Темная вода

Сначала прошли лошади, тихо так прошли – не торопясь, медленно перебирая своими дымчатыми ногами, а за ними люди, ровно - друг за дружкой, по пояс в воде плелись, опустив головы, и постепенно исчезая. А вокруг полыхало: трава, деревья, даже спинки верхоплавок выпрыгивающих на поверхность, напоминали искры. И тишина, тишина которую не нарушали даже лягушки. Только иногда потрескивала махорка в руках старика, слившегося с засохшим ковылем. Его два глубоко сидящих глаза, словно вдавленные пальцами в кусок глины, брови, такие же белые и распушенные, как надломленный прошлогодний камыш скрывались в тени козырька старой кепки.

Он еще раз затянулся, прищурив глаз, не отрываясь от туманной процессии и достал из воды удочку. Червя на крючке не было. Старик покачал головой, с укором посмотрел вверх. Новый червяк оказался слишком изворотливый, но менее упрямый, чем первый. Снова поплавок плюхнулся в воду, и медленно покивав, успокоился.

- Так жить можно, - раздался сзади хриплый голос, - а я все гляжу, что это дед без рыбы домой ходит, а он тут пузо греет. Да, так жить можно.

- А ты что за перец, что бы учить меня, а? – сдвинул брови старик, - иди себе дальше и лови, а меня не трогай.

- Не сговорчивый ты…

- На земле хватает, кому говорить, - пробубнил дед.

- Ну, ну, а я вот, приехал в гости к другу, Петра Васильевича Ручникова внуку, знаете худенький такой, электриком у вас тут работает. А сам я с «Восхода».

- Оттуда? - кивнув на солнце, сказал дед.

- Да нет, называется просто «Восход», но находится не там.

- А что, со стариками у вас в семье все так разговаривают?

- Да ладно тебе дед, что ты как пиявка присосался ко мне. Рыбы что ли пожалел, так и скажи. Да ее тут и вовек не выловишь. Надо грузовик хлорки в это озерцо и сачок побольше, вот так жить можно, а ты ерундой занимаешься. Дай я рядом сяду.

- Я все равно ухожу.

- Обиделся что ли, а?

Но дед лишь торопливо собрал удочку и скрылся в прибрежной траве.

- Эй, а на что ловишь-то?

Но старик ему ничего не ответил, поплелся в деревню.

Около своего дома, он вытащил из под ржавой железной плиты ключ. Постучал по замку – старый механизм был с характером.

Из сеней пахнуло холодком и тухлым: в подполье портилось яйцо, но и он, не мог туда спуститься по гнилой лестнице.

Под ревматический скрип двери он вошел в избу. На полу лежала старуха.

- Ты уж меня не запирай больше, - простонала она, - кому я нужна-то, никто меня не тронет.

- На полу, зачем разлеглась? – сухо спросил старик.

- Да уж больно хотелось, Женя, прогуляться, а ты меня запер, а около кровати, в голове что-то все потемнело, вот уж часы два раза били, как лежу, а пошевелиться и не могу, ноги тяжелые.

- А ну, берись мне за шею! - строго скомандовал дед, подсаживая ее на кровать.

- Ой, а я-то думала, надолго родный ушел, а мыши еще где-то рядом скребутся, зажрали бы окаянные.

- Нечего с постели вставать. Доктор, что сказал, лежать, постельный режим.

- Да кто ж его знает, доктора этого, ведь пятый месяц уж пошел, как он к нам заходил.

- Будешь лежать - я тебе за доктора.

Он ушел на кухню и еще долго гремел там посудой, что-то передвигал, а старуха прислушивалась, пытаясь услышать хоть что-нибудь, но дед молчал.

- А ты помнишь, когда меня только привезли сюда, ты мне помогал в доме устраиваться?

- Может и помню, а тебе, что за дело?

В дверь сильно постучали, и в избу зашел худощавый человек в военном камуфляже со складным стульчиком в руках, осмотрелся.

- Здравствуй хозяйка, - громко выдохнул он.

О стекло тут же забилась муха.

- А ты кто такой будешь-то? – въедливо спросила старуха.

- А, пожаловал! – донеслось с кухни.

- Дед, ты что, обиделся? Я же так для компании. Дружок в город уехал, а у вас тут словно вымерли все.

- Надо-то что?

- Да ничего, я сам с «Восхода», вот думаю, приеду посмотрю, что за рыбка тут есть. А ты я гляжу, тут все знаешь.

- Меня кстати Леша звать, - протянул он руку деду.

- А фамилия-то, какая? К кому родной приехал? – продолжала выведывать старуха.

- Не местный он, - сухо пожал руку дед.

- Брусков я. К Ручниковым приехал.

- Ну и дай тебе Бог. А меня, сынок, Аллой Яковлевной звать.

- Дед, пахнет у вас, караул, в подполье схоронили, что ли, кого, а? – посмотрев по сторонам, просипел Брусков.

- Что тебе за дело, может и схоронили, понюхал и ступай себе, нечего по чужим избам околачиваться.

- Ты, Леша, не слушай старого, яйцо у нас там, а достать не можем, может слазаешь сынушка.

Дед махнул рукой и вышел во двор.

- Несговорчивый он, как хоть звать-то?

- Евгений Павлович. Ты уж на него не обижайся. К старости таким стал, а так добрый он.

Вечером старик вместе с Брусковым сидели на берегу. Молча смотрели вводу. Солнце совсем скрылось за лесом. Стая комарья кружилась над рыбаками, не давая покоя Алексею, который, не прекращая, размахивал березовой веткой. Дед сидел не шевелясь.

- Так жить можно, - толкнул деда в плечо Брусков, - ты это чем намазался, все комары на меня набросились.

- Ты болтать пришел или рыбу ловить?

- Как тебя жена терпит - сухарь-сухарем!? А ведь говорит, хороший ты. Извини, но я думою, что ты хороший, только когда спишь, не иначе. Просто я, как человек посторонний, тебе об этом говорю.

- Она не жена мне. А хорошего во мне ровно столько, сколько земли у тебя под ногтями.

Брусков посмотрел на свои руки и тут же засунул их в карманы. Снова наступила тишина. Старик смотрел на поплавок, сжимая в руке прибрежный голыш – гладкий, словно куриное яйцо. Казалось, что он ищет в нем хоть один маленький изъян, перекатывая в огрубевших, пожелтевших от никотина пальцах. А Брусков продолжал ерзать и хлестать себя веткой. Поплавка он не видел уже давно, наверное, как и старик, но уходить не торопился. Лишь искоса поглядывал на спутника, на растворяющиеся в темноте его очертания, на лунный след, который обрывался перед камышовыми зарослями и путался в бровях старика, утопая в глубине его глаза.

- Было мне тридцать лет, мать только похоронил, - неожиданно добавил он свой хрипловатый голос в окружающую тишину, - привезли к нам в деревню двух женщин, из владимирской тюрьмы. – Он замолчал и с силой бросил камень в воду. - Срок у них закончился, а в городе им не разрешали жить. Одна из них от туберкулеза умерла, чуть меньше года у нас промучилась.

- А вторая – Алла Яковлевна? - перебил Брусков.

- У вас на Восходе все что ли такие? - прикуривая, прокряхтел дед.

- Что угадал?

- Вот, - не обращая внимания на вопрос, продолжал. Он говорил так, словно боялся остановиться, потерять ту решительность. - Красивая была, мужичье-то наше все и собиралось вокруг дома. Я то человек был не приметный, худенький, щербатый, так что туда и не совался, хотя жены не было, не довелось. Вот и детишками бог не наградил.

Вот, бывало, краешком глаза подсмотрю, как в магазин идет, или за хлебом, а подойти боюсь, тридцать лет, а боюсь - ноги подкашиваются. Если б она меня сама не нашла так, наверное всю жизнь и проходил бы.. А было это в конце мая что ли, Семен Кулаевский меня избил, нарвался я на него, а он с мужиками пьяный, выпить зовут, а я же не пью - язва. Вот и отказался, еле ноги унес. Прибежал сюда, тут лавы еще были, бабы белье на них стирали. От крови умылся, обидно, в ушах еще звенит, но шорохи в кустах все же услышал. Ну, думаю конец, бежать-то некуда, только вводу, а она холоднющая. Вот стою, а из камышей она показалась. Платье на ней, какого не у одной бабы в деревне не было - в клеточку - красивое. Оказалось она тоже на это место часто ходила: хорошо тут ночью. А если сесть на самом краю лав, то кажется, что ты как и не на земле, и вверху небо звездное и под тобой тоже самое, иногда даже страшновато становится. Вот сидим мы с ней, вроде того как с тобой сейчас. А у меня язык весь обмяк, словно студень, и чего сказать и не знаю, а она не отрываясь смотрит в небо и все тараторит, тараторит чего-то. Я половины просто понимать не успевал. Только о тюрьме не любила говорить, единственное знаю, что там что-то из-за комнаты в коммунальной квартире, то ли соседи что-то на нее написали, то ли еще что. Мне честно говоря и не важно было, единственное что каждый вечер я бежал огородами к озеру в надежде ее увидеть. И она приходила. По посадке гуляли, туда к полю, где часовня раньше стояла, все вокруг исходили, - тяжело вздохнул он , - гуляли до самого утра, а когда начинали выгонять скотину, я провожал Аллу до дома.

- Ну дед, ты мужик, уважаю, вот тебе и сухарь.

- Только лучше бы я с ней не виделся никогда, может все было бы намного лучше.

- У нее муж что ли объявился? – предположил Брусков. - Ну и чего произошло-то, рассказывай, что же из тебя все клещами нужно тащить.

- Слух пошел у нас, что мол она, Алла, то по кладбищем по ночам ходит, конфеты, яйца, печенье там всякое с могил собирает, то, что она кур ворует. Стали ее все женщины да бабки тюкать, проходу не давали, а у нее ведь действительно с хозяйством не очень выходило: то картошка плохо растет, то еще что. Да тут Кулаевский Семен еще к ней прилип, у самого детей трое, жена, а проходу больше всех не давал. То на фабрике, на проходной поймает, то около крыльца сидит. Тут-то я и решился предложить, что бы она у меня жила. А как Алла переехала, мне житья совсем никакого не стало, каждый божий день после работы встречали меня мужики, ну там дело понятное, домой побитый постоянно приходил. Я уж пытался украдкой, не заметно до дома пробираться все равно ловили.

Как-то подошел ко мне на сенокосе Кулаевский и говорит: «Ты Женя не ту бабу себе нашел. Она ж по всей деревне шатается, со всеми мужиками перемигивается. Не позорься, пускай к себе возвращается, а я уж о ней позабочусь, приголублю ее как следует».

Мне терять было нечего: я изо все своей силы и саданул его в ухо, только, он как стоял, так и остался; здорово он тогда меня избил, еле до дома добрался. Алла меня увидела побитого, ну вот и ушла обратно к себе, за меня испугалась, уж как я ее не упрашивал, не возвращается и все. На озере появляться перестала. Ночами приходил, ждал, но все бесполезно.

Зимой помню, решился. Думаю, пойду предложу жениться. К дому к ее подхожу, а было часов семь вечера, темнотища, небо чистое, чистое, как раз крещенские морозы ударили, а у нее дверь настежь и свет кругом горит. В избу забежал, а там все к верх дном, стол сломан вся посуда перебита и кровь на полу, у меня ноги прямо на пороге и подкосились, встать не могу, я на карачках пополз, тут еще и язва сразу резанула. В глаз темно, а все одно, держусь. Под печку заглянул, за кровать, нигде не было, только капельки крови по всюду. Я в полголоса как мог звать ее начал, только слышу, в соседней комнате зарыдала. В углу сидела, вся взъерошенная, платье изорвано. Я к ней - прижать к себе хотел, а она меня оттолкнула, и еще громче плачет. Вскочил я тогда, дома ружье отцовское взял и к Кулаевскому побежал, в дверь ломится к нему стал, да так, что вся деревня проснулась. Так что, пока на жену его орал, чтоб она мол выродка своего вызывала, вокруг меня уже целая толпа была, ружье хотели отобрать, ну, я с горяча в воздух и выпали. Ох дорого после мне этот выстрел встал. Все в рассыпную, у жены Кулаевской детишки высыпали мамку облепили и давай горлопанить. Да тут еще и Алла прибежала, упала передо мной, в ноги вцепилась и тоже ревет. Я уж только потом понял, что Семен не вернулся домой. Всю ночь я его по деревне искал а Алла за мной словно хвост, кричит мол, что не было ничего, оставь, говорит, ружье.

Но найти Кулаевского мне не удалось, удалось жене его, в старом колодце недалеко от дома. Точнее там не колодец уже был, а просто яма, досками гнилыми заложенная, вот он туда и слетел. На третий день только нашли, синий весь, разбухший.

Первым делом на меня все и стали валить, ружье припомнили, грешили, что я пьяный был. Милиция долго разбиралась, председатель колхоза каждый день по часу со мной разговаривал, все выпытывал, а я-то не могу про Аллу сказать, это ж конец тогда девке пришел бы. Но вроде бы с божьей помощью все наладилось, признали, что он сам туда угодил.

Алла потом перебралась ко мне. Только после того у нее с ногами стало совсем плохо, с трудом ходила. Непонятное что-то случилось, врач приходил смотрел, говорил, делал уколы и уходил.

Только вся моя мерзость Алексей в том, что я сам ее сторонится стал, с каждым днем старался реже и реже ее видеть, а она ничего не говорит, или сидит в окошко смотрит или уж когда совсем плохо, на кровати лежит, а уж если и обращается ко мне, то ласково так, словно я хорошее, что для нее сделал. И чем она ко мне лучше обращалась, тем хуже у меня на душе становилось. Плюнул я на язву на свою, выпил бутылку самогона в курятнике, да и решил повеситься. – Тут он хихикнул и закашлял. Казалось, что вешался тогда не он, а кто-то другой, так он прямо об этом рассказывал. – Ты, Алексей, не обижайся, что с утра с тобою так говорил, а теперь вот про повешенья рассказываю – отвык уж от людей. Да, и сынок у меня если б был, то наверное вот уж как у ты возрастом. – Он переломил в руках палочку и бросил в воду. - Так ведь, жизнь-то, какая оказалась, даже этого не получилось. Только я хотел голову в петлю засунуть, желудок у меня так резануло, что я со стула упал, да видать головой стукнулся, сознание потерял, а когда очнулся, был уже на кровати, и Алла на до мной. Она ведь ходить еле-еле могла, а дотащила, да еще и на кровать положила. Понял я Алексей, что не стою и крохи.

Потом-то все вроде бы забываться стало, я за ней ухаживал, вел хозяйство. Только вот как муж с женой мы не разу и не были, хочешь верь мне хочешь нет. А вот под старость, прихожу сюда, смотрю вводу, особенно ночью, а она такая темная, словно пустота какая и страшно становится, ведь за жизнь всю ни черта хорошего не сделал, только горе людям принес.

А ведь Алла очень любила тогда, в молодости сидеть, смотреть на звездное небо, встречать восход. Ты знаешь у нас очень необычное озеро. Когда начинает исчезать туман, он словно превращается в фигуры людей по пояс идущих в воде.

- Знаешь чего, спать уж наверное пора, пойду я, - перебил его Брусков, - вымотался я за сегодня. И не обижай Яковлевну, она отличная старушка, - сказал он каким-то странным, уже не тем веселым голосом, что у старика по коже пробежали мурашки.

Брусков оставил Евгения Павловича на берегу и быстрыми шагами пошел к деревне. Фонари уже давно нигде не горели, и казалось, что кроме леса и звездного неба вокруг не было ничего. Когда старик закончил свой рассказ, Алексею очень хотелось признаться, что он вовсе не Брусков, а Кулаевский, а фамилию эту ему дали в детском доме. Куда он попал после смерти матери. Ведь с трагической смерти отца, а он не мог забыть, его сине-зеленое распухшее тело, которое веревками достали из колодца, как мать холодной как лед ладонью закрывала ему глаза, все в их семье пошло кувырком. Потом через год мать умерла на колхозном сенокосе прикорнув к сухому изъеденному жуками пню. А после детдома Алексей перебрался на Восход и вот теперь он оказался на своей Родине, где осталось только отцовское наследство в виде двух стариков.

Проходило лето, июнь сменился июлем, все чаще поднимались в небо кряквы со своими утятами нарезая над озером круги. Высокими стенами поднялись поля кукурузы, словно море волновавшиеся от ветра. Тянуло дымом от горящих торфяников.

После разговора с Брусковым старик практически перестал ходить на берег и смотреть на темнеющую от вечернего неба воду. Здоровье его все ухудшалось. Тогда-то и пришел к нему в дом все тот же парень в камуфляжной форме, только на этот раз он был обросший, не было той улыбки на лице. Он остановился на пороге, вместо громкого приветствия кивнул головой. Старик в ответ лишь опустил глаза.

- Евгений Павлович приходите сегодня на озеро, - негромко с хрипотцой сказал он.

- Приду Лешка, приду.

Когда наступил вечер, старик потихоньку собрался. Он не взял с собой удочку, а достал из шкафа свой старый, пропахший нафталином парадный костюм, причесался и стараясь не шуметь вышел на улицу. Только увидев Брускова заросшего бородой, он узнал в нем его отца. Он уже не знал, что будет дальше, он просто шел и старался ни о чем не думать. Почему-то сейчас ему было на столько легко и свободно, словно все что его тяготило всю жизнь исчезло. Он шел к озеру и даже не подозревал, что Брусков достал из почтового ящика ключ, которым он по привычке закрыл дом и зашел к нем в избу.

Евгений Павлович сидел на холодной земле и смотрел туда, где небо еще было чуточку светлое. На первую мерцающую звезду прилипшую к макушке сосны. Он осматривал каждый темный силуэт куста пока в камышах не заметил что-то светлеющее, а когда подошел ближе, то перед ним оказались лавы. Новые доски еще пахли смолой. Он аккуратно сделал шаг, потом еще один, опустился на колени, дотронулся щекой до шершавой древесины. Лавы были настоящие, они были точно как те. Сзади сломалась ветка, старик вздрогнул, обернулся. Сначала он не поверил своим глазам, опираясь на палку, к нему медленно шла Алла, Алла Яковлевна. Он еще с минуту стоял, потом торопясь подошел к ней и обнял.

А Брусков еще долго оборачивался и смотрел как в темноте белеет клетчатое платье и сутулая темная фигурка на фоне темной воды и наверное не было на свете счастливее человека и нет по сей день чем был в тот момент Алексей Семенович Кулаевский.