Я никогда не видела открытого моря. Здесь, на пирсе, оно серебрилось широкой обозримой полосой, было захламлено по берегу мрачными постройками, полузатонувшими ржавыми катерами и живыми ещё судёнышками. Полосу разрезали за день несколько раз – это пришвартовывались большие суда. Стояли неделями, нависая над берегом, и закрывая собой воду. Я выросла на побережье, и наблюдала море, ужатое границами. Даже самый дальний его край отделялся горизонтом от бесконечности, как сцена железным занавесом во время внезапного пожара в театре. А занавес полыхал солнцем.

Большой валун, нагретый за день, был моим наблюдательным пунктом. Я сидела на нём, не касаясь ногами земли. Можно было представлять себя первоклашкой и болтать легкомысленно ногами в воображаемых девчоночьих сандалиях. Что я и делала, самозабвенно и по-детски, уверенная что меня никто не видит за этим занятием. Чайки вскрикивали. Так кричат раненые от боли или женщины во время совокупления. Что им не молчалось? Что беспокоило? На валуне я могла ни о чём не думать. Здесь я ощущала себя вне людей, вне дома и семьи, без прошлого и будущего. Валун выкрадывал желания.

Я сидела довольно долго, успела прогреться солнцем и начала таять, как призрачно-матовая медуза, выброшенная дикой волной на каменистый берег. Нужно было идти. Я посмотрела в последний раз на солнце и, ослеплённая им, спрыгнула с валуна. И тут же столкнулась с мужчиной.

- Оп! – воскликнул он, придержав меня руками.

- Извините! – я посмотрела на его лицо, но вместо него увидела круглое сияющее пятно – отражение солнца не торопилось покидать сетчатку моих глаз.

Мы разминулись. Я пошла не привычной дорогой, а вдоль берега, посматривая на воду. Солнечное пятно в глазах соединялось с переливами волн и давало потрясающий эффект: искрящееся, радужное разноцветие услаждало взгляд и приводило в первобытный восторг. Так прошла я довольно далеко. Места здесь безлюдны и тихи, можно спокойно рассматривать водно-солнечную мозаику, не отвлекаясь. Вдруг я споткнулась обо что-то. Посмотрела вниз и сначала подумала, что задела мешок, набитый тряпьём. Когда мои глаза привыкли к тёмному, я обнаружила, что это человек. Он лежал на животе, лицом в камни, с вывернутыми руками и пробитой головой. Я склонилась над ним и дотронулась до раны. Она теплела кровью и студенилась на глазах. Я испачкала пальцы и не догадалась смыть кровь в морской воде.

Вечером за мной пришли. На рукавах моей блузки оказались засохшие пятна крови. И впереди на пуговицах запеклась кровь. Нашёлся свидетель, который видел, как я пыталась перевернуть убитого и трогала рану на его голове. Следствию я ничего не рассказала, потому что не знаю, что произошло на берегу. Мне никто не поверил. Говорили, что свидетель есть, и пятна крови – достаточные улики. Я молчала, а они всё писали и писали. Потом попросили поставить подпись. Я отказалась. Они били меня, а я кричала чайкой, но ещё пронзительней. Тогда они назначили психиатрическую экспертизу. И вот я здесь.

У меня никогда не возникало особых желаний. Но перед тем, как меня увезут, я хотела бы попрощаться с морем.

* * *

Вечерело. Море загустевало к ночи, высасывая из горизонта красный закатный свет. Двое неспеша прогуливались по берегу. Женщина куталась в шаль и поглядывала на пылающий горизонт, мужчина держал руки в карманах брюк и смотрел под ноги. Молодой психотерапевт городской клиники и его пациентка вышагивали так уже целый час. Врач сопровождал пациентку, смотрел на разнокалиберную прибрежную гальку, и мысли его уносились далеко от этого места. Волны убаюкивали воображение, мерно перекатывали образы и отсоединяли от действительности. Женщина убавила шаг и вскоре оказалась позади журавлём шагающего спутника. Она подняла покрупнее камень, прицелилась и со всего маху ударила мужчину по голове. Он охнул слабо и упал навзничь. Женщина нанесла лежащему ещё несколько ударов, отбросила камень и застыла над убитым.

- Это неправда! Неправда! – исступлённо шептала она. – Раненые чайкой не кричат!