотрит в его сторону. Странная какая-то. А один раз, когда он не успел закрыть ворота на замок, вошла и спрашивает: - Тебя как зовут? Он отвечает: - Миша. А она: - А меня Птаха. Развернулась и ушла.
А потом была такая история. Где-то часов в десять вечера слышит он шум какой-то за воротами. Подошел, прислушался, слышит: парень какой-то громко говорит кому-то: - Ты же мне обещала! Ты что забыла? - Да успокойся ты, я тебе другого дам, - отвечает ему девичий голос. - Зачем мне другой! Ты мне этого обещала! Да и вообще… Зачем ты такие подарки какому-то лоху тащишь? Думаешь, он что… Думаешь, он как… - Дима, не ори! Ты что, ревнуешь? Тебе что, жалко? Я, может, доброе дело хочу сделать… хоть раз в жизни… - Ну, сделай его для меня! - Я же тебе сказала, дурак, что и тебе дам, только другого! - Ну, как ты не поймешь, Оля! Я тебя очень прошу, пойдем отсюда! Ну, ради нашей дружбы!... Ну, не связывайся ты с этим быком! Оля-я… - Сам ты бык… - Ну, знаешь… В ворота стали стучать, и Миша вздрогнул. - Ну, что же ты делаешь! Я ухожу… Я не могу смотреть на это… Где-то через минуту, когда голоса затихли, а стук продолжался, Миша открыл калитку. Перед ним стояла Птаха, а у нее на руках сидел, свесив лапы и морду, большой черный щенок ротвейлера. Она улыбалась. - Я тебе Тюрю принесла. Он опешил. Зачем он ему? - Будет помогать тебе сторожить, - сказала Птаха и вошла на площадку. Они подошли к вагончику, и она опустила его на землю. Щенок был смешным и симпатичным. Птаха села на лавочку под окном и сказала: - Ну, Тюря, осваивайся на новой службе. Тюря опустил нос, понюхал землю, понюхал Мишины штанины, подошел к лавочке, посмотрел на Птаху, вильнул хвостом, прошел к краю скамейки, обнюхал столбик, к которому она крепилась, задрал лапу и принялся писать. - Отлично, Тюря! – Воскликнула Птаха, - теперь это наша территория! Миша все еще не знал, что и сказать. - Ну, как собачка? – Весело спросила его Птаха, - у Тюри родословная, что у потомственного дворянина… Что молчишь? Нравится? - Нравится, - ответил Миша, - только разве здесь ему место? За ним же уход нужен, кормление… Улыбка исчезла на ее лице. Она задумалась. - А ты возьми его домой, - вдруг снова оживилась она, - а на службу будете вместе приходить,… когда он подрастет. - Да у меня его негде держать… Я сам-то угол снимаю… - Эх ты, Михон, - с досадой сказала она, - такую собаку тебе дарю… - Но куда ж мне ее… Здесь ей нельзя… Птаха встала. Миша в ожидании смотрел на нее. - Тюря, - позвала она щенка, подхватила на руки и направилась к воротам, - ладно, мы пойдем. Он выпустил их и они ушли.
3. Птаха барабанила в ворота и кричала: - Открывай, подлый трус! Открывай, а-то через забор перелезу! Тогда уж держись! Миша стоял у ворот и колебался. - Птаха, ну чего ты так кричишь? Весь район на ноги поднимешь… - Открывай сволочь! Он снял замок и открыл калитку. - Входи. - Я пива принесла, а ты… - Птаха стояла и улыбалась, держа перед собой двухлитровую пластиковую бутылку. - Ну, входи же, а-то увидит кто… еще. Она впорхнула в калитку и направилась к вагончику, в джинсах с грубо отрезанными штанинами выше колен, в огромных черных ботинках, в клетчатой рубашке на выпуск. Не девчонка, а горе какое-то. Ей бы пацаном быть. У нее и стрижка короткая, под мальчишку. Она села на лавочку у вагончика, поставила бутылку и взяла открытую книжку, что лежала на ней одиноко. - «Так говорил Заратустра», - прочитала она в слух и, прищурившись, глянула на симпатичного сторожа, - суперменом мечтаешь стать, Михон? Миша сел рядом с ней и промолчал. - Чего ты вечно надутый такой, серьезный? За стройку свою беспокоишься что ли? Тут-то и тырить пока нечего, кирпичи одни. - Дай книгу, - Миша протянул руку в садовой перчатке. - В лоховских перчатках каких-то… Это что, мода нынче такая? – Птаха открыла книгу и стала читать, - «И недавно я слышал, как говорил он такие слова: «Бог мертв; из-за сострадания своего к людям умер Бог»… Он выхватил у нее книгу и встал. - Пойду, посмотрю вокруг… - Господи, да тут же и так все, как на ладони… два подъезда, да два этажа. Куда ты, Леопольд? Сядь, не смеши меня, подлый трус... Чего испугался? Миша пошел к стройке. Ну что мне с ней делать, с этой чудной девчонкой? – Думал он. Откуда она взялась на мою голову? Что ей других пацанов мало? Сейчас набегут искать. Вся округа сбежится… Классная она. Птаха отвинтила пробку и двумя руками поднесла бутылку ко рту. Глотнула пару раз и закричала громко, будто назло: - Иди пиво пить, супермен! Вкусное! Миша поспешил назад. - Ну не кричи же ты, пожалуйста. Час ночи уже… - Да пошли они все… Бери пей. Он поднялся в вагончик и тут же вышел с двумя стаканами. Взял бутылку и наполнил их. - Брезгуешь вместе со мной из горлышка пить? - Не брезгую… Просто не удобно из такой бутыляки тянуть. Минуту она помолчала, пока пила, а потом снова: - Слышь, Михон, расскажи мне что-нибудь про себя? - Да что мне рассказывать? - Где родился, где крестился, где живешь, кто родители… Миша задумался: не отстанет ведь, что же рассказать? - Матери я не помню, отца чуть-чуть… По паспорту я родился в Таджикистане… Когда родителей не стало, попал в интернат… - Ух, ты… Так ты сирота… - Ну… - А сколько тебе лет? - Двадцать. - А я когда тебя увидела здесь, на стройке, то сразу приметила. Мне нравятся взрослые парни... – Птаха мечтательно улыбнулась, - ты даже Ницше читаешь… Только неразговорчивый… А где ты живешь? - Комнату снимаю на Гончаровской. - А я здесь, вон в той девятиэтажке, на третьем этаже. Меня тут все знают… - Такую, и не знать… - Какую, такую? - Буйную… Птаха отвернулась. - Не обижайся. Это я просто сказал… Если б ты не кричала так, мне бы никогда и в голову не пришло… Она повернулась. - Ладно, успокойся, меня и в школе так называют… - А ты что, еще школу не кончила? - Не-а. Послезавтра последний экзамен, и тогда уж все. - Ну, ты даешь… пиво, гулянки за полночь. А зубрить… - Мне ничего зубрить не надо, я талантливая, и так все сдам на отлично… - Ух, ты. А не врешь? - Не-а. Хочешь, спроси меня что-нибудь? – Она глянула на его книжку под мышкой, - да хоть про своего Ницше. Миша кроме «Заратустры» ничего больше Ницше не читал, да и «Заратустру» еще не осилил. Чего же спросить? - Он родился в 1844 году, - начала Птаха сама, - а умер, кажется, в девятисотом... Дружил с Рихардом Вагнером, потом поссорился… Был профессором филологии в Базеле… Кроме «Заратустры» написал массу философских книг, но «Заратустра» стала переломной во всем его мировоззрении… А, тебе-то как, его книжечка? - Я ее больше чувствами понимаю, - честно ответил Миша, - чем мыслями. - Я тоже. Что-то в ней такое… Какое-то вышнее откровение… Будто не человек писал. Правда? Миша утвердительно кивнул и подумал: ни фига себе, какая она, эта Птаха. - Птаха! – Послышалось из-за забора, - Птаха, ты здесь?! - Димка приперся, - с досадой сказала Птаха, - и нашел же… Она встала. - Ладно, пускай до дома проводит… Пойду я… Пока. Миша проводил ее до калитки, открыл ее. - Что за перчатки у тебя?- Спросила она мимоходом, и вышла со стройки. - Пока, - сказал Миша и с ненавистью глянул на свои желтые поношенные предохранители.
4. - Але-оп! Миша резко остановился и, черт возьми, прямо перед ним, как в цирке, откуда ни возьмись, - Птаха. - Испугался? Он улыбнулся. - Немножко. Ты откуда здесь? - Гуляю. Билеты в кино взяла. Хочешь, пойдем вместе? Он смутился. - Да чего ты? Я все экзамены на отлично сдала, так мне отец сто долларов отвалил. Пошли. Угощаю. - Молодец… Поздравляю тебя. - Спасибо. - Ты теперь, наверно, в университет, - то ли печаль, то ли зависть послышались в его голосе. - А ты-то чего? Пойдем вместе поступать. Миша покраснел. - Ну, ты, блин, - она схватила его под локоть, - идем в скверик, посидим, а-то ты тут своей кислой рожей всем праздник испортишь… - А какой сегодня праздник? - Воскресенье! Пойдем. Она перетащила его через улицу, подвела к скамейке и усадила. - Сиди, я сейчас. Вот никогда не думал, что так вляпаюсь. Что за девчонка такая? Миша посмотрел ей вслед и замер. Солнце насквозь просвечивало ее легкое, светлое платьице и полностью вырисовывало стройную женскую фигурку, почти незаметное белое белье и треугольник света между ногами. Боже мой, что это за напасть такая, скорбно подумал он и встал. Птаха вернулась с двумя порциями мороженого минут через пять, но на скамейке его уже не было.
5. Он влюбился. Окончательно. Бесповоротно. Навсегда. Птаха покорила его. - Ты чего так быстро вернулся? – Лидия Ивановна заглянула в его комнату, - такой день, а ты опять в квартире. Тебе ни плохо? Он был бледен, голова невыносимо болела, и его действительно тошнило. - Ну-ка на термометр, померяй температуру. Он лег в постель и засунул под мышку термометр. Через десять минут Лидия Ивановна снова зашла и проверила: что там у него. - Ого, тридцать девять, - всплеснула она руками, - будем лечить тебя, голубчик… Две недели он провалялся в постели. Температура не спадала, аппетита не было, тошнило, рвало. Пот лился ручьями, из пустого желудка отплевывалась только горькая желчь. То и дело он становился под горячий душ и смывал пот. Что он только не передумал за это время. Все искал выход. Птаха будет его единственная любовь. Первая и последняя, решил он. Но любить он будет ее со стороны. Пусть она выберет себе кого-нибудь и будет счастлива. Ее счастье, будет и его счастьем. Разве это не нормально. Он любит ее, любит, как никого. Но разве любовь – это только обладание предметом своей любви? Любовь – это, когда безвозмездно, бескорыстно, как у Петрарки. Иначе, она умрет, как и те пятеро. Не быть этому никогда. На пятнадцатый день все внезапно прошло, и его выписали на работу. Он пришел чуть раньше, чтобы застать прораба. Застал. И тут новость. Его переводят на другой объект, на этом ему нашли замену, пока он болел.
6. - Миша! Ми-и-ша, открой! Сердце его стало. Неужели Птаха? Как она нашла меня? Он подошел к воротам и спросил: - Оля, это ты? - Да я же, открывай! Он открыл. Она вошла. - Тут у тебя похуже будет. - Нормально. Скамейка была прямо у ворот. Она села. - Я у прораба узнала, куда тебя перевели… Я на такси приехала. Димка теперь не найдет. - Я болел… - Да знаю… Пошли вместе в универ, а? Я тебе подготовиться помогу… - Я не могу… - Почему? - Мне нельзя… - Почему!? - Нельзя и все… - У меня предки, знаешь какие… - ? - Я к тому, что переборчивые очень… Необразованных не любят… Миша не знал, что и сказать. Птаха тоже помолчала немного, а потом снова: - Ну, пойдем, Миш. Чего нельзя-то тебе? В универ всем можно… - Не пара я тебе, Птаха… Брось ты меня… Так лучше будет, вот увидишь… - Почему, лучше? - Ну, вот, увидишь потом… - Да что, увидишь-то? - Нельзя тебе со мной! – Он встал, - уходи, если хочешь чего-нибудь в жизни хорошего повидать… Если счастья хочешь… Погибнешь ты со мной… Уходи… Он открыл ворота, и она, опустив голову, вышла.
7. - Лидия Ивановна! Лидия Ивановна! – Кричал Мишка на пороге ее комнаты и боялся войти. Она неподвижно лежала на заправленной кровати и, кажется, не дышала. Только что, всего несколько минут назад Мишка оплошал. Даже не понял, как это получилось. Всегда берегся, а тут на тебе. Входит он в квартиру, снимает перчатки, а тут Лидия Ивановна, хвать его за руку и вкладывает ему что-то в ладонь. А руки-то потные. Он и обомлел. А она в свою комнату и спокойно говорит ему: - Записочку тут тебе одна девчушка принесла, почитай. И теперь он стоит и орет, хотя знает, что ори, не ори, а конец один. - Ты чего раскричался, - вдруг встает она с кровати и растерянно смотрит на него, - у меня как будто бы обморок был… Что-то не хорошо стало… Чего ты кричишь, Миша? Чего тебе? Он убегает в свою комнату. - Господи, благодарю тебя… Господи, слава тебе, - шепчет он, опустившись на пол у кровати. Минут через двадцать он вспоминает о записке и читает. «Прощай, Миша, сегодня я уезжаю поступать в МГУ. Наверное, мы больше никогда не увидимся, и никогда я не узнаю, что за страшная тайна у тебя. Я знаю, что если бы не она, то… Да, ладно. Прощай. Птаха. P.S.Видишь я тебя снова нашла». Он побледнел, испарина высыпала на лбу, тошнота подступила. Он побежал в туалет и склонился над унитазом, полетели обед, завтрак, желчь... Проснулся он на закате. Было как-то необычно легко, и какое-то доброе предчувствие пело в душе.
8. Он бежал по перрону вдоль московского поезда и искал ее. Уже в третий раз, а ее все нет. Может, она уже в вагоне? Но почему же она никак не заметит его? Он уже всем примелькался здесь, и проводникам, и пассажирам, но только не ей. Где же она, Господи? Я должен ей все рассказать. Она все поймет и простит меня. Так будет честнее. И она будет тоже любить меня… на расстоянии. Миша устал и остановился возле восьмого вагона. Все пассажиры уже поднялись, и перрон опустел. Поезд просматривался из конца в конец. А ее нет. В динамике что-то скрипнуло, и диктор объявил: - Со второй платформы отправляется скорый поезд номер девятнадцать Харьков – Москва. Провожающие, просьба освободить вагоны. Лязгнули сцепки, и поезд тронулся. Все. Уехала.
9. Она сидела на его кровати и с волнением смотрела, как он входил к себе. - Я не поехала, - сказала она виновато. Он не поверил, что это она. Он не поверил, что она и на такое способна. Птаха! Что ты за человек такой!? Что ты за чудо такое, Птаха?! Он молча смотрел на нее, и слезы наворачивались на его глаза. - Птаха, я все расскажу тебе сейчас… У меня нет тайн от тебя… Сейчас… подожди. - Да ну их твои тайны… - Нет, нет… Это важно… Не прикасайся ко мне… Подожди… Послушай… Он сел на единственный стул напротив нее и начал… Он рассказал ей все. И по мере того, как он описывал ей всю свою несчастную жизнь, лицо ее менялось, и бледность не сходила с него. - Но мы ведь можем и так любить друг друга, - сказал он в конце, - не прикасаясь… Я, вот, смогу… И буду верен тебе до самой смерти… А ты, Птаха, сможешь? Она встала. Слеза скатилась со щеки на пол. Она подошла к нему, взяла руку и сорвала с нее перчатку. Он закрыл глаза и не шевелился. Он уже решил. Он знал, что сделает потом. Птаха поднесла его ладонь к своему лицу и сказала: - У тебя красивая рука. - Птаха, - сказал он, - ты можешь еще жить и жить… без меня… - Ты красивый… - Птаха, не надо, я же люблю тебя… Она поцеловала его ладонь. Она поцеловала его губы, его глаза. И он, наконец, набрался смелости, обнял ее, прильнув к груди, потом нашел ее губы и больше не отпускал…
На этом можно было бы и закончить эту историю, но вы ведь справедливо спросите меня: так умерли они или нет? А я отвечу: да разве же в этом дело? Ведь такая любовь не умирает ни на земле, ни в небесах. Хотя могу и ответить. Миша, как только влюбился в эту удивительную девушку с прозвищем Птаха, так тут же заболел, помните? Стал рвать, потеть, как паровой котел. Это яд выходил из него. А потом еще раз, в день ее отъезда такая же история случилась с ним. Такая же, но покороче. А Лидию Ивановну, помните? Она первая, кто испытал последнее издыхающее воздействие Мишиного яда. Ее он только усыпил чуть-чуть и все. Так что не было у Миши больше яда. Вышел весь. С приходом настоящей любви люди ведь меняются, не так ли? |
Библиотека // Объявления
