Иван зевнул сочно и удачно, – пролетавшая мимо муха, учуяла, как ей показалось, то самое отхожее место, где так много дармового лакомства. Спикировав в открытый рот, сильно смахивающий на очко общественного туалета – что было не так уж далеко от правды, ибо из сих уст за раз могло выйти столько скверны, что позавидовала б парижская канализация, – муха была предельно разочарованна. Запашок обманул её ожидания, кроме тонкого налета на языке, поживиться больше, в принципе, было нечем. Но разочарование насекомого не шло ни в какое сравнение с негодованием Ивана. Мало того, что от бессонной ночи и выпитого алкоголя, ломило голову и мутило желудок, так ещё какая-то живность лезет в рот, где и без неё успел побывать эскадрон гусар летучих, явно за собой не прибравший. Раздосадованный на такую подлость, парень решил отомстить несчастной мушке. Резко клацнул зубами, отрубая все пути к выходу, и усердно заработал языком, стараясь как можно меньше оставить от гостьи. Насекомое не успело даже прощально вжикнуть, как уже было растёрто об нёбо. Иван остался доволен. Пока не почувствовал отвратительный вкус, которому организм уже не мог сопротивляться, и беднягу стошнило.

Не будет лишним упомянуть, что в этот злосчастный момент парень стоял на балконе.

Но на этом череда злополучных событий не прекратилась.

Так уж получилось – и удивляться этому не стоило, – но под балконом в то время находился, известный каждому на районе, главный дебошир и уголовник Артём Стаканов, реальная угроза для девчонок и парней – первых он совращал, вторых же избивал. Это был внук того самого Стаканова, который организовал – как альтернативу стахановскому, – знаменитое стакановское движение. За особую преданность, за полнейшую отдачу делу, дед Артёма был награждён высшей наградой – циррозом печени. Что не помешало ему благополучно дожить до сорока лет, после чего скоропостижно скончаться, свалившись в открытый люк теплотрассы. После похорон сваренного, с улыбкой на лице, Стаканова, была устроена самая великая и массовая пьянка за всю историю города.

Любовь заливать за пазуху стала неизменной чертой всех мужиков Стакановского рода, и Артём не стал исключением, даже чем-то превзошёл предков, начав процедуру поглощения алкогольных напитков с десяти лет. Сейчас ему шёл двадцать восьмой год. И всё же, что делал гроза района в столь ранний час с торца именно этого дома, да ещё в таком небезопасном месте, как под балконами? Причин было несколько, а точнее – две, некоторым образом связанных между собой. Во-первых, как и Иван, он изрядно перебрал за ночь, но в отличие от того, чувствовал себя превосходно, только сильно хотелось по маленькому. А когда Артёму чего-нибудь хотелось, он это делал без промедлений. Делал и сейчас, не дойдя до более укромного местечка, находящегося чуть поодаль, за гаражами. Тем более – и тут проявлялась вторая причина, – что с этим местом у Артёма были связанны незабываемые воспоминания. Которые, впрочем, совсем скоро станут ещё незабываемей. Дело в том, что некогда, прямо здесь, он в первый раз, и единственный, получил от девушки не только отказ заняться сексом, но и хороший пинок промеж ног. После, конечно же, за это поплатились ни в чем неповинные, ему незнакомые, трое пацанят, которым он с особым удовольствием накостылял по первое число. Выместил злость и обиду, но иного ждать и не следовало – так он поступал всегда, и до и после. Тем не менее, с тех пор в неорганизованной жизни Артёма появился определённый ритуал – каждый раз, проходя мимо данного дома, по возможности, стремиться, каким-либо образом, обгадить то проклятое место, где его так неласково отвергли. Вот и теперь, самозабвенно упиваясь процессом и злорадно ухмыляясь, он с удовольствием поливал кирпичную стену и участок перед ней. Чересчур усердствуя, аж напрягаясь до красноты, Артём пытался выдавить из себя все до последней капли, заливая намеченную площадь. От шумной струи в разные стороны летели золотистые капли, а сверху, на него летела непонятная, неопределённого цвета, пюре-образная субстанция.

Пары секунд хватило жидкости на преодоление расстояния от третьего этажа до макушки Артёма. Всей массой она накрыла ссыкуна с головы до самых пят.

Стоит ли скрывать, что это больше чем огорчило Артёма. Получить между ног от бабы, не так оскорбительно, как быть облитым зловонной блевотой. Такого со Стакановым ещё ни разу не случалось. Матерные вопли и жесточайшие угрозы бурным потоком хлынули на просторы утренних воскресных улиц.

Пока содержимое желудка Ивана совершало короткий полёт, он успел рассмотреть, на кого, собственно, оно падает. Сначала это его испугало, но потом, шмыгнув в квартиру на предельных скоростях, и услышав первые крики пострадавшего, паника сменилась неописуемой радостью – теперь хоть кому-то было поганей, чем ему! А если учесть, кто этот «кто-то», то счастью вовсе не было придела. Главное, чтобы на ограждении его балкона не осталось следов, думал Иван.

Особую радость за такую, скажем прямо, пакость, парень испытывал потому, что в незапамятные времена, в день, когда ему исполнилось тринадцать лет и он, вместе с двумя лучшими друзьями, гулял вечером после торжеств, и все они поглощали шоколадное мороженное, на них налетел взбешённый тип. Одно из самых весёлых День рождений безвозвратно превратилось в горький омут из слёз и дикой боли. Детская память не простила, затаив ненависть на обидчика. Уже после, Иван и его друзья, узнали: кто и кем был напавший на них старшеклассник.

Жертвуя головой, готовой разорваться от сотрясания, Иван пританцовывал, порой щурясь от резких уколов в висках. Ничто не могло омрачить его настроения. Шанс, подобный случившемуся, выпадает лишь раз в жизни. Можно сказать, он отплатил, пусть своеобразным способом, пусть спустя двенадцать лет, но отплатил! За себя, за друзей – за всех троих!

-Умойся, шкет! – выкрикнул Иван. И звонкое эхо заметалось по полупустой комнате.

Кружась и кружась, подхватив со столика кружку с выдохшимся пивом, он быстрыми глотками опустошил её, почувствовав тут же, что если не перестанет вертеться, его стошнит опять.

-Справедливость существует! – остановившись, сказал он и слизнул остатки напитка с верхней губы.

«Может, ещё цветочным горшком добавить?!» – закралась гнусная мысль, но тут же дала стрекоча, когда раздалось дребезжание входного звонка.

«Артем…» – бухнулась в кресло сознания догадка.

Ивану показалось, что в квартире наступила зима, душа предательски проковыляла в пятки, сердце сбилось с ритма, а трусы намокли. Он медленно, словно в ступоре, обвел взглядом тесные оковы комнаты, ища, куда бы спрятаться. Журнальный столик, разостланный диван, кресло и пара стульев, старенький сервант, пирамида коробок, забитых различными вещами… вот и всё. В коробки? «Да что со мной?!» Парень замотал головой, чем вызвал ответный шквал уколов и гула. Просто не стану открывать, решил он.

-Меня нет дома, – прошептал Иван, и медленно опустился на диван. Пружины вероломно скрипнули, но этот невинный тихий скрип ему вообразился, многократно усиленный страхом, пронизывающим всё и вся воем.

Раздался второй звонок.

Не выдержав волнения в мозгах и душе, парень, все-таки, решил упасть в обморок.

* * *

До ближайшего сеанса оставалось около двадцати минут.

Как обычно, Роман неожиданно решил сходить в кино. Сегодня он проснулся непривычно рано, ещё до утренней зари, и первое что ему пришло в голову – посмотреть какую-нибудь новую ленту. Отец ещё спал в малой комнате, сообщая об этом приглушённым храпом. Притворив открывшуюся дверь в отцовскую комнату, Роман занялся первичными делами. Принял душ, отполировал зубы, смазал антисептическим кремом вскочивший на подбородке прыщик, сходил в туалет, прихватив томик стихотворений Перси Шелли. После чего очередь подошла к завтраку. Поглощая пищу, он продолжал читать книгу. Доев, так и остался сидеть за кухонным столом, скользя глазами по строчкам.

Не будет преувеличением сказать, что к своим двадцати четырём годам парень успел перечитать тысячи книг. Да, бесспорно, он обожал читать – проглатывал одно произведение за другим, запивая прозу стихами, как пряник чаем. Зарывался в страницы, где только можно; перечислять же все возможные места не имеет смысла, список занял бы не одну страницу, но каждому вполне под силу вообразить их. Но это нисколько не говорило о его познаниях. По большей части информация влетала в одно ухо, немедля вылетая из другого. Редкие, особо понравившиеся творческие находки, оседали в кладовых его памяти. И когда это происходило, Роман, строя из себя этакого мудреца, переносящего воду в решете, начинал сыпать фразами из текста на лево и на право. Тем, кто попадал в такие моменты к нему в собеседники, невольно начинало казаться: или они такие дураки, или он. Чаще убеждение останавливалось на втором варианте. Роману никто не признавался в выводах, лишь натянуто улыбался, кивая головой – мол, какой же вы начитанный и умный, – а парень, видя положительный результат от своих слов, пуще прежнего продолжал изрыгать то, что смог запомнить. Ни дать, ни взять – пулемёт, бьющий по обречённым мишеням; часто доводящий до психического утомления. Хорошо, что это было до ничтожного редко. В большей степени Роман просто любил читать, получая удовольствие от процесса, а не от содержания. Плюс, не было лучшего способа для убийства времени. Нет, конечно, существовали ещё компьютерные игры, чем не тяжёлая артиллерия против лишних часов! Но так вышло, что от таких игрушек Роману становилось плохо. От бродилок – тошнило, от стратегий – тошнило, от симуляторов – тошнило… В общем, его выворачивало от компьютера вообще, едва стоило сесть перед клавиатурой и посмотреть в монитор. Вот вам и трагедия электронного прогресса!

Порой Роман пописывал стишки, когда совсем распирало. Но его творчество, на примере, сводилось к такому:

Дедовские часы отбили восемь. Не преминул закашляться отец, – каждый раз, при первом же механическом бое, он вздрагивал, резко выныривая из сна, и давился слюной. И каждое же утро он грозился выбросить «чёртовы куранты». Но угрозы оставались на словах, позволить себе выкинуть наследственную реликвию – этого он не сделал бы никогда. Отхаркивался, окончательно пробуждался, и сразу наполнялся весёлостью под самое горло, того и гляди перельётся через край. По части потрепать языком Андрей Григорьевич Ложкин полностью походил на сына, с одной, разве что, разницей: чесал, точно помелом, не из-за книжек – он их игнорировал, предпочитая журналы и газеты, – а постоянно, при каждом удобном случае. Он мог с лёгкостью достать даже собственного сыночка, что уж говорить о других. Жизнерадостный, практически никогда не обижающийся весельчак, старающийся юмором подбодрить окружающих, но на деле отравляющий им жизнь. Получалось радикально противоположное его стремлениям. На первых парах он ещё нравился людям, но дальше вызывал приступы злости и отторжения. Никто не хотел подолгу общаться с Андреем Григорьевичем. Разговорчивость здесь стояла на вторых местах, уступив первое банальной зависти. Завидовали его постоянной приподнятости, неугасающему радостному настроению.

Прежде чем покинуть кухню, Роман выключил свет и раздвинул занавески, впуская зарождающийся солнечный свет. Всю первую половину дня солнце будет безвозмездно лучиться в их окна, выходящие на восточную сторону дома.

Через часок можно будет убираться на улицу.

Роман уже сидел в кресле, размышляя: продолжить читать Шелли, или перейти на Бласко Ибаньеса? – когда только появился отец. Лысый, с небольшим животиком, коротенькими ручками и ножками… все в нём было каким-то миниатюрным, да он сам был миниатюрный. Опущенные внешние уголки голубых глаз и брови домиком, придавали его лицу жалостливо-грустное выражение. Такое детское личико, расплывающееся в простодушной улыбке. Этим выражением он покорял многих женщин, пробуждая в них материнские чувства. Ненадолго, но тем не менее. Клюнула на милую мордашку и будущая мать Романа. Но каких трудов ей стоило дожить до момента, когда она разрешилась, сиреной воющим, плодом, тут же названым, с легкой руки отца, Романом! Только мамаша более-менее оклемалась после родов, как поспешила сделать ноги, оставив младенца на Андрея Григорьевича. Не станем осуждать или оправдывать кого-либо, но отдадим должное Ложкину, он не огорчился, скорее даже, не заметил исчезновения подруги.

-Не помнишь, где у нас спрятан топор? – спросил отец, направляясь в ванную.

-Зачем тебе? – вопросом на вопрос ответил Роман, заранее зная, что услышит.

-Хочу разбить эти чёртовы куранты.

-А, понятно, – точно безжизненно, сказал Роман. – Под подушкой смотреть не пробовал?

-На кой чёрт тебе топор под подушкой? – деланно удивился Андрей Григорьевич. Приостановившись в коридоре, он выглянул из-за дверного косяка, чтобы многозначительно подмигнуть сыну.

В отношении собственного характера анализы Роман Ложкин никогда не производил. Ему было до лампочки, как, при каких условиях, почему и от чего меняется его настроение. Одна и та же ситуация, но в разное время, могла вызвать и разные реакции. Как сейчас.

Обычно он либо не обращал внимания на замашки родителя, либо старался спрятаться за стеной безразличия. Но теперь, увидев за улыбкой отца обнажившиеся неровные зубы, увидев, что он подмигивает, Роман вскипел бурным раздражением. И даже так плюнул, как говорят – в сердцах, что сам испугался мокрого пятна на ковре. Вскочил, зашаркал ногой по слюням, пытаясь втереть их глубже в ворс ковра.

В ванной послышалось плескание, шум набирающейся воды, раздражающее слух пение. Но, как то обычно бывает, неожиданно по стенам пробежал неясный скрип, за которым гнался, сменивший пение, истеричный вскрик папани. Потом сильный всплеск, гулкий удар, и, уже на грани голосовых связок, просто-таки рвущий слух крик. Роман, да что там, сам Андрей Григорьевич не ожидал от себя такого могучего рёва. А орать было от чего. Полощась под струями душа, намывая мыльную пену, отец поскользнулся, большой палец левой ноги угодил в сливное отверстие и жалобно хрустнул, а сам Ложкин шибанулся больно об чугунную поверхность ванны, затылком выбив кусочек пожелтевшей эмали.

-Папа! – стуча в дверь, закричал Роман. – С тобою все в порядке?!

Ответа не последовало. А сама дверь оказалась незапертой изнутри, и парень нетерпеливо дернул ее на себя, предвидя недоброе. И не ошибся. Поставив одну ногу, с опухшим вывернутым пальцем, на край ванны, прикрывшись полотенцем наподобие туники, гордо задрав голову к обшарпанному потолку, и вытянув правую руку вперед в сдерживающем жесте, Андрей Григорьевич, несмотря на ошарашенного сына, изрек:

-Я прозрел, сын! В момент трагедии, которая вполне могла оборвать мое существование, ко мне пришло понимание того, что в ванне, смоченной мыльной водой, танцуется как-то не очень! – Отец посмотрел на Романа. – Никогда не пляши под душем, сын!

Младшему Ложкину захотелось плюнуть еще раз, и желательно на родича… но он сдержался, не опустившись до такого кощунства. Он состроил страшную мину и удалился одеваться на улицу под зычное ржание папаши.

Так начался новый день.

А теперь Роман шёл к Павлику, намереваясь убедить того сходить за компанию в кино, до которого оставалось каких-то двадцать минут. Расстроенный поведением отца, он покинул своды квартиры раньше намеченного и первым делом решил зайти за Иваном, чтобы предложить пойти на фильм.

Подходя к дому, где жил Иван, Ромка чуть не нарвался на страшнющее чудовище, голосящее голосом Стаканова. Под вязкой, текучей мерзостью ничего не было видно – ни глаз, ни ушей, ни одежды… Только отверстие рта, изрыгающее мат за матом, да мыски ботинок. Чудовище с голосом известного негодяя района, металось из стороны в сторону, натыкаясь на различные препятствия, и грозилось вырезать всех в «дранном» доме. От греха подальше, Роман спрятался в кустах, где и притаился, наблюдая за душещипательной сценой. Стаконов, а это, как все поняли, был именно он, бушевал еще долго, пачкая все, к чему прикасался. Прошло минут пятнадцать, прежде чем он остановился и неожиданно заплакал, слезами унижения и обиды, заплакал и побежал в сторону гаражей, вытирая на ходу глаза.

Когда Артём скрылся из виду, Рома вылез из укрытия. Было отчетливо видно, что он испытал шок. Второй за этот день. Первой порцией шока угостил папочка, поведав откровение про душ и мыло, а вторую порцию преподнес плачущий Стаканов. «Стаканов плакал!» – вот что думал Роман, пораженный этим открытием. Но вместе с потрясением он испытывал и чувство величайшего удовольствия от того, что хулигана что-то довело до слез. Точнее он вполне понимал, что довело: чья-то блевотина, замаравшая, во всех смыслах, и так нечистую репутацию Артёма. «Так ему!» Ведь Ложкин все ещё помнил, как когда-то этот дегенерат Стаканов избил его и двух его лучших друзей, избил, кретин, на самое День рождение Ванька. «Вот же урод, поделом ему!»

Скинув с плеча листочек, парень вернулся к выполнению намеченной цели. Увы и ах, но Иван не отворил дверь. Роман позвонил два раза, достаточно подождав между звонками – результат оказался нулевым.

И вот теперь он шёл к Паше, прозванному одним любителем аниме и японского языка – Хацумэйкой. Почему именно так? А потому что изобретателем был Павел, и именно так переводилось «хацумэйка»!

Павлуша порадовал новым изобретением, чем неслабо удивил Рому. Вместо замка на его входной двери красовался аппарат уж больно очень напоминающий «однорукого бандита», была даже щель для пятирублевых монет. Отсутствовал и звонок. Нерешительно, Ложкин дернул за рычаг, но ничего не произошло. Тогда он, нехотя, больше из любопытства, кинул пять рублей и повторил попытку. Ролики с изображениями замелькали, после чего, с тихим дзиньканьем, стали, показав какие-то рисунки.

-Кто там? – послышалось из-за двери.

-Паха, это я! – тут же выкрикнул Рома.

-А-а, - протянул Паша. – Что выпало?

-Э… - парень еще раз глянул на табло. – Семерка, вишня и бочонок.

-Хреново… не выиграл.

-А что это вообще? Какого черта тут висит?

-Да как сказать… Вот, изобрел во имя наживы, теперь мучаюсь. – Послышался вздох. Дальше Павел заговорил как-то отрывочно, с долгими паузами между предложениями: – Пока три семерки не выпадут – дверь не откроется. Хотел двух зайцев убить – денег легких заиметь и от Лизки спрятаться, чтоб не доставала меня. У нее психологический срыв. Об одном только думать и может. Жрать охота. А теперь дверь не открывается, пока не выпадут все семерки. Я заперт. Еще пару дней подожду, а потом спасателей вызову – пускай дверь ломают. Эх. А ты откуда и куда?

«Заслушавшийся» Роман встрепенулся.

-Я от Ванька. Послушай, ты не знаешь где он, а то никто не отзывался, когда я к нему заходил?

-Да спит он, наверное. Ты ж знаешь его – пил, небось, всю ночь, теперь дрыхнет.

-Угу. – Рома почесал затылок. – Я думал в кино пойти с ним… или с тобой, но раз такая ситуация…

-Да, ситуация полный пипец. В среду можем сгонзать.

-Де нет, я сейчас пойду, делать больше нечего просто.

-А, ну давай тогда. Счастливо.

-Угу. Покедова!

-Постой! – вдруг оживился Паша. – А не хочешь еще раз испытать удачу?

Рома, честно, недолго думал.

-А какой выигрыш?

-Хм… сто граммов водки – это все, что у меня осталось.

Ложкин подумал ещё чуть-чуть, после чего выдал:

-Облом. Не горю желанием.

-А, ну ладно тогда.

-Угу…

Выйдя на улицу, Роман взглянул на часы, – сеанс уже шёл минут десять.

«Зараза!» - выругался он и с досады пнул подвернувшуюся жестяную банку, ещё на четверть заполненную пивом.

* * *

В своей жизни Олег Николаевич, как говорится в народе, облажался два раза. Изначально он подавал огромные надежды в спорте и был кандидатом на мастера по боксу. Ему это чрезвычайно льстило и завышало самооценку. Ходил петухом, высматривая кого бы клюнуть. И вот однажды захотел он покрасоваться перед одним своим другом, решил показать какой он сильный, ловкий и крутой. Шли они мимо автобусной остановки, а на самой остановке стоял высоченный мужик сельской наружности, с авоськой в руках, в коей лежал большущий арбуз, кило этак на семнадцать. Его-то и выбрал для показательного матча молодой Олег. Сказал другу: «Смотри, как я его с двух ударов!» Подлетел, значит, к мужику и по физиономии ему слева и справа, и застыл – ждет, когда жертва повалится. Но мужик падать и не собирался, его рожа чуть опухла от хлестких, сокрушительных ударов, но смогла отобразить всю совокупность негодования.

-Ах ты, дичь! – сказал мужик и со всей мочи двинул Олега арбузом по кумполу. Уклониться или защититься подающий надежды боксер не успел. Удар был такой силы, что буквально сложил пополам нерасторопного Олега.

После такого поражения он запил по-черному. В этом и состоял второй облом кандидата, ставшего мастером не по боксу, а по питию различных жидкостей содержащих проценты спирта.

В представленный день, Олег Николаевич вышел пораньше из дому, чтобы скорее прикупить пива. Ведь целые сутки до этого он ничего не потреблял из алкоголя, питался лишь таблетками и сухарями. А дело в том, что позавчера он купил пять литров крепкого пива и жахнул всё разом, за один присест. Но пиво оказалось злое – не то просроченное, не то некачественное, – и Олега Николаевича на следующий день мутило, несло из всех щелей, и чертовски колко болел живот. Так вот, стоя уже перед киоском, предвкушая покупку, а затем и питьё, мастер по выпивке взмолился Богу, чтобы тот не посылал на его голову плохое пиво, но лишь хорошее, доброе. И надо же, с гадким свистом, ему по уху съездила жестяная банка, в придачу к боли наградив липкими остатками просимого напитка. Мокрый, получивший в ухо до характерного звона, Олег Николаевич трактовал произошедшее по-своему. А именно: рассудил так, ни капельки не обидевшись, что это было послание от Господа, говорившего тем самым, мол, завязывай – хватит пить! Теперь уже бывший алкаш, а ещё ранее кандидат в мастера спорта, получивший удар по психике и уязвлённой гордости от того, что продул поединок мужику из деревенских местностей, Олег Николаевич рухнул на колени перед киоском, воздел руки и уставился на далекую синь неба, и заголосил молитвенную великому Боже, славя его и благодаря. Так он и продолжал молиться, выдавливая слезы у ранних прохожих своей откровенностью, при этом даже не подозревая, что всему виной меткая нога Романа – от которого, к слову, уже след простыл и пыль, поднятая столбом, уже успела осесть. Хотя… черт его знает, может её, ногу эту, направила-таки воля Творца?! Как знать, как знать…

Тем временем Олег Николаевич решил для себя точно и бесповоротно, что станет кандидатам в мастера по монашеству.

* * *

Уже знакомый Паша изобретатель, страдал от голода. Первые три дня, когда он только-только установил «однорукого бандита» вместо замка, все было хорошо и прекрасно. Потом еда закончилась, и стало плохо и отвратительно. Даром что изобретатель, так Хацумэйка ещё слыл обжорой, с единственной поправкой – он не полнел. Ох, как он любил поесть, придерживаясь лишь двух правил: побольше и посытнее. Два килограмма пельменей на завтрак, три литра борща или три с половиной супа на обед, четырнадцать сосисок и двенадцать тефтелек на ужин. Естественно, показанный рацион был одним из самых любимых у Павла, но когда не было ничего подобного, то он кушал все съедобное, опять же, говоря себе лишь: главное побольше и посытнее! Неудивительно, что с такими запросами через три дня в квартире изобретателя ничего съестного не оказалось, а изобрести поесть он, к сожалению, не мог и неумел. Приходилось, точно залегшему в спячку медведю, сосать собственную лапу, отвлекаясь от голода слушаньем музыки и просмотра телевизора, конечно же, делая звук погромче. Чтобы еще больше забыться, Павлик принимался танцевать под особо зажигательные мелодии. А если учесть, что изобретатель вымахал под два метра и в плечах имел косую сажень и весил килограмм сто двадцать, то становилось очень жаль бедных соседей, которые проживали непосредственно под ним и из последних нервов старались перенести неблагодарную участь. Даже по батареям они стучали в самом крайнем случае, когда Павлуша решался станцевать канкан во втором-третьем часу ночи.

Когда ушёл Ромка, Паша некоторое время оставался стоять у двери, прикидывая, сколько денежек успело накопиться за неделю. По примерным подсчётам выходило около четырёхсот рублей. И все благодаря стараниям Лизки, которая жаждала добраться до своего возлюбленного Хацумэйки, чтобы подарить ему любовь. О да, она умела дарить… хм, любовь. Но стоит взять в кавычки это слово – «любить». Павел помнил каждый любовный подарок, помнил так отчетливо и подробно, будто это произошло каких-нибудь полчаса назад. Аж передернуло изобретателя, ибо до таких выкрутасов, какие утраивала в постели Лиза – но это довольно редко, чаще все происходило в самых неожиданных местах, и довольно неудобных для «любовных» утех, – не додумался бы ни один нормальный человек. Лизонька могла высосать все соки даже из такого крепыша как Паша. Сама миниатюрная, но пылкая, Лиза заставляла его вертеть ею, как ей вздумается.

Павел помотал головой, отгоняя неприятные воспоминания. Но признаться, по истечению недельного воздержания от «любви», изобретателя начинало терзать желание окунуться в страсти, пусть и с дикой Елизаветой. Ещё немного подождать, говорил он себе, денечка два, и все закончится. Подумав так, Хацумэйка вернулся в комнату и врубил музыку. Из динамиков грянуло. Но насладиться громом музыки, Паше было не суждено. Опешивший, он смотрел на прозрачную струйку дыма и ленивый фейерверк искр, вылетающих из магнитолы. Как же так? Изобретатель сообразил сразу, выдергивая вилку магнитолы из розетки. Выдуманная им поливающая система для цветов, соединенная с водопроводом и орошающая цветы в горшках в нужное время необходимой порцией воды, видимо дала течь, а так как часть системы проходила под потолком над тем местом, где стоял музыкальный аппарат, то каплям влаги просто некуда было больше деваться, разве что падать ровнехонько вниз. Изобретение восстало против изобретателя – такой измены Павел не мог представить. Он упал на колени, совсем как Олег Николаевич возле киоска, но вместо молитвы из его уст вырвалось горькое: «Не-е-е-е-е-ет!!!»

* * *

Секундный выброс гейзера музыки, разбудил Федора Иннокентиевича Можно и его жену Елену Евгеньевну. И пусть вакханальные звуки тут же оборвались, и по дому заметалось, ушибаясь об стены, Пашино «Нет!», Федору Иннокентиевичу захотелось плакать. Все предыдущие шесть дней он вкалывал, пытаясь привить подрастающей молодежи, если не любовь, то хотя бы симпатию к литературе, и считал, что уж в воскресенье заслужил сон до обеда. Не тут-то было. Его желание нагло попрали, разбудив – он скосил взгляд на настенные часы – в пятнадцать минут одиннадцатого. Нет, плакать он не станет.

Можно был человеком чувствительным и добрым, как, впрочем, и его дорогая жена. Детей у них не было, несмотря на достаточно солидный возраст супругов, и пока не планировались, так как оба считали, что это дело очень ответственное, а в себе этой ответственности они ещё не ощущали.

В то время как Федор Иннокентиевич работал преподавателем зарубежной литературы в Политехническом техникуме, Елена Евгеньевна работала библиотекарем в местной библиотеке, и тоже очень уставала за рабочую неделю.

Но перейдем к сути. Если Федор Иннокентиевич не стал лить горючие слезы, то это отнюдь не значит, что в его голове не произошел гравитационный коллапс. «Нет!» из уст Паши – это последняя капля на нервную систему преподавателя литературы. И вставая с кровати, он грозно изрек, вспомнив один интересный фильм с Майклом Дугласом в главной роли:

-С меня хватит!

Вся врожденная доброта и застенчивость были мигом поглощены разверзшейся «черной дырой» в мозговых дебрях Можно.

-С меня хватит! – повторил он, испугав грозностью голоса Елену Евгеньевну, что та не нашлась что сказать. Она лишь подтянула одеяло до самых глаз, надеясь, что преобразившийся муж не наделает каких-нибудь глупостей.

Но у Федора Иннокентиевича созрел поистине гениальный и чудовищный план отмщения за прерванный сон. Сдерживая адский смех, он решил, прям сейчас же, одевшись, выйти на улицу и поразбивать к чертовой матери все стекла в окнах чертового Павлика. Тут же вспомнился единственный эпизод из детства, когда он, поддавшись убеждениям сверстников, кинул-таки в школьное окно булыжником. Что он тогда испытал? Неожиданное чувство противостояния узаконенным правилам приличного поведения человека. Правда совесть потом замучила, и пришлось покаяться маме, но некая восторженность в момент броска камня и при звуке бьющегося стекла, отпечаталась в памяти преподавателя. Стоит обновить столь приятно чувство, посчитал Можно, и на этот раз никакая совесть не посмеет затмить его.

Когда Федора Иннокентиевича, все же забыв переодеться, в тапках и пижаме, с перекошенным до неузнаваемости лицом, вышел из дому, грохнув дверьми, Елена Евгеньевна потянулась телефону. Она была не только библиотекарем и добрым человеком, но еще она очень любила своего супруга и заботилась о нем. Вот и при внезапной метаморфозе благоверного, по простоте своей душевной, она решила, что муж, как бы это помягче выразиться, – спятил, что ли. А раз так, то нужно срочно помочь ему. Для этого она и потянулась к телефону, чтобы набрать номер местной психиатрической лечебницы и вызвать бригаду компетентных в психических делах, для спасения сбрендивших преподавателей зарубежной литературы. И пока она звонила, подозреваемый в умственных отклонениях, уже во всю метал каменья в дорогущие пластиковые окна, изобретенные самим Хацумэйкой.

* * *

Утро подходило к своему логическому концу, перетекая в русло дня. Как же его встречали те немногие жители планеты Земля, с коими мы имели возможность встретиться этим воскресным утречком?

Вот в квартире Ложкиных царствовал сумрак. Шторы на окнах были наглухо задернуты. Погруженный в себя Андрей Григорьевич сидел в кресле, смотрел невидящим взглядом в потолок. Он полностью оградил себя от потока времени завесами гробового молчания. Он размышлял. Размышлял о том, что чуть не умер сегодня. При сыне он еще смог сохранить радостное настроение, но теперь, когда остался один, им все больше овладевала депрессия. Впервые старший Ложкин утратил, казалось бы вечное, чувство радости. Я видел смерть в водостоке ванны, думал он, и от этой мысли ему становилось все только муторнее на душе. А еще он переживал по тому поводу, что так и оставался холостяком, не смогшим завязать длительные отношения с какой-нибудь представительницей прекрасного пола.

Его сын Роман, в этот же момент, когда отец горевал сидя дома, стоял в книжном магазине, уткнувшись в томик произведений Сэлинджера, вчитываясь в ряды строк: «Вот я и кончил свой рассказ. Вернее, он меня прикончил. В сущности, я всегда мысленно сопротивлялся всяким финалам. Сколько рассказов, еще в юности, я разорвал просто потому, что в них было то, чего требовал этот старый трепач, Сомерсет Моэм, издевавшийся над Чеховым, то есть Начало, Середина и Конец». Ложкин продолжал читать, полностью отгородившись от окружения, как и отец, совсем позабыв уже о том, что хотел сходить в кино, не на первый, так на следующий сеанс. Он читал, а в его голове зарождалась мысль, а не написать ли рассказ, или даже роман – без Начала, без Середины и без Конца?!

Паша Хацумэйка дрожал громоздким телом, передовая дрожь всей квартире, что звенели рюмки в серванте. Испуганный, спрятавшись между диваном и журнальным столиком, он во все глаза смотрел на разбитые окна, боясь подойти и посмотреть, кто это натворил. Потому что уже разок попробовал, но получил камнем по лбу, где теперь сверкала налившись краснотой огромная шишка. Павел мог только предполагать, чьих это рук дело. А подозревал он свою Лизоньку, которая, видать, совсем одичала от нехватки плотских утех.

Елену Евгеньевна, со слезами на глазах, старалась скорее одеться, поминутно поглядывая на улицу, где ее преданного мужа пытались запихать в карету скорой помощи два удалых и крепеньких молодца. Но Федора Иннокентиевич, несмотря на свой возраст, дал парням достойный отпор, кидая попеременно, то одного, то другого на пыльную землю. Признаться, супруга преподавателя литературы, и ни какой-нибудь, а самой что ни на есть зарубежной, даже как-то засмотрелась на мужа, раздающего оплеухи врачевателям из местной психлечебницы, удивляясь и восторгаясь его подвигам. И смотря на драгоценного Федора Иннокентиевича, Елена Евгеньевна впервые захотела иметь от него ребенка, словно внезапно обнаружив в себе все зачатки ответственности за столь важное дело – материнство.

Сам Федор Иннокентиевич пока не думал о столь решительном поступке – примерит шкуру отцовства, – его заботило немного другое: как бы поскорее вышибить дух из настырных пареньков в белых халатах. Те же все никак не могли от него отстать, все поднимались с земли, как заведенные, и вновь кидались в схватку, ласково замечая при этом:

-Ну разве, товарищ, так можно?

-Можно! – рычал в ответ неизменный спутник жизни Елены Евгеньевны, считая, что раз законно носит фамилию Можно, то, значит, ему все можно. И продолжал без устали отбиваться, все больше украшая лица санитаров в желтовато-фиолетовый цвет.

Почти одинаково встретили первый час дня Иван и Артём. Но если первый склонился над унитазом, освобождая желудок от остатков его содержимого и клянясь, что больше ни капли не возьмет в рот, то второй, не переставая плакать, погружался в ванну теплой воды, чтобы окончательно смыть с себя позор от унижения чьей-то блевотой. Хотя, процедура омовения чужой отрыжкой возымела и другое действие на Стаканова – он твердо решил и на километр не подходить к злополучному дому. И вообще, теперь он казался много смирнее, чем был до этого, точно осознал, какую непристойную жизнь влачил доселе.

А вот Олег Николаевич, переодевшись во все самое-самое, в чем более-менее выглядел опрятно, и меньше всего походил на пропойцу, теперь стоял под аркой ворот, за которыми открывалась обитель местной церквушки. Он трепетал и мялся как провинившийся юнец, но от своих слов стать монахом не отступился. Но так как он не знал с чего начать продвижение в выбранном направлении, то решил посоветоваться у батюшки из здешнего прихода.

Первый шаг самый сложный, подумал Олег Николаевич, и шагнул вперед.

Что же до упоминавшейся, и не единожды, Елизаветы, которую «любил» Паша и сам же обвинял в коварном битье стекол в его квартире, так с ней все очень просто. Данная особа спокойно спала в теплой постельке у себя в комнате, улавливая курносым носиком запах готовящегося обеда, от чего в ее снах стали появляться различные аппетитные блюда.

Сегодняшнее воскресное утро Лиза прожила так, как проживала все воскресные утра до сего дня – мирно и тихо посапывая в кулачок, свесив ножку с края кровати, и уж никак не походя на сексуально озабоченного монстра. Нет, она больше напоминала спящую красавицу, милую, приятную девушку. Только вот с кухни к комнате дочки направилась мама Лизы, посчитавшая, что, наверное, хватит той прохлаждаться и пора уже вставать и начинать делать уборку по дому. Сейчас заботливая мама постучит в дверь дочурки, сначала еле слышно, затем более настойчиво, и двадцатилетняя малышка проснется, явив истинное свое лицо сегодняшнему дню. Но каково оно на самом деле, это девичье личико, мы не узнаем, как об этом никогда не узнает нынешнее утро.